Гену знаю с первого курса. Мы подружились в колхозе, где главными почему-то оказались не назначенные институтом руководители, а мы вдвоем с Геной. И я как-то сразу стал поклонником его творчества. Тростянецкий — это острейшая энергия, причем одновременно общенческая, творческая и аналитическая. Мне кажется, что наше сближение состоялось именно в силу нашей непохожести. Конечно, положительные качества и сильные стороны какие-то есть и у меня, и у него, но они разные: встречаясь, мы питаем друг друга недостающими и узнаем много нового друг о друге. Встречаемся теперь, увы, нечасто. Гена все время занят — или где-то ставит спектакли, или выводит в жизнь очередных своих студентов-режиссеров…
Да и в институте Гена вел бурную деятельность, которая нас затягивала, формировала и воспитывала. Так, мы выпускали легендарную юмористическую газету под названием «Не верю!». Тростянецкий был ее главным редактором. Газета была значительная — и по настенной протяженности (несколько метров), и по смысловой насыщенности. Мы сделали пять таких огромных выпусков, наполненных на пятую часть выдуманными историями про наших педагогов. И педагоги расстраивались и даже трогательно обижались, когда им не случалось стать объектами внимания газеты! Помню, как-то в институт приехал Товстоногов (когда такое происходило, коридоры «вымирали», как от атомного взрыва, и наполнялись тишиной), и он долго стоял у нашего детища, курил и что-то внимательно читал. Что привлекло его внимание, точно не знаю. Возможно, такая наша с Геной «гениальная» история: «Когда Гоге было семь лет, он впервые приехал в Москву вместе со своей няней. И попал на сдачу в МХТ спектакля Станиславского „Синяя птица“. Константин Сергеевич сразу понял, что мальчик в роговых очках, внимательно смотревший на сцену из третьего ряда, — не какой-то там обычный мальчик. И все время из-за кулис Станиславский искоса следил за ним, распорядившись, чтобы узнали имя мальчика. А на поклонах сразу подбежал к нему и спросил: „Ну, как? Нормально, Георгий?“ И мальчик ответил ему: „Отлично, Константин…“». Или придуманный нами анекдот про педагога по движению Ивана Эдмундовича Коха, горделивого выпускника Пажеского корпуса, всегда при себе имевшего трость, которой он порой мог «исправить осанку» любому студенту: «Когда Иван Эдмундович как-то забыл свою трость в конке, он очень грустил. Но пионеры-следопыты из 537-й ленинградской школы нашли палочку Коха в конке и торжественно вручили ее хозяину».
Еще вспоминаются наши с Тростянецким поэтические опусы, адресованные знаменитому дагестанскому курсу Кацмана. Ходили легенды, что в отборе студентов на курс принимал участие знаменитый поэт Расул Гамзатов, у которого был ряд стихотворений с похожими названиями — «Надпись на сакле», «Надпись на кувшинах», «Надпись на седлах»… И мы с Геной придумали такие четверостишия, читать которые надо было с характерным акцентом:
Играя Горького «На дне»,
Закон аула не забудь:
Как верен будешь ты жене,
Так верен автору ты будь.
А как-то в три часа ночи мы сочинили «Надпись на кресле Мастера»:
Сердце артиста — острый кинжал.
Мастер, будь осторожен!
Чуть пережал, чуть не дожал,
Не вынешь кинжала из ножен.
Кстати, эти стихи нам же самим потом помогали в работе: в них мы не только реализовали желание творить, но вывели серьезные театральные законы…
Еще одна веха нашей плодотворной студенческой дружбы: Гена доверил мне главную роль в своем курсовом (очень необычном) спектакле по повести Достоевского «Белые ночи». Я играл Мечтателя, а замечательная актриса Наташа Акимова — Настеньку. А еще там играли Власов, Кошонин, Бехтерев, с которыми мы дружили. И Тростянецкий все в этом спектакле — от начала до конца — делал своими руками, например, сам клеил из картона Петербург, петербургские трубы. Вероятно, его необыкновенное, «хроническое» воображение происходит из его первой професии — архитектуры…
Генина работа тогда очень понравилась Георгию Александровичу Товстоногову. Действительно, уже по студенческим работам было абсолютно понятно — Тростянецкий не рядовой, не обычный, не похожий ни на кого… Он — настоящий, подлинный человек театра, театральный деятель. И я у него все время чему-то учусь.
Гена сохраняет колоссальное любопытство к чужому творчеству.
