«Игрушки».
Компания SIGNA на фестивале «Новый Европейский Театр».
Концепция и текст Сигны Кёстлер, режиссура Сигны и Артура Кёстлер.
Ценность «Игрушек», представленных датской компанией SIGNA на бывшем Заводе слоистых пластиков, не в том, что занятые в этом интерактивном спектакле молодые российские актрисы действительно свободно идут на контакт, естественно взаимодействуют с тобой, провоцируют на взаимодействие и свободно импровизируют в рамках роли и заданных обстоятельств. Не в гиперреалистической среде, замкнутой и кошмарной. А в том, что ты не можешь выбрать «безучастие».
Да, можно уйти самой. Можно достать телефон (вообще-то, по правилам его положено оставить в сейфе) — и тогда тебя попросят уйти. Можно, конечно, провоцировать и всячески делать вид, что «нет уж, ребята, я не играю в ваши игры». Разумеется, можно и восстать, когда ты знаешь, то тебе за это ничего не будет. Кто-то, не помню кто, сказал, что XX сделал невозможной фигуру стороннего наблюдателя. Смотришь — значит участвуешь.
Автор фото — Артур Кёстлер
Внутри «Игрушек» существование по закону интеракции так же нормально, как не разговаривать вслух и не выскакивать на сцену в обычном «конвенциональном» театре. И то, и другое — принятие конкретной художественной условности, негласный договор, который мы «подписываем» с театром.
SIGNA, как я понимаю, всегда исследует травму.
Травма провоцирует травму, жертва, исполненная ненависти к несправедливо обошедшемуся с ней миру, множит жертв.
Тебя вводят в игру, исходным обстоятельством которой является судьба некой Леди, богатой и неизлечимо больной, приехавшей в Россию из Австрии на родину матери, которая «исчезла при трагических обстоятельствах». Мать бросила, отец-тиран держал взаперти, сестра погибла в аварии. Леди подросла, получила наследство, путешествовала по России, где в приютах собрала примерно 25 живых игрушек, своих «куколок», своих «девочек», и вот уже три года живет с ними здесь, на Заводе слоистых пластиков.
«Я скоро умру, — на английском сообщает Леди, женщина с землисто-серым лицом (в виду специфического освещения у нас у всех такие лица), в пеньюаре возлежащая на круглой тахте в центре заводского ангара. — И мои девочки унаследуют все мои деньги». Но чтобы Леди не скучала, между «домами», на которые поделены девочки, периодически проходят соревнования (challenges) — при участии (оно может быть пассивным) приглашенных гостей. «Дом», по итогам получивший наибольшее количество очков, получит самое значительное вознаграждение после смерти Леди.
Автор фото — Артур Кёстлер
«Девочки», актрисы в поношенных «кукольных» платьях из искусственного атласа и кружева, грязно-серых застиранных лосинах и носках (почему-то трудно забыть именно эти носки, а не гору розовых пуантов, сваленных в кучу, как детские ботиночки у газовой камеры), берут нас за руки, отводят по двое, по трое в свой «дом» — бетонные соты-ячейки с неким подобием быта внутри, дешевой водкой и вермишелевым супом из алюминиевых мисок (на вкус — как тот самый, из детсадовских столовок 1981 года).
Да, среда работает. Это аккуратное нищенство, полубомжацкое-полуказарменное-полутюремное. Работает и та гордость, с какой «девочки» демонстрируют нам свои жилища, бетонные ячейки термитника, украшенные уродскими ковриками с медведями и котятами. И работает точно снятая манера пацанки, детдомовки Moonlight, безотчетно брать тебя за руку или опираться своим локтем о твое колено, с любопытством рассматривая значок, подаренный дочерью.
Есть еще staff, безукоризненно корректные с гостями мужчины-надсмотрщики в коричневых шелковых рубашках.
По старым ламповым телевизорам показывают «магазин на диване» или «Лебединое озеро». Оптимистические мелодии советской эстрады звучат откуда-то с «вышки», пока девочки месят друг друга на ринге или участвуют в других challenges разной степени расчеловечивания.
Автор фото — Артур Кёстлер
Ты принимаешь условия игры. Тебя никто не заставляет поверить в то, что это «взаправду». Но все внутри этой замкнутой и законченной системы устроено так, что любое твое действие неизбежно отзывается вопросом: а что бы ты сделала, если бы оказалась в примерно такой же ситуации в жизни? Ведь в сущности жизнь и состоит из бесконечной цепочки выборов и принуждений.
