«Афазия». Текст А. Плотникова по фрагментам романа Л. Н. Толстого «Война и мир».
Краснодарский Молодежный театр.
Режиссер Александр Плотников, художник Константин Соловьев.

«Бабушка полагала, что чтение вслух русской классики может помочь дедушке Вите с его нарушением речи, с его афазией. Она читала все, что было в доме: Пушкина, Тургенева, Чехова, Достоевского, но особенно — Толстого, а именно „Войну и мир“».

Александр Плотников откровенно делится историей собственной семьи, в основном через бабушку и дедушку, проводя параллели участи своих близких и толстовских персонажей Лысых Гор — Болконских.

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Первым шагам Саши, как и последним немощным шагам его дедушки Вити помогала бабушка Нина Александровна Мишура. Саша ребенком гостил у них в Херсоне, куда бабушка Нина бежала из Сибири, подальше от своего отца, мечтая построить новую жизнь. И построила — выучилась на инженера-строителя, спроектировала дом, создала семью… А когда семейное гнездо опустело, построила новый большой дом, холодностью напоминающий бункер.

Дедушка Витя родился в оккупированном немцами Чернигове в 1941 году. Был среди участников ликвидации пожара на Чернобыльской АЭС, потом — подопытным секретной вакцины от радиации, после — сраженным чередой инсультов «ребенком» на попечении своей супруги. Бабушка не отчаивалась и предпринимала попытки удержать его в реальности, подолгу читая ему вслух… Все это рассказывает в спектакле Автор (Алексей Суханов), рассказывает с нежностью к прошлому. Он наблюдает за фигурами людей, вплетающихся в историю семейства Болконских, находящих там для себя место и зеркально отражаемых временной петлей.

Афазия — поражение головного мозга, «приводящее к распаду семантики и прочим нарушениям речи», сообщает нам Автор. В этом заранее обозначенном диагнозе — и образ расщепленного повествования в спектакле, и вектор размышлений о потере линейных связей человека с человеком, человека с миром.

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Еле передвигающийся и уже инородный этой реальности дедушка Витя (Дмитрий Морщаков) способен выдавать лишь отзвуки фраз: «Гага бои. Гага бои». В начале переводчиком этого эха предстает княжна Марья Болконская (Инга Аничкина / Полина Шипулина): «Душа болит?» — «Та…» Она развлекает старика просмотром семейных фотографий Болконских, появляющихся на экране-заднике: сам князь на охоте, Маша, Лиза, Андрюша, Андрюша… «Аюа!» Она — тень собственного отца, всегда сдержанная и обезличенная — здесь полна нежности к дедушке Вите. Сцена повторится в финале, но уже с участием бабушки Нины (Светлана Кухарь), которая на протяжении всего спектакля держит в поле зрения это усыхающее создание. И если в начале «душа болит» — как отчаяние из-за беспамятства, то в конце — как боль за вновь пережитое воспоминание.

Последним на экране появится фото девчушки в школьной форме с бантом на голове: «Наташа, младшая из Ростовых», — поясняет княжна. Вдруг