«Двойник». Ф. М. Достоевский.
Краснодарский академический театр драмы.
Режиссер Ярослав Рахманин, художник Константин Соловьев, художники мультимедиа Константин Соловьев и Вячеслав Тимчук.

Ранняя повесть Достоевского «Двойник» — произведение, богатое на загадки. Явился ли господину Голядкину и вправду двойник — или это мания самого Голядкина? Повесть — «физиологический очерк» болезненного состояния автора или аллегория об угнетенном маленьком человеке? Начиная текст, Достоевский радостно писал о том, что выходит шедевр, однако после публикации «Двойника» серьезно раскритиковали — и за «патологичность» темы, и за длинноты, и за повторы гоголевского стиля. Зачем же — о чем же — брать эту повесть на сцену сегодня?

Сцена из спектакля.
Фото — Павел Соловьев.

Ярослав Рахманин выбрал именно «Двойника» еще в 2021 году на лаборатории по Достоевскому в Краснодарском театре драмы. Эскиз был поставлен в атмосферных подвалах театра и решен в жанре гротеск-хоррора: страшно, темно, персонажи с выбеленными лицами и подведенными глазами… Затем зрители выходили на свет, в обширное пространство фойе, и присутствовали на гротескно пышном балу, куда Голядкин врывался с балкона театра. Яркий эскиз было решено поставить, но уже не под сценой — требования безопасности — а на большой сцене театра.

Опытный участник лабораторий знает, что эскиз не может просто стать спектаклем. Ставить надо заново. И Рахманин поставил заново, сохранив ключевых артистов и несколько важных образов. Мрачно-веселое дарк-кабаре, сыгранное в подвале и фойе, уступило место другим жанрам. Да и времена переменились.

Основная сцена Театра драмы (построенная в те времена, когда зал должен был вмещать, кажется, тысячу краевых депутатов) требует эпического размаха, и чтобы рассказать здесь историю частного, да еще и раздвоенного, сознания, требуется продуманная концепция пространства. Художник Константин Соловьев разместил жилище Голядкина, с его десятками жалких милых мелочей и холодильником ЗИЛ, в одной из лож. Этому частному мирку противостоит огромная коробка сцены, холодная и пустая: снизу — приподнятый подиум, сверху — огромная «люстра».

Эта сферическая люстра — отдельный и, может быть, главный герой. Она напоминает голову чудовища в стиле стимпанк, которое «обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй»: она состоит из фонарей и громкоговорителей; говорит, светит, а еще — выпускает пар и может опускаться прямо к герою. И воплощает это чудовище не только и не столько начальство («начальство» в обязательных усах появится здесь лично), сколько Большого Брата. О бесконечности, космической заброшенности сообщает и саундтрек (саунд-дизайнер Керим Хабибулин).

Сцена из спектакля.
Фото — Ирина Красюкова.

Да, Ярослав Рахманин читает Достоевского через призму жанра антиутопии. Двоение персонажей, подмена реальности становятся не столько знаком безумия, сколько намеренной деятельностью разума — если не внеземного, то нечеловеческого. Недаром на больших экранах по бокам от сцены, куда транслируется крупный план героев, изображение в какой-то момент начинает совсем по-линчевски сбоить, вплоть до смывания черт, исчезновения лица. Двоится не сам герой, а его цифровая копия. А кто мы все сегодня без цифровой идентичности?

При этом режиссер избегает показных примет современности: у героев нет ни мобильников, ни джинсов; да и текст Достоевского воспроизводится сокращенно, но точно, дописано лишь несколько реплик. В какой-то момент кажется, что запутанное бормотание героя замедляет, тормозит действие, что нужен помощник-драматург, — но это ощущение проходит, особенно если заглянуть в текст Достоевского, у которого риторика Голядкина есть знак вранья самому себе.

Якова Петровича Голядкина, титулярного советника (здесь все у Достоевского значимо: и Яков-Иаков, близнец-двойник, и Петрович как птенец гнезда Петрова, и голь Голядкина), захватывающе играет Михаил Дубовский. С первой большой роли, в которой я его видела, — трогательный Хома Брут в «Панночке» Огарева, — артист очень вырос, несмотря на бушевавшие в театре шторма. Он уверенно, пластически и интонационно точно играет Голядкина как лукавого неврастеника, мечтательного и жалкого. Но, в отличие от гоголевского маленького человека, в герое просвечивают ресентимент, обидчивая гордыня, ощущение собственной исключительности и недооцененности — что ведет нас напрямую к гордецам-безумцам и Достоевского, и Сологуба. Когда герой грезит — он надевает нелепый желтый костюм, пусть попугайно-яркий, но индивидуальный; но когда он хочет мимикрировать под общество и надевает черное — тут-то и теряет себя окончательно.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Проблему двойника режиссер, не отходя далеко от текста (тут и Нева проекцией на всю сцену), решает просто и элегантно. В мире цифрового стимпанка двойник, Голядкин-младший, оказывается доппельгангером, фантастическим существом, которое поначалу лишь копирует человеческие черты неврастеничного героя, а потом, раскусив логику социального роста, быстро превосходит «оригинал».