Девочки Cookie и Moonlight рассказывают нам о некой Маше, которая вчера «сорвала с насильника маску», и о Юре, который напал на него. Рассказывают о том, что с их «дома» сняли за это 50 очков. Но мы не знаем, правда ли был Юра, или это только провокация? Но в его существование хочется верить. Юра «восстал», а ты не восстаешь. Потому ли, что не хочешь навредить «своим» девочкам? А если не хочешь навредить, то почему не помогаешь выиграть так активно, как могла бы? Потому что не можешь преодолеть отвращения к тетке с землисто-серым лицом и лицемерной улыбкой искривленного в маске ненависти рта? Потому что знаешь, что ваш выигрыш — он же чей-то проигрыш? Или ты просто знаешь, что ты и в жизни не осмелишься. Не окажешь сопротивления. Потому что тоже когда-то была жертвой насилия. И когда один из staff начинает лапать, а потом душить и избивать где-то за топчаном тихую Cookie, а за тобой появляется высокая меховая фигура, а Moonlight уговаривает «только не смотреть ему в лицо», ты знаешь, что это лично твой страх стоит за спиной. Стоит много лет.
И вот, пока ты в гостях здесь или попадаешь в гости в другие дома, где знакомишься с другими девочками, наблюдаешь/участвуешь в challenges, ты вскользь отмечаешь, что другие гости других домов выбрали что-то другое. В этой тоталитарной системе они действительно взяли установку на «победу» и «выигрыш». Кто-то испытывает от этого торжество — как будто в тоталитарной модели общества могут быть победители.
Но это не значит, что она безальтернативна.
Как можно искренне что-то чувствовать в ситуации тотальной неправды, неподлинности (то есть подделки, имитации), китча, даже если мир, куда тебя помещают, — придуман и проработан? Это ж мир неподлинности (подделки, имитации), китча и неправды. Он заслуживает только отчуждения и иронии…
Посреди игрового помещения на диване лежит умирающая героиня – Леди, как зовут ее бедные чарско-диккенсовские сиротки, собранные, по легенде, со всей России и зарабатывающие теперь очки, которым будет эквивалентна их часть наследства/богатства, когда Леди умрет. Все подернуто тленом, сама Леди/Сигна играет умирание с самосознанием великой трагической актрисы, такой Сары Бернар. Правду сказать, почувствовав во мне какой-то подвох, умирающая исподволь махала мне ручкой (пока никто не видел, а я выглядывала из домика Свен и Пони, дома № 7). Но потом начинала со всей силы играть. Самосознание Бернар и слезы были при этом подогреты глотками водки, которую она попивала… Нам тоже периодически предлагали выпить – то с ней, то с сиротками. Думаю, выпимши, я б начала чувствовать больше (зрители к концу уже роняли пьяные слезы на пеньюар Леди, поглаживая ее руку…) Но я выпила только после – от абсолютной энергетической выпотрошенности четырьмя часами в зоне «Игрушек».
Умирающую аристократическую Леди из дешевой мелодрамы (в точно таком пеньюаре умирала Маргарита Готье-Бернар от чахотки на полотне одного из художников, можете посмотреть https://www.liveinternet.ru/users/2496320/tags/%D0%B8%D0%B7%20%D0%B0%D1%80%D1%85%D0%B8%D0%B2%D0%B0/) я спросила, сколько ей лет. 44. То есть, родом она, Леди, не из дореволюционных благородных, а наша она, советская, 1976 года (в СССР же родилась). И тут я ее признала: она из детского сада № 4, где в тихий час рассказывали, что в темной-темной комнате… Или из пионерлагеря эта Леди…
Умирающую я спросила еще, чем она болеет. У нее оказался синдром хронической усталости, депрессия и онкология, которую она не хочет лечить, а вот все прощается с жизнью в кругу свих крошек. Я еще спросила, почему у нее нет детей. Всему причиной был жестокий отец, — пустила слезу Леди… От сироток Пони и Свен мы узнали, что еще умерла сестра: нам пришлось «за очки» инсценировать смерть сестры, поскольку Леди все время просит напоминать ей о страданиях ее жизни. Я била в кастрюлю, изрекая ритм траурного марша…
Помещенная в мир игрушечной, театрализованной неправды, в мир несчастий Оливера Твиста, как могла я испытывать что-то подлинное, да еще отказавшись от водки? Нет, не то чтобы я была пассивна. Перформанс – значит перформанс. Но был ли это перформанс? В абсолютно китчевой обстановке тлена и смерти, грязного капрона и розовых рюшей сироток, в котором не было никакой иронии, довольно много ряженых (в том числе профессиональных артистов наших театров) изображали внутреннее жестокое устройство таинственного притона Леди с отсветами харрасмента, телесных наказаний, явленных нам драк полуголых сироток, намазанных маслом, на диване, накрытом клеенкой, и пр. и пр. То есть, нас призывали всем строем дела – актерствовать, играть в этот таинственный мир и, надо сказать, наиболее изголодавшиеся о актерству зрительницы, принявшие на грудь рюмку-две, даже заливались слезами, держа за руку Леди и напевая ей колыбельную.