Он продолжает любить кино, знания о котором у него безграничны со школьной и студенческой скамьи.
Он — замечательный оратор, рассказчик и собеседник. Хотя диалог с ним часто переходит в монолог, потому что Гена бесконечно фонтанирует тостами, шутками и анекдотами (мы много лет вместе встречаем Новый год, и я говорю об этом со знанием дела).
Он эмоционален: остро ощущает несправедливость и порой остро переживает события.
Он — необыкновенно игровой человек. Все его спектакли игровые. И к серьезу, к драме, в одном и том же материале Тростянецкий приходит через игру.
Он — живая личность, живой творец, имеющий право создавать спектакли как на вдохе, так и на выдохе, в театрах любого ранга. По моему субъективному мнению, один из самых выдающихся своих спектаклей он создал не в столицах, а в провинции — это «Маленькие трагедии» Орловского театра «Свободное пространство». «Моцарт и Сальери» там — просто шедевр… Удивительное сочетаниие формы и гениального пушкинского текста, который обычно режиссеры разбазаривают какими-то придумками, а у Гены это — сплошное, наполненное смыслами действие, понятное и интересное залу. В этой непрерывности, думаю, кроется секрет любимого зрителями и давно живущего на сцене Молодежного театра на Фонтанке Гениного спектакля «Король-олень» по Карлу Гоцци.
Сцена из спектакля «Король-олень».
Фото — Владимир Постнов.
Тростянецкий яркий настолько, что иногда бывает избыточным. Даже искренность у него зашкаливает. Но я считаю, что лучше быть избыточным, чем серым и безликим. К тому же без искренности невозможно никакое творчество. Особенно в театре.
«Вступительные экзамены продолжаются». Самая страшная фраза в моей жизни. До сих пор. И самая беспощадно точная. В первый раз в жизни я ее услышал от мастера 1 сентября 1999 года, сразу после торжественного вручения студенческого билета Санкт-Петербургской государственной академии театрального искусства (если не прямо во время вручения). Потом я ее слышал на протяжении всей учебы. Потом еще раз она прозвучала из его уст в тот самый момент, когда он вручал нам дипломы об окончании Академии в 2004-м. Эта страшная фраза — жизненный принцип моего мастера, его кредо, его религия. Так и живет Геннадий Рафаилович, так он работает, так сочиняет, так мучается. Для него вступительные экзамены тоже никогда не закончатся. Для него, как мне кажется, театр — постоянное место сражения.
Я вспоминаю эту фразу (хотя нет: я ее и не забывал) ежедневно, она не позволяет расслабиться, успокоиться, остановиться. Так живет Тростянецкий, так он приучил жить меня. Не успокаиваться. Не расслабляться. Победы воспринимать с юмором, легко и сразу забывать о них. Поражения — ценить, прорабатывать, ибо они и есть — попытки расти. «Уныние — самый страшный грех». Еще одна фраза, вбитая мастером в голову, но помогающая. Начиная с самого первого этюда, заканчивая проблемными периодами жизни, он говорил: «Все режиссеры — Додин, Брук, Уилсон, Някрошюс и ты (!) — в этот самый момент решаете одни и те же проблемы. Одни и те же!..» И это всегда очень воодушевляло, возбуждало, вдохновляло, поднимало и заставляло верить в себя. Вообще, умение вдохновить — талант этого человека. Самые жесткие разборы и промывки мозгов всегда заканчивались вдохновенной речью о чем-то очень большом, после этого хотелось что-то сделать, прыгнуть выше головы и созидать. Сейчас этого так не хватает. Я часто мысленно сажаю его в зал, когда репетирую, или что-то пробую, или смотрю свои работы. И представляю — что бы он сказал? Понравилось бы ему, или он бы заскучал и отвлекся? И если он доволен, то я очень рад.
Геннадий Рафаилович очень красивый, он завораживает. За ним дико интересно наблюдать. Слушать и засматриваться. Он очень располагает к себе, влюбляет в себя, и его хочется потрогать, прикоснуться к нему, может быть, для того, чтобы какую-то часть его дарования физически почувствовать, а может, и мистическим образом перенять.
