«Солнечная линия». И. Вырыпаев.
Новая сцена Александринского театра.
Режиссер Женя Беркович, художник София Матвеева.

Они разговаривают и даже слышат друг друга, но смотрят в разные стороны. Их двое: муж и жена. Типичные. Семь лет в браке без детей, но с кредитом. Выплатили. То, что их объединяло, закончилось. Что теперь? Разговор, начавшийся в 10 вечера и не закончившийся к 5 утра. Но в спектакле у героев никакой усталости, они длят беседу, без тактильных и визуальных контактов. Совершают бессмысленные движения, похожие на танцевальные. Иногда они действительно «танцуют», каждый по отдельности, с закрытыми глазами, синхронными взмахами рук. Так легче представить в качестве партнера любого другого человека.

«Солнечная линия» Ивана Вырыпаева больше, чем другие его тексты, наследует пьесам театра абсурда. Вспоминаются и «Счастливые дни», и «Лысая певица», и многое тому подобное, но доза иронии уменьшена, отчуждение отсутствует. Спектакль и притворяется таким опоздавшим театром абсурда, старомодным и интеллектуальным.

Аист — актриса Маргарита Павлова в костюме птицы — выносит корзинку с пеленками, произнося название пьесы и первую ремарку нежно, певучим голосом, — и мы расслабляемся. Барбара (Янина Лакоба) и Вернер (Владимир Карпов) слышат друг друга, но их взгляды направлены не в сторону источника звука. Брошенная Вернером фраза: «Мы говорим, как глухой со слепой» — как будто объясняет их странное поведение. Но не до конца. Может быть, они отвечают на вопросы или длят ссору с кем-то невидимым и неслышимым.

Я. Лакоба (Барбара).
Фото — архив театра.

Барбара уперлась взглядом куда-то перед собой. А Вернер поворачивается совсем не туда, где Барбара в очередной раз энергично намазывает руки кремом. Обсессивно-компульсивное расстройство. В сотый раз спустить воду в унитазе, открыть-закрыть холодильник, продолжать говорить, когда тебя намеренно не слышат, гремят посудой или включают автоматическую зубную щетку. Вначале действия Барбары кажутся рациональными: опустить крышку стульчака, протереть поверхность, намазать руки кремом. А поведение Вернера — иррационально: нелепые пассы рук, хаотичное движение вокруг плиты, приседания, речь, обращенная вглубь холодильника. Но вот ее действия обессмысливаются: хождение и сматывание туалетной бумаги; а его — становятся функциональными: приколотить ручку кресла, поправить дверцу полки. Но все это — стереотипные, многократно повторенные действия необязательного характера.

Ироничная, изящно-брутальная сценография — как островок мещанского быта: кресло, торшер с покосившимся абажуром, плита с вечно свистящим чайником, ободранный холодильник. Унитаз скромничает чуть позади, не выпячивает себя, хотя он — необходимое действующее лицо финального монолога примирения. Неожиданное сено на полу: не снопы, конечно, но упасть и оставить соломинки на платье получится, и даже хорошо. Борщевик Сосновского в натуральную величину пророс сквозь раковину, холодильник и плиту. Это красиво. Борщевик всегда завораживает своей инопланетной сутью, огромный ядовитый укроп. Так и спектакль: хорошо знакомый укроп годы спустя.

Я. Лакоба (Барбара), В. Карпов (Вернер).
Фото — архив театра.

Героиня Янины Лакобы, впадающая в слишком театральные истерики, на самом деле — холодное рациональное существо. Она собранна, деловита, голос повышает намеренно, желая уязвить оппонента. Только ее костюм контрапунктом к манерам — длинное вечернее платье из жемчужно-серого шифона, воздушное, легкое, прекрасное. Она как будто пришла со званого вечера в аристократическом семействе. Вернер Владимира Карпова тоже откуда-то пришел, но явно с другой вечеринки: шерстяной пиджак, мягкие брюки. Под брюками черное трикотажное термобелье, на которое так удачно цепляется сено — и ноги мужчины становятся конечностями фавна. Вернер ведет диалог, всегда предлагает следующий шаг, следующий вопрос, следующую аксиому совместной жизни. Персонаж Карпова еще не слишком устал, он надеется.

Яд борщевика вполне способен отравить не только крупный рогатый скот, но и атмосферу этого дома. Муж с женой ведут нескончаемый диалог в попытках докопаться хоть до какой-нибудь сути. Может, суть в том, что у них был кредит, и поэтому детей нет, теперь кредит выплачен, но детей заводить поздно. А может, в том, что они рады бы расстаться, но до сих пор испытывают друг к другу влечение, и от этого трудно отмахнуться. Или в том, что говорить от своего лица искренне невозможно. Ругайся хоть всю ночь — получается только изводить друг друга. Поэтому когда лежащий в сене обессилевший от очередных стереотипных действий Вернер вдруг предлагает игру — пусть его умерший дядя по отцовской линии побеседует с ее тетей по материнской, — все становится на свои места. От имени покойника-дяди не стыдно признать, что она — настоящий бриллиант. А от своего лица можно только разыгрывать театр абсурда, бесконечно варьируя ссору.