Нет проблем побеседовать с девочками-сиротками в домика! Но легенды их не были слишком точно проработаны. Хотя девушки-перформеры не кололись, они наивно существовали в предлагаемых всей этой чуши и ни разу не выдали своего «я», они не могли ничего рассказать об отцах или о городах, из которых их взяли (Находка и Гусь Хрустальный в моем случае дома № 7, но мы ходили в гости еще в какой-то дом, и там питерская девочка совсем уже не могла отвечать на вопросы о злой судьбе с нужной степенью драматизма).
То есть, перформативность тут была как бы наоборот — в отсутствии реальности и реальных эмоций. Ряженье! Но и второй реальности, художественной, тут не было: не считать же ряженых девочек и фальшивую Сару Бернар искусством…
Чего тут хотели от меня? Не знаю. Какого-то участия. Я не была скована, но мне было ужасно скучно. Я выполняла все приглашения, ходила в гости в сиротские домики и даже лазала по лестнице на «бельэтаж» к экзотической Одной, тоже 44-летней женщине, живущей в трубе цеха. Ну, слазала. Что дальше?
А дальше есть какие-то табу, и макабрические экзерсисы стали уже не по мне. Леди улеглась в гроб. Стало совсем «страшно», как в пионерлагере, когда я, вожатая, рассказывала своему отряду второклашек «Ромео и Джульетту», а они потом не могли заснуть, потому что «она из гроба встала»))) А мы, каждый из домов, должны были за очки изображать похороны, рыдать, петь, держать ее руки. Что-то стало совсем противно. Что касается смерти и похорон, тут имитировать совсем не хотелось, я предпочла в этом китчевом фарсе не участвовать, и чарские сиротки из нашего дома № 7 получили мало баллов, в то время как команда плакальщиц во главе с Таней Пигаревой (специально ехала из Москвы) пропела что-то по латыни и набрала много очков.
В общем, вот такая межеумочная история, не имеющая отношения ни к моему человеческому опыту (он ряженым не открывается), ни к эстетическому (китч тлена под рюмку тошнотворен). Сосем не уверена, что это перформанс…
Вернее, нет. Опыт у меня был. Я очередной раз поняла, что все неподлинное переношу с трудом, какие бы подростковые камлания про партицитпативность и счастье жить в мире, где есть Сигна, не раздавались все эти дни в сети…
На мой вкус здесь описаны какие-то дурные «дочки-матери» для сошедших с ума тетинек и дядинек, жаждущих «ощущений». Охота кому-то ролевых игр — ради бога. Только причем здесь театр — ума не приложу. Тому, что кто-то такое делает, я не удивляюсь. Каждый по-своему и с ума сходит и деньги зарабатывает. Удивляюсь серьезным отношением к этому непойми что профессиональных и умных коллег. Это же как должно быть скучно жить, чтобы… Чур меня, чур…
Таня пишет о том, что спектакль работает с мышлением, ставит тебя в ситуацию рефлексии о себе. Марина Юрьевна взыскует эмпатии. Та же тема с Мило Рау. Никто, кажется и не требует в европейском театре наших слез, только мыслей.
Влада, какая эмпатия. а также рефлексия могут быть в мире неподлинного, ряженых, маскарада? Это даже как-то неприлично — испытывать какие-то эмоции. Кроме того, насчет ролевых игр. Там каждому зрителю отводится роль ГОСТЯ. Я как гость себя и вела: чужой дом, чужие люди, неотработанные до конца легенды, невнятное время и даже столетие — что тут рефлексировать? По поводу чего? По поводу фальшивых сироток? Так есть настоящие…
Марине Дмитревской. Ой, по-моему, это для меня. В том смысле, что можно с ними вступать в долгие(?) диалоги, иронизировать и все такое на стыке с экстравагантным личным поведением. Или надо медленно и грустно?) Или вообще не по здоровью этот забег?)