У мастера блестящее чувство юмора, которое может спасти любую самую трудную репетицию. Смешная история, байка, искрометная шутка — и вот все уже засмеялись, всех отпустило, все начали сочинять и работать. Особенно любопытно наблюдать финал репетиции: артисты выходят веселые, энергичные и жизнерадостные, режиссер еле выползает из репзала, постаревший, выжатый как лимон. Я очень запомнил это его умение отдавать. Растворяться. Влюбляться. Быть гедонистом. Жизнелюбом. Он однажды мне сказал, в тот момент, когда мы работали над Мюссе: «Какой чудесный персонаж! Он говорит о хорошем вине с такой же возбужденностью, как о красивой женщине! А о женщине, как о вине». Тогда я понял, как сложно и долго я буду пытаться понять природу этого жизнелюба, чтобы хоть на шаг приблизиться к его светлому, ироничному и тонкому чувству Любви ко всему человеческому, во всем его разнообразии.
Жаль, что не хватит ни моих слов, ни интеллекта, ни владения жанром эпидейктической речи, чтобы хотя бы пунктирно обрисовать мой личный портрет человека, который в меня поверил, окрылил, благословил меня и подарил большую и трудную дорогу, по которой мне сложно и гордо идти именно потому, что мой театральный папа — Геннадий Рафаилович Тростянецкий.
Дорогой Геннадий Рафаилович. Мы окончили институт в 2003 году, а сейчас 2020-й. Прошло 17 лет, а ваши слова, ваша харизма, ваш интеллект, ваш огонь, ваш юмор и ваши интонации живы в сердцах ваших студентов. Представляете? Это какое-то невероятное устройство жизни. Река времени течет вперед, а глубина разворачивается от истока. Вы дали нам так много. Вы задали такую высокую планку. Вы пригласили на курс ТАКИХ ПЕДАГОГОВ!!! Вы учили актеров и режиссеров — в одном котле, без поблажек. Вы лютовали, если мы не шли к самой сути себя. Вы не позволяли показать этюд с незаконченной формой. Вы разрешали все, кроме имитации. Вы говорили, что экзамен продолжается. Вы взрывали наш мозг. Вы раскрыли этот пресловутый сайт-специфик еще на первом курсе. И физикл-театр, и театр док, и актер-драматург, и актер-автор, и новую искренность, и старую школу. Вы на любую форму говорили «да». Но требовали максимально честного исполнения. И, конечно, глубины мысли. Вы сумели донести до нас, что, играя маленького человека, вовсе не обязательно сутулиться, а женщине, играя мужскую роль — говорить басом и клеить усы. Это сейчас кажется чудом. Вы приучили нас думать. И вы приучили нас — отключать голову. Вы открыли нам, что творчество ранит. Вы приучили нас быть сильными. Вы просто не оставили нам шансов. Мы стали суровыми профессионалами:)
Почему нам так повезло и мы поступили именно на этот курс к вам — я не знаю. Но я знаю, что вы нам отдали так много, что благодарность переполняет меня все больше и больше. С каждым годом. Я поздравляю вас с днем рождения, Геннадий Рафаилович. Я желаю вам здоровья. И долгого бурного течения вашей творческой реки. И режиссера, и педагога. И больше-больше-больше учеников! Пусть нас будет больше. Раненных творчеством. Обнимаю вас, мой мастер. И тут кончается искусство, и дышат почва и судьба.
Геннадий Рафаилович буквально ворвался в жизнь нашей режиссёрской мастерской в очень трудный для нас момент. Потеря Мастера, затем второго, невнятный первый семестр второго курса, непонятные перспективы, даже слухи о роспуске… Мы даже успели сходить на поклон к одному крупному режиссёру с мольбой о том, чобы он взвалил эту ношу (шестнадцать бессмысленных студентов) на себя, и он даже не отказал, но… Лев Абрамович и Лев Геннадьевич привели в четвёртую аудиторию невысокого человека с выразительными усами, и через пару часов общения мы поняли, что наша жизнь никогда не будет прежней. Думаю, ему было нелегко в эти пару часов. Мы были злы. Мы хотели сами творить свою судьбу, но деканат не оценил наших стремлений. Мы воспринимали ГР не иначе как агента узурпаторов нашей воли. Энергия от нас шла — стену прошибить можно. Мы были отчаянны, одиноки и никому не верили. А дальше он то ли сказал, то ли сделал что-то такое, что мы оттаяли. Расслабились. И, наверное, даже поверили. Тогда же. Сразу. В тот же вечер (по-моему, это был вечер). Просто он принёс с собой театр. Театр, собственно, всегда с ним. Вернее, в нём. Он сам и есть театр, эта кипучая, прекрасная и живая, как ртуть, неуловимая