«Molière» Тюменского драматического театра на II «Таком фестивале».

«Molière» по пьесе «Кабала святош» М. Булгакова.
Тюменский драматический театр.
Режиссер Александр Баргман, сценография Анвара Гумарова.

Пьеса Михаила Булгакова «Кабала святош» сегодня могла бы быть очень злободневной, жестокой, сатиричной. Жалкая гибель великого художника, вынужденного «стелить постель» королю, затравленного Кабалой, методично разрушающей его мир за «клевету» на религию…

Но режиссера Александра Баргмана это совсем не интересует. На афише французские буквы — «Molière». Это -про «Францию», которая здесь не парадная и пышная, а карнавальная, балаганная, пропитанная духом театра, словно старый пестрый занавес. И, глядя на то, как Людовик (Александр Тихонов) с глуповатым набеленным лицом, стянув с головы рыжий парик, сидит на столе и, забавно болтая ногами, ест руками курицу, ловишь себя на мысли: как приятно все-таки, что авторы не захотели искать роковые и многозначительные связи с современностью, когда от новостей о кознях очередной Кабалы уже рябит в глазах. Пусть рябит от ярких нарядов музыкантов «кабаре „Мольер“», которые в лучших традициях старинных интермедий исполняют зажигательную песню…

В спектакле вроде бы задается тема «театра в театре»: в начале актер (Александр Кудрин) репетирует фразу о рождении и смерти Мольера. Пафосно, проще, еще проще, так просто, что под радостный смех зала сам Мольер (Сергей Осинцев) уже невнятно проборматывает ее, добиваясь нужной ему «простоты». Перед нами мир закулисья. Стулья с высокими спинками и зеркалами наверху — «гримерки». На полу ворохи измятой пожелтевшей бумаги — рукописи, роли, пьесы… Металлически поблескивающий занавес изредка приоткрывается, выпуская возбужденных актеров труппы Мольера на подмостки — в волнующую и туманную тьму Сцены, туда, где «король аплодирует». Стихия бродячего театра, всеобщей радостной игры поглощает всех персонажей, и исчезает «театр в театре», никто не играет актеров, которые играют актеров. Все просто играют.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Коптяев, архив фестиваля.

Вначале это такая счастливая театральность, которая не рождает конфликтов. Мольер беснуется, злится на свое подхалимство, но это выглядит не как внутренний протест, а как избыток актерского темперамента взбалмошного и безмерно обаятельного Мэтра. Арманда Бежар (Наталья Никулина) упивается своей молодостью, любовью, театром, не замечая того, как органично, естественно она с первых же сцен флиртует и с серьезным Регистром (Александр Кудрин) и эксцентричным из-за своей контузии мушкетером по кличке «Помолись!» (Николай Аузин). И это не ветреность, не росток будущего предательства, это выплескивается ее актерская энергия, anima allegra. Карнавал королевского двора отсылает нас к средневековым праздникам «короля дураков», в котором роль Короля почему-то досталась Людовику, он ей немножко тяготится, но с быстро усвоенной вальяжностью принимает старательные ухаживания «свиты»… Единственные, кто «вне игры» — члены Кабалы Святош. Зловещими красно-бело-черными призраками другого — «нешуточного» — мира являются они на разноцветный праздник жизни. И растягивая над ним свое кровавое покрывало, разрушают его. Постепенно, то там, то здесь, проступают настоящие обиды и предательства, начинает работать чертово колесо Кабалы, сбивая с ног Мольера.

Людовик, король играющий, — достойный правитель своего театрализованного царства. Но он оказывается бессилен, когда Кабала вдруг открывает неизвестные ему или счастливо позабытые правила игры, его обязанности согласно взятой на себя роли. И если в первой беседе с Мольером он, снимая свой нелепый парик, дружески признавал равенство и отказывался от шуточных регалий, то позже, когда он мрачно и устало объявляет Мольеру приговор, тот же жест приобретает другое значение — игры кончены, «маски долой!», он умывает руки, отрекаясь от веселых законов, которые были близки его сердцу.

Мольер однажды попытается спасти разваливающийся, словно несыгравшаяся труппа актеров, мир. В самый драматический момент, когда он узнает об измене любимой жены, он вдруг прерывает объяснения и начинает режиссировать. Герой Сергея Осинцева переигрывает сцену «трагичнее» — командует пустить снег, дым, музыку, все подвластные ему спецэффекты, зрителям велено хлопать, труппе — плакать, актрисе — ломаться в псевдоклассицистических позах. И в этом — отчаяние великого актера, который не умеет примириться с вдруг поменявшей условия игры жизнью. Превращая болезненное выяснение отношений в пафосное шоу, он, кажется, помещает его в привычные рамки театральной условности, чтобы пережить боль.

Осинцев Сергей (Жан Батист Поклен де Мольер).
Фото — А. Коптяев, архив фестиваля.

Мольер в этом спектакле похож на большого ребенка. Он трусит, ломается, впадает в истерики, чтобы в финале повзрослеть, совершить поступок. Когда он теряет все: любовь, покровительство и дружбу короля, когда его жизни угрожает полубезумный мушкетер, натравленный на него Кабалой, он, переступая через отчаяние, возвращается на сцену.

Проводником между истиной Кабалы и веселой правдой театра становится Шут короля (Артем Козлов). Существуя в абсолютном театре, не снимая маску, он из своего пестрого подполья словно постиг все законы жизни по обе стороны рампы. Именно он острее и серьезней всех реагирует на Кабалу, не путая ее фальшь с карнавалом остальных. Кажется, именно к его «типу театра» приходит Мольер. Не к шутовству, но к святой вере в истинность масок и ролей, к принятию их, к мужеству нести свой театр как крест.

Игра, которая была для Мольера естественна и привычна, как воздух, вдруг становится выстраданной. Нанося на лицо жутковатый черный грим, готовясь к своей последней роли, он возвращается на подмостки. И вдруг, уже как будто находясь «по ту сторону», стоя в крутящемся кресле посреди сцены, окруженный труппой, он возвращается к детской беспечности, выкрикивает признания в любви всем своим близким, снова приходя к радости единения театра и жизни.

В эпилоге спектакля герой Сергея Осинцева, уже умерший как Мольер, вдруг появляется из-за кулис, взволнованный, чтобы узнать, как он сыграл, и услышать восторги труппы и зрителя. И опять есть ощущение, что это не нарушает условности спектакля, но чуть иронично демонстрирует нам напоследок всю силу любви к театру.