Алексей Мосолов фантастически достоверно рисует телом это копирование человеческого (пластический рисунок для всего спектакля создала Юлия Блохина). Чего стоит сцена в квартирке-ложе, где Голядкин-старший протягивает руку, говоря: «Я Яков Петрович», — а Голядкин-младший, как в замедленном отражении, тоже постепенно вытягивает руку и произносит: «Я… Яков… Петрович». Двойник — сбывающийся кошмар современного человека, который боится замещения трансчеловеческой реальностью; в спектакле и камердинер Герасимыч, выгоняющий героя со званого обеда, явлен на сцене как два прожектора, а величественный Олсуфий Иванович — орден в огромном аквариуме с фантастическим принтером.

Двойник словно рождается из мечты Голядкина о социальном процветании. Идеальный подражатель, в финале спектакля он общается с уверенной развязностью подлеца. И хотелось бы пожалеть Голядкина-старшего, да не за что, ведь двойник — лишь его более функциональная копия: с его подобострастием, умениями, с его стремлением вверх по табели о рангах.

Сцена из спектакля.
Фото — Павел Соловьев.

Двойник — результат опасного раскола в душе человека, когда он мыслит себя и окружающих только в социальной иерархии: стремясь всеми силами наверх, Голядкин теряет свою индивидуальность или, может быть, точнее — душу. Он — титулярный советник: не муж, не сын, не брат, не отец. Даже его тяга к прекрасной Кларе Олсуфьевне (ее и Каролину Ивановну со вкусом играет Ольга Вавилова) — не более чем стремление к знатности. Это влечение Голядкина усилено в спектакле: в конце первого акта он ныряет в аквариум с орденом Олсуфия Ивановича, сливаясь с властью в самоубийственном экстазе (всплывает в памяти погружение полумертвого от ужаса Хомы Брута на этой же сцене, в такую же прозрачную бочку).

Голядкина окружают гротескные персонажи. Здесь Петрушка (выразительный Егор Любарец), который, в своих сапогах и с хлыстом, выглядит более осведомленным о тайных законах мира, чем его барин. Здесь суровый доктор, образ которого решен в стилистике гротеск-хоррора: окровавленные перчатки, запавшие покраснелые глаза и мощные бакенбарды (Алексей Сухоручко). Здесь же офисные сослуживцы, коллективный герой: в черных костюмах, с дробной услужливой походкой, они по-птичьи машут головами и ходят в обязательных усах — и мальчики, и девочки, — усы, подобно погонам, не знак пола, а знак статуса. Среди них и рассказчицы, и начальник Антон Антонович (отличная роль Михаила Золотарева). В этот хор отлично вписывается двойник, а герой — выпадает из него.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Сконструированный отчасти по законам гофмановского романтизма, Голядкин — человек без роду без племени, без любви; вернее, любовью своей он выбирает начальство, а стратегией — социальную конформность. Потому-то сначала он от широкой души опекает двойника, потом — ненавидит того, кто вымещает его с работы и в любовных делах; потом — заискивает перед ним. Это социальное безволие — смирение наоборот, ведущее не к нравственной победе, а к распаду личности.

Впрочем, Достоевский все написал уже давно. «Хорошенько раздумав, господин Голядкин решился смолчать, покориться и не протестовать по этому делу до времени. „Так, может быть, только попугать меня вздумали, а как увидят, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь, с смирением переношу, так и отступятся, сами отступятся, да еще первые отступятся“».

Не отступятся. Ни любование Голядкина начальством, ни полная покорность не спасут его от потери себя. И от «желтого дома», куда отведет его грозный врач.

Зрителю не очень легко на показе: не сразу срастаются воедино текст, стилистика и настроение, да и нет привычки к визуальному иносказанию, к цитатности театрального текста и гротеску. Но, откровенно говоря, и читать «Двойника» совсем не самое легкое дело.

Сцена из спектакля.
Фото — Елена Анискина.

Но важно, что на сцене Театра драмы сегодня уже два серьезных, больших спектакля (ранее из той же лаборатории вышел спектакль Мити Егорова «Записки из Мертвого дома»), по-разному предъявляющие зрителю одну и ту же суть творчества Достоевского: его взывание к человечности в каждом из нас.