материя театра. Он в нем. Он беспрерывно меняется, ни секунды не остаётся на месте, не успокаивается никогда. Это я и про театр, и про ГР. Потому что они неразрывны. Они — одно. Театр-игра. И театр-поэзия. Он прирёс нам сразу, с первых секунд, с того пераого монолога, сокрушительное знание: театр разный. Наверное, это кажется очевидным, но поверьте: для режиссёров-второкурсников это грандиозное, сотрясающее основы открытие. И он не просто нам это поведал: он ввёл нам в вены этот наркотик. Он окунул нас в этот разный театр с головой. И сказал: плывите, и ищите в этом море себч, свой личный театр, тот, который живет в вас где-то, который и есть каждый из вас. Он научил нас тому, что мы разные. И что самое грустное, если станем похожими. И он все следующие годы оберегал и пестовал эту нашу непохожесть. Оберегал от нас же самих, бросающихся в подражательность, стремящихся закрепить, законсервировать успех и спастись от неудачи знанием, как надо, как правильно. Это было еще одно зубодробительное открытие: нет никакого «правильно», нет «как надо». Есть живое и есть неживое. И закон живого надо каждый раз открывать заново, здесь и сейчас, с чистого листа. Можно бесконечно рассказывать о его виртуозных монологах, которые всегда становились спектаклями (он очень чувствовал, когда наше внимание начинало умирать, и тут начинались виртуозные актёрские импровизации, мы валялись от хохота, а он, освежив восприятие, доводил-таки до логического завершения серёзную мысль. Можно вспоминать, с каким неожиданным для его неистовой натуры тактом он вмешивался в наши работы и репетировал, передавая из рук в руки этот опыт: ты вот это хотел получить в результате? — смотри, как это сделать, как провести через артиста. И всегда делал это так осторожно, чтобы и затея твоя не расстворилась в его фантазии, и главное, чтоб артист не потерял к тебе доверия: мол, пришёл мастер — и сразу всё получилось. Можно упиваться магическими моментами, когда одно его микрорешение, один жест, одно маленькое предложение — и твоя только что мёртвая работа моментально живёт и дышит. Но я хочу вспомнить одну очень личную историю. Мы делали одноактоаки. Преддиплом. Я возился с «Немым официантом» Пинтера. Возился долго, сложно, нудно. Пытался вместе с артистами на ощупь уловить природу этой хитрой драматургии, природу пинтеровской игры. Однажды ГР пришёл ко мне на репетицию. Посмотрел первые минуты три. Потом красиво, ярко, парадоксально начал рассказывать-показывать, как это надо играть. Это было фантастически остро, смешно, заразительно. И совсем не так, как я чувствовал. Артисты были в восторге. А я дождался, когда он уйдёт, помолчал, а потом сказал им: Круто? — Конечно! — ответили они. Замечательно,- сказал им я, — но это совсем другая история. Да, это очень ярко и смешно. Но тогда, если хотите, я скажу вам закон нашего спектакля: мы делаем СКУЧНЫЙ спектакль. Кто не со мной, проваливайте. Скучный спектакль — этт стало манифестом. Стало легко. И мы после этого довольно быстро его собрали. И стали играть. И я никак не мог собраться с духом и пригласить ГР. Он знал,что мы уже вовсю играем, наверное, недоумевал и обижался — а я все не заювал. Не помню уже, сам я всё-таки сказал ему, или он просто пришёл, не дождавшись приглашения. Это был пятый или шестой показ. Не самый удачный, насколько я помню. После спектакля он не сказал ни слова. Он вообще так никогда мне о нем ничего и не сказал. Думаю, он его не принял. Иначе бы, наверное, я что-то бы услышал от него. Я понимал, что он его не принял. И жил с этим пониманием. И сам тоже не подходил к нему и ни о чём не спрашивал. Но однажды, месяц или два спустя, когда на занятии речь зашла о дипломах, вообще о нашем будущем, он сказал одну единственную фразу. Догадывался ли он, как важна она была для меня тогда, и насколько я буду благод
Догадывался ли он, как важна она была для меня тогда, и насколько я буду благодарен ему за нее до сих пор? Возможно… Он сказал: Вот Володя поставил спектакль, совершенно самостоятельно, от начала и до конца, и поэтому я могу с чистой душой рекомендовать его в любой театр страны. Спасибо, Мастер! Возможно, только благодаря этой Вашей фразе я сегодня в этой профессии. Человек-театр. Человек-поэзия. Живите долго-долго. С Вами и театр жив. Всегда ваш, В.З.