«Война и мир Толстого».
БДТ им. Г. А. Товстоногова.
Режиссер Виктор Рыжаков, художники Мария и Алексей Трегубовы.

Не могу не задать самой себе вопрос: отчего я часто ощущала на этом спектакле человеческое волнение?

Которого не ожидала.

Которое странно и нелогично на спектакле, где Пьер, Андрей, старый князь и все прочие вымазаны белой клоунской краской, разрисованы усиками и бровками и наряжены в костюмы, шитые белыми нитками (стежки видны на черном, не скрыты, предъявлены — так же, как и режиссерские «стежки» Виктора Рыжакова). Тем более, по-настоящему спектакль устоится не раньше февраля. Тогда войдет в свои права, в свой ритм Алиса Бруновна Фрейндлих, всегда утверждавшая, что любит играть в спектакле, где нет сквозняков, а для этого надо время — законопатить щели, обжиться…

Рыжаков любит формальные приемы, гротесковые ходы в материале, казалось бы, другой природы — и к этому не сразу адаптируешься. Например, на премьере «Пяти вечеров» казалось, что володинская лирика принесена в жертву формальным экспериментальным ходам, эксцентрической клоунаде и работе с текстом только как с ритмом. А через несколько месяцев, не нарушая эту форму, Полина Агуреева обрушивала на зал такую лирическую оркестровку!

Сцена из спектакля.
Фото — C. Левшин.

«Война и мир Толстого» внешне тоже вполне формален. Незамысловатая композиция — путеводитель по роману. Алиса Бруновна (как бы некая Наталья Ильинична, полная тезка Наташи Ростовой) с книгой в руках и изъезженными отрывками из бессмысленных школьных сочинений конспективно-учительски излагает сюжетные перипетии, подводя к одной из сцен. Вот смерть графа Безухова… вот старый князь и княжна Марья в Лысых Горах… вот дом Ростовых… снова Лысые Горы… БДТ последних лет грешит тюзовским учительством, формой спектакля-адаптации, спектакля-урока, и не могу сказать, что экскурсия по краткому содержанию «Войны и мира» впечатляет. Скорее, напротив, тем более что Фрейндлих пока еще не ведет смысловую мелодию. Просто она — Алиса Фрейндлих, мы не можем не довериться ей как проводнику и слушаем этот текст-комикс (да рядом с Толстым!) только потому, что это она, Фрейндлих, а другого «экскурсовода» не слушали бы вовсе…

Но вот они появляются, герои романа — духи, вызванные ее рассказом… Выступают из полотнищ мятой бумаги, а вернее — ретиво выбегают со своими черными стульчиками, угодливо глядя на экскурсовода: есть ли им возможность родиться, возникнуть очередной раз? Галдят, перебивают — эксцентрические фрики, черные графические кляксы, персонажи в поисках автора, а главное — в поисках способа своего проявления. Ведь немыслимо представить себе сейчас выход на сцену натурального Наполеона в треуголке на фоне видео горящей Москвы или князя Андрея в сценических рассуждениях о дубе, раскинувшемся в полную мультимедийную величину… Слишком много в культурном коде связано у нас с этими людьми — практически родными Ростовыми, Болконскими, Пьером, — чтобы мы наверняка узнали и приняли их: о, Наташа как живая! Вот тут начинается мое зрительское волнение. И Рыжаков сперва отгораживает каждого белой маской, чтобы — защитить от быстрого узнавания, чтобы подлинная энергия толстовского слова и живых человеческих чувств пробивалась через грубые гримы.

При этом маска странным образом не защищает персонажей, а делает их беззащитными, нереальными, лишенными мышц и бицепсов, накачанных силой толстовского романа и традицией трактовок. Они практически бестелесны — так, духи романа, чудаковатые, с юмором поданные (на князе Андрее черный треух, напоминающий военную шляпу, а на его отце — спортивная шапочка, заменяющая хрестоматийный домашний колпак…). Художники Мария и Алексей Трегубовы придумали костюмы сколь стильные, не противоречащие исторической моде, столь и гротесковые.

Сцена из спектакля.
Фото — C. Левшин.

