«Слепота». По роману Ж. Сарамаго.
Театр «Мизантроп» в ДК «Громов».
Режиссер Илья Мощицкий.

Однажды в детский день рождения я участвовала в квесте «Прятки в темноте». В подвальном помещении игроки делились на две команды и при полном отсутствии света одни прятались, а другие охотились на них в неком подобии лабиринта.

Страх темноты — базовый первобытный страх, в темноте тебя подстерегают опасности, ты скрыт, но и полностью беззащитен, однако темнота — при полной депривации органов зрения — еще и активирует другие органы, например слух и обоняние, заставляет по-другому воспринимать время. Одним словом, состояние темноты таит в себе множество потенций.

На входе в гардероб расположенного в малолюдной промзоне на Охте ДК «Громов», примерно полтора года работающего и как театральная площадка, у вас сразу попытаются отобрать «на хранение» мобильный телефон. Но если договориться и отключить его, не отходя от гардеробщика, то можно пронести мобильник в зал. Дело, как объясняют, не в звуках, а в светящихся экранах. Просто темнота — главное условие восприятия нового спектакля Ильи Мощицкого.

Мощицкий, ставший в этом году лауреатом премии «Прорыв» за спектакль «Суд над Джоном Демьянюком», — распространенный в Петербурге пример одного из селф-мейд режиссеров, закончивших в СПбГАТИ — РГИСИ курсы малопонятных мастеров и иногда давно разошедшихся с театральной практикой, а иногда и вовсе не вступавших с нею в связь. Мощицкий же с момента окончания вуза поставил ряд спектаклей в гостеатрах, но по-настоящему выстрелил только «Холокостом», влившись в ряды того беспорядочного, нерегулируемого явления, которое москвичи зовут ЧПХ.

Изоляция — еще одно важное условие восприятия «Слепоты».

В отсутствие телефона, когда не можешь подсмотреть время или пропущенные вызовы, становишься частью того замкнутого сообщества, какое представляет аудитория (приходится заменять привычное слово «зрители») спектакля.

Вероятно, для кого-то из людей эпохи тотальной медийности такая изоляция чревата паническими атаками. А для кого-то попросту невыносимо пребывание в замкнутом пространстве.

В любом случае, перед началом спектакля Илья Мощицкий предупреждает: два часа вы проведете в темноте, вашей жизни ничего не угрожает, в непосредственный физический контакт с вами тоже никто не будет вступать, но и помещение до финала, во избежание травм, покинуть не удастся; так что если по каким-то (например, медицинским) показаниям такие условия неприемлемы, то лучше уйти прямо сейчас.

В самом начале на фоне постепенно гаснущего света звучит рассказ мужчины, внезапно потерявшего зрение в автомобильной пробке на светофоре. Рассказ этот звучит в исполнении одного из актеров, ранее занявшего место среди зрителей. Далее, уже в темноте, мы слышим, как другие исполнители занимают свои места — узнаем это по дыханию, шагам, едва уловимому движению воздуха. В отсутствие зрения слух обостряется. Один за другим звучат рассказы людей, также внезапно ослепших и потому принудительно оказавшихся в неком подобии охраняемой снаружи резервации для новых «прокаженных», своего рода «концлагере». Слепота оказывается заразной — и правительство, в отсутствие вакцины стремясь оградить пока еще зрячих, обрекает слепых на изоляцию.

Безличный женский голос рассказывает в громкоговоритель, где и как слепые могут забрать еду и средства гигиены, и несколько раз повторяет, что изоляция им же во благо — тем самым они оказывают услугу обществу.

В самом начале в непосредственной близости от нас разворачивается сцена насилия в лагере: «гопник» нападает на «девушку», та, защищаясь, ранит его, видимо, в ногу. Мы слышим звуки борьбы, а потом, спустя время, когда мужчина, пытаясь найти помощь снаружи и получить медикаменты, тяжело ползет по бетонному полу, — его тяжелое дыхание, предупредительные крики охраны, автоматную очередь… Ситуацию приходится достраивать, додумывать. Однако за время действия спектакль изменяет заложенному в нем изначально закону — эмоциональной подключенности (зрители поставлены в те же условия, что и актеры), соучастия — пусть не непосредственного, а когда учащенное дыхание, звуки, вскрики, движение в темноте, непонятно чьи, участников или аудитории, смешки вызывают чувство тревоги, неопределенности. Однако организм, оставленный в покое и неподвижности, довольно скоро возвращается в «зону комфорта».

Меняется способ подачи: он идет не только от лица заключенных, но и как новости из внешнего мира — ток-шоу с закадровым смехом, рисующее картину анархии; сводка новостей; монолог радийного диджея, всего такого на позитивчике, слепнущего прямо в прямом эфире. Или, например, звучит рассказ свидетельницы группового изнасилования, единственной зрячей в этом концентрационном лагере, — но звучит отстраненно, как бы постфактум.

Однако условие — темнота — остается прежним, и мы не можем подключиться, например, к оптике зрячей.

Для полноценности восприятия спектакля знакомство с первоисточником, романом Жозе Сарамаго, необязательно. У Сарамаго после пожара доктор и его зрячая жена покидают сгоревший лагерь, начинаются их попытки выжить на свободе, в хаосе внешнего мира. В спектакле пожар — это финал, где слепые гибнут в очистительном огне.

Меняется и жанр — его диктует способ подачи. Мы только слушаем «сказание», мы уже не внутри ситуации, мы со стороны, по-брехтовски монтируем отдельные впечатления и даем им критическую оценку. Слепота становится областью содержания, некой метафорой общества, где незрячие, изолированные от мира, обеспеченные тем скудным «необходимым», что не дает им умереть, защищают свое «общество равных возможностей». Когда же гибнет государство, а вместе с ним и система закона, регулируемого принуждения, воцаряется другой закон — насилия, грубой силы, закон уголовщины. Однако подается это в уже совсем конвенциях — традиционного и, по правде сказать, скучноватого радиотеатра