С моей точки зрения, иммерсивный спектакль, не предусматривающий разных типов поведения,- та самая фальшивка, о которой я пишу. В Фб мадам Леди, Сигна, уже обвинила меня в том, что чувствовала весь спектакль «пассивную агрессию», исходящую от меня- с того момента, как я «скрестила руки на груди». Из этого следует вывод: на наши роли они не согласны, тут все должны быть кроткими сиротками. А что касается разговоров, — девочки не ведутся, про папу ничего не знают, города свои не помнят, к диалогам не готовы, но и не прокалываются. Не готова к неформатным вопросам и Леди — читай Нину Агишеву.
Мне было трудно прорваться сквозь искусственность всего – истории, «персонажей», пространства, организации действия. Всё – имитация. В намерении, вроде, перформанс, как бы «открытая форма», как бы незакреплённая, как бы с открытым контактом перформеров и зрителей-участников, и предполагало бы, по природе перформанса, живые связи и живое непредсказуемое действие. И открытую игровую природу. Хотелось двойственности: мы реальные / мы-участники, перформеры реальные («феноменальные») / роли. Но были только роли, схематичные (несколько красок) в очень жёсткой схеме действия. Я участвовал активно и всё время чувствовал искусственность своего участия, это был не я, я исполнял (имитировал) функцию, изменить которую я не мог. Работал железный механизм имитации (от которого и игровой театр, и театр этюдной природы, и эпический, и жизнеподобный театр пытались избавиться весь ХХ век). Парадоксально, но мне язык исполнения этого «перформанса» показался рутинным, чуть ли не антрепризным в духе дорежиссёрского театра XIX века, когда выходили и «представляли». Ну, тут Леди лежала и представляла. И прекрасный наш Роман Михащук, и прекрасный наш Иван Куркин, игравшие надсмотрщиков, должны были изображать совершенно герметичные «образы» и не были самими собой ни на секунду, и ни на секунду не могли посмотреть на меня своими живыми глазами. Действие состояло из обозначений.
Не открыта игровая природа, и полностью закрыт доступ юмора, иронии в эту систему. Дело не в том, что всё (по сюжету) концлагерь, но в том, что между перформативной игрой и сюжетом не было никакого зазора. Этот зазор создавал бы живое качество действия. И тут странный тоталитаризм формы и смысла: нельзя было что-то шепнуть на ухо соседу, нельзя было засмеяться, за это (по сюжету) девочек наказывали, снимали баллы в игре, и они по-своему жёстко (стенаниями) нас останавливали в нашем живом существовании.
И это провокация: мы не по своему выбору становимся продажными и помогаем гоняться за деньгами девочкам, которые вот так, все, собранные по всей России, готовы дойти за деньги до животного состояния, нам-зрителям выбора не дано, но и мы должны себя почувствовать продажными сволочами. Нам такая функция изначально выдана. Меня лишили свободы действий и превратили в ещё одного перформера, который, как может, играет роль, ещё одну жёстко установленную роль. Специфика партисипативного театра — творческое участие зрителя — оказалась уничтожена. И степень «падения» усилена по законам масскульта: в одном из домиков отец насилует дочку, на «площади» наголо (реально) раздевает какой-то монстр другую девушку, в моём домике девушки получают низкий балл за то, что лаская отца, не доходят до уровня сексуальных ласк, в моём доме Иван Куркин в мешке на лице (за провинность) заставляет девушек ловить ртом, как лошадей, за баллы кусочки морковки. А меня тоталитарная схема поставила в функцию наблюдателя. И одного из зрителей выгнали из домика, когда он сказал что-то не по схеме. Нет, на меня это не действует, потому что это не про меня, я совершенно искусственно загнан в чужую матрицу.
Вот, вспоминает коллега, гостья из соседнего домика: «Это был бородатый. сначала он ее просто лапал неприлично под видом страдающего отца. Я держала его за руки, потом отпустила. он попросил снять платье. Она реально обнажила грудь. Я закрывала его глаза, остальные гости не понимали, как реагировать. Я решила посмотреть, куда это зайдет. он повалил ее на кровать и минут 5 «насиловал», не снимая ее колготок. Нам дали 10 баллов».
И конечно, ни на каких девочек, лишившихся матерей в 4 года, проживших трудную беспросветную жизнь, из которой нет никакого иного выхода, кроме как ловить ртом в концлагере морковку, эти девочки непохожи совсем, ну совсем. Тут уже этические проблемы такого перформанса в нашем социуме.
