«Вальпургиева ночь». По мотивам произведений Венедикта Ерофеева.
Московский театр «Ленком».
Режиссер Марк Захаров, художник Алексей Кондратьев.

Соединив в один текст разные Веничкины сочинения, и «Москву-Петушки», и «Вальпургиеву ночь», и «Записки психопата», и кое-что еще, Марк Захаров следует своим собственным театральным привычкам. В предыдущем спектакле — «Небесные странники» — он и вовсе смешал Чехова с Аристофаном, а здесь все-таки один автор, один литературный стиль. Следует режиссер и своей привязанности к театральной фантасмагории, в этом смысле название «Вальпургиева ночь» вполне оправдывают и резкие перемены света, и обилие музыки (композитор Сергей Рудницкий), и «адский» красный глаз семафора в центре декорационной конструкции, и множество других элементов, о которых — позже. Пока же необходимо сказать, что в центре сценического повествования находится актер-протагонист Игорь Миркурбанов.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Если бы ерофеевская фантазия пришла Захарову в голову лет на десять раньше, этим актером бы стал Абдулов или Янковский. В последний раз это было в спектакле «Плач Палача», где Абдулову предложена была своеобразная исповедь, и он, периодически выключаясь из сюжета, обращался прямо в зал. Игорь Миркурбанов — Веничка Ерофеев несет на себе основную смысловую нагрузку, монологов у него не в пример больше, чем участия в диалогах. Он запросто подходит к рампе, говорит, обращаясь к залу, или, устало прислонившись к раме портала, взирает на происходящее и комментирует события. Вместе с тем это не совсем «апарты», скорее публичное одиночество нескончаемого размышления. Прямой контакт с залом уникальный артист Миркурбанов выстраивает легко, но сам контакт совсем не напорист, не агрессивен. Напротив, в интонации главного героя есть некий отзвук не этого, явно того света. Перед нами еще одни «Записки покойника», только сделанные на полвека позже, а воскрешенные на сцене еще спустя несколько десятков лет. Этот зазор между словесными реалиями советского прошлого и их сегодняшней реинкарнацией очень важен в спектакле. Захаров, всегда отличавшийся звериным чутьем на перемены общественного воздуха, вновь схватывает пугающие знаки возврата: вернулись из еще вчера казавшегося невозвратным прошлого и образ мыслей, и общественные ценности, и государственные установки. Ну и ментальные черты, конечно, куда ж без них.

При этом происходящее отсвечивает откровенной чертовщиной, а порой и мертвечиной. Пространство художник Алексей Кондратьев заключает как будто в раму от старого телеящика, где фоном — некая «сетка» из тонких металлических труб, напоминающая старую телевизионную таблицу. В глубине возникают круги и диски, вроде бы луна, но похоже и на таинственную геометрию еще не начавшего вещать телеэкрана, да и непонятные цифры высвечиваются тут же: то ли номера «волн», то ли каббалистические знаки судьбы. Из сценической преисподней выезжает смотанный в колесо толстый кроваво-красный кабель, и не хватает только надписи «Не прикасаться, убьет!» А вместе с тем похоже на знаменитое красное колесо Олега Шейнциса, возникшее сначала в «Жестоких играх», а потом как сознательная самоцитата и в «Мистификации» по мотивам гоголевских «Мертвых душ». Хлопают какие-то невидимые взрывы. Вечно нетрезвый персонаж Черноус — Виктор Раков, имеющий привычку не дожидаться остановок, а выпрыгивать по ходу электрички, с лихим отчаянием ныряет под грохот колес в горящую адским пламенем правую кулису.

А.  Захарова в сцене из спектакля.
Фото — архив театра.

Таким образом, Веничка — Игорь Миркурбанов взирает на происходящее с ним и в его родных пенатах словно бы через линзу старого телевизора, а фактически из небытия. Однако это воскрешенное «прошлое» слишком нагло театрально похоже на настоящее. На сцене разворачивается трагикомическая фантасмагория, в которой находится место и трем ангельским девицам с крылышками, и клоунам в серых костюмах служителей тайных сыскных ведомств, и обычным российским забулдыгам, которых так неподражаемо хлестко и вместе с тем лирично выписало Веничкино перо. Ударной становится долгая сцена в электричке, где возникают, в сущности, все колоритные ерофеевские персонажи. Есть гротескная пара дед Митрич —Сергей Степанченко и внучок — Дмитрий Гизбрехт. Второй — коломенская верста с бритой головой, тип не столько дебильный, сколько инфернальный, и смешной, и жуткий одновременно. Первый же — основательный, крепкий задним умом и тоже очень смешной. Однако и его тренировочные штаны фасоном галифе, да с лампасами (художник по костюмам Ирэна Белоусова), и сами его непробиваемые дефиниции о необходимости наведения порядка сигнализируют о процессе оживания фантомов. Вот же он, живехонький, совсем даже не наваждение!

Женская тема поделена в спектакле между Афродитой и вокзальной буфетчицей Зиночкой. Последняя решительно теснит первую — в сущности, именно Зиночке и суждено стать в незадавшейся жизни главного героя этой самой Афродитой. От того идеал, богиня в исполнении Полины Чекан способна здесь лишь на грубый, весьма корявый и неуклюжий «эротический» танец. А Зиночка, которую отлично играет Александра Захарова в свойственной ей манере лирической эксцентрики, меняет ипостаси: и поклонница, и буфетчица, и пьянчужка-музыкантша в электричке. И вообще муза, такая же забубенная, неприкаянная, как наш герой, но единственная, кто способна, если не понимать, то хотя бы отражать все те бесконечные рефлексии, что разъедают Веничкину натуру.

А. Миркубанов (Веничка).
Фото — архив театра.

Лошадиная доля алкоголя при этом присутствует лишь в тексте, в блистательных авторских периодах, превращенных в монологи и реплики. Пьянство ленкомовские актеры практически не играют, разве что совсем чуть-чуть. В спектакле происходит некая невидимая «передозировка», когда спиртные пары будто бы уже отлетели под самые колосники, а на подмостках осталась одна человеческая суть. И тайное проступает сквозь явное, видения смешиваются с реальностью, и все становится правдой, потому что уже не до вранья. За это состояние живой памяти, абсолютно честного и доверительного разговора с залом несет, конечно, полную ответственность невероятно сильный артист Игорь Миркурбанов.

Ах, да, есть еще, помимо пьянства, вопрос с ненормативной лексикой. Ну, произносят на сцене всякие словечки, куда ж без них, когда эта самая лексика является неотъемлемой частью литературного метода. Говорят легко, без натуги, как водку пьют. Слышится ли в этом некий вызов режиссера Захарова, прежде обходившегося без обсценных словечек? Это как посмотреть. У нас ведь теперь на повестке дня «бережное отношение к классике». Так вот режиссер и сберегает, поскольку творчество Венедикта Ерофеева есть нынче самая настоящая классика. Вполне живая, что и доказывает захаровский спектакль-путешествие, острая и горькая театральная фантазия на ерофеевские темы.