Сначала группа этих белых лиц словно проявляется на мятой бумаге стен (страницах, экранах?), по которым плывут неясные разводы… Не только изобразительный строй спектакля, но его экзистенция во многом определены видеоинсталляциями (Владимир Гусев). Представьте себе классические черно-белые акварельные иллюстрации Д. Шмаринова или А. Апсида, но неотчетливо-расплывшиеся, как от дождя, от воды времен… Это плывущая вселенная, где ничего не зафиксировано наверняка… А в моменты крупных планов-монологов героев в камеру их огромные лица искажаются, обтекают, становясь похожими на картины символиста Энсора и превращаются сперва в какой-то «Крик» Мунка, а затем и в черепа того же Энсора. Жизнь за считанные мгновения становится прахом, выгорает, уходит в небытие. И колеблющийся весь спектакль на полотнищах призрачный солярис — тот самый мир Толстого, который нам уже не разглядеть, даль романа брезжит через опыт ХХ века, через Шмаринова/Энсора/Мунка, ускользает, плывет…

И спектакль об этом. Об уходе жизни в вечность, о неизбежности конца в экскурсии по роману жизни, о хрупком и недолговечном, но высоком и человеческом — на фоне грядущего небытия. «Тихо и по одному / Исчезаем мы во тьму. / Страшно даже самому», — тоненько выводит в финале хор персонажей, стоящий по бокам уже полностью обнажившегося огромного сценического пространства, у краев помоста, вглубь которого ушла-удалилась Наталья Ильинична, передав книгу персонажам. И они, персонажи, брошенные автором, сироты, оставленные отцом (чуть раньше Николеньке Болконскому снится умерший отец. Всеобщий Отец?..), прожив свои жизни, угасают в слабом многоголосье музыки Настасьи Хрущевой.

Черно-белые с красными отметинами персонажи спектакля похожи на мерцающие угольки пепелища. И очень хрупки.

«Война и мир Толстого» — о жизни, которая в любой момент может истлеть, превратиться в пепел страниц.

И — от лица этой жизни — великий текст Толстого. Обработанный, музыкально ритмизированный, как это любит апологет «театра текста» Виктор Рыжаков, предваряющий спектакль французским щебетом толпы. Мы заполняем зал — как гости салона Шерер?..

Экскурсовод станет водить нас из дома в дом: Ростовы, Болконские, Безуховы. Все начинается со смерти старого Безухова за несколькими створками высоких дверей (распахивая одни за одними, герои идут куда-то туда, где смерть. И это уже в самом начале). Затем белое обозначит светлый дом Ростовых с чудеснейшими родителями (И. Венгалите и Д. Воробьев), но тут не будет Наташи, хотя в детских фигурках мы некоторое время будем угадывать — кто же она? Интрига сохранится довольно долго: не появится ли? Но все тексты, связанные с Наташей (от первого бала до смерти князя Андрея), режиссер отдает Алисе Фрейндлих. Которая в молодости своей разве не была той самой Наташей — сияющей и большеротой, красавицей и тут же — почти уродкой?.. Наше собственное сознание и наша память дают нам «внесценическую» Наташу, для каждого — свою.

Самое большое удивление спектакля — как из плоскостных существ вылепляются, вылупливаются, приобретают объем реальные, теплые люди. Выходят персонажи — уходят герои романа. В итоге помнишь А. Шаркова именно как Пьера Безухова, а А. Петрова — как старого Болконского (не припомню у Петрова такой сильной роли, как эта), В. Павлову — как княжну Марью, а А. Феськова — как блистательного Николая Ростова… Работают ли сами великие слова Толстого или действует соединение психологического понимания и энергии текста с открытой игрой, одушевляет ли все юмор или что-то еще — с этим надо разбираться, пересматривая спектакль не раз…

У «Войны и мира Толстого» несколько финалов.

В финале социальном, тем, где Пьер зовет Николая Ростова примкнуть к тайным обществам, поражаешься современности толстовского текста: так жить нельзя, порядочные люди должны объединиться и противостоять…

В финале условно религиозном, где в покинутом, оголенном мире Николеньке Болконскому снится Отец, — ощущаешь богооставленность мира, лишенного и Автора, и даже Экскурсовода.

В финале экзистенциальном («Тихо и по одному…») — радуешься могуществу театра, который дает возможность прийти завтра на спектакль снова и вернуть все к началу.

…И снова увидеть, как возникнут черные человечки-буквы, как страстно и радостно они будут противостоять небытию… И как прекрасна жизнь, в которой Николай Ростов, получивший Георгия, трагически страдает от несоответствия: у него дрогнула в сражении рука, он не смог добить врага, потому что увидел его растерянное лицо, а его награждают за это…