Странное совпадение: за день до посещения «Игрушек» я был на «Одиссее» Д.Крестьянкина с участием настоящих детей из приютов и детских домов на сцене и в зале. Те настоящие в игре входили в пространство свободной реальности, и у них были живые реакции, живые глаза. В «Игрушках» наоборот: свободные (в реальности) люди притворяются условными фигурами, которые, кстати, должны исполнять в какой-то момент «живые картины».
Очень смущает присутствие в проекте подогревающего алкоголя. Леди киряет все время, девочки постоянно предлагают выпить гостям (в моем доме из четырех человек трое отказались, один выпил). Выпивают и сами перформеры. Это для чего? Чтобы слезу катились активнее? Некоторые зрительницы к похоронам уже достаточно хмельны… «Смотреть — значит выпивать?» (перефразирую автора статьи)?
Провокация, пародия: двойное «п» в случае SIGNA я сделала бы заглавной буквой. Ведь возможность отождествить эту мелодраматическую пургу с ужасами реальности отпадает почти сразу — и вряд ли по недосмотру драматургии. Тут мерещатся какие-то непрямые ходы.
Может, и staff, и Первая, что покидает трубу ради позиции наблюдателя, двухметровый лохматый Страх под маской и Darkman у изголовья гроба, сама Леди, наконец, — все они ведут тайный учет движений зрительского своеволия, попыток преодолеть тотальный макабр? Да, открыто смеяться запрещено — и с нашей каморки сняли в наказание три балла. Но можно увидеть себя со стороны, заигравшимся в социальную озабоченность — вполне поверхностную, другой здесь подпитаться нечем. Кажется, мгновения этого перелома в зрителе — лучшее, на что могут рассчитывать устроители проекта. Как тренинг иммунитета против сомнительных шоу: качнуться навстречу мутным условиям игры — и протрезветь за четыре часа.
Но с выработкой дистанции по отношению к своим, обитательницам жилья за номером два, большие проблемы. Безотчетный — и глупый порыв обнять их перед уходом: откуда он? Правдивое существование в фальшивых обстоятельствах роли — парадокс Иллариона Певцова приходит на ум уже потом, невпопад. Но некоторые сиротки с Шоссе Революции — рядом. Надобность в командном добывании очков для меня довольно быстро сникла — особенно, когда стало ясно: ритуал прощания с Леди — ситуация долгоиграющая. Наша шестерка заранее репетировала траурное приношение как номер — и Moonshine, и Cookie в этом уже вполне опытны. Значит, перспектива наследства не прояснится сегодня, через час — а отодвинута в какую-то туманную даль. Ослабив ставку на соревновательность, начинаешь озираться в кулисах крепостного театра. Побывав в гостях у подружек своих героинь (этих экскурсий было несколько — и маршруты, видимо, продуманы — чтобы не возникало непредвиденных»пробок» ), можно собрать что-то вроде коллективного досье: разные подходы к сценарным предлагаемым обстоятельствам.
Дифференциация наметилась уже в исходной точке перемещений — углу номер два. Сомнительная сегодня оппозиция «переживание — представление» тут работает вполне. Случай Cookie — погружение в роль наивной, безропотной овечки «до полной гибели, всерьез». (Многомудрая Первая поведала мне потом, что Cookie, что представляется шестнадцатилетней, просто застряла у этой черты — она вряд ли вообще вырастет, как и все, потерявшие мать). Совсем другое — Moonshine, обозначающая обстоятельства роли скользящими штрихами, без нажима. У нее трезвые, ироничные реакции — и склонность переключать внимание на собеседника: ты интересен ей всерьез — это не сымитируешь. И, выбираясь из сполошного бетона в в беспросветную слякоть, уносишь симпатию к тем, кто выныривал из удушья — за глотком воздуха. Как встреченная в гостях девочка из Ставрополья с лукавыми, южными глазами: она именовала себя Шило, переиначив заморское имя — и имитировала говор хохлушки, явно рассчитывая на мой смех, хотя бы негромкий.
«глупый порыв обнять их перед уходом: откуда он?»
Лидия Владимировна, хороший вопрос. Уходя и обнимаясь с девочками из дома № 2, я тоже об этом думала.
А насчёт фальшивости выдуманного мира: вокруг (в реальном мире) столько всего ненастоящего, наносного, формального, что мир Сигны в общем-то мне не показался таким уж фальшивым.
Фальшивому миру искусство обычно противопоставляет нечто подлинное. Какой смысл противопоставлять фальши и имитации — фальшь и имитацию?
А вот Фабр не выдержал и ушел! Наверное, ему в этой ролевой игре не дали роли… Впрочем, ее там не дают никому. Казарма, а не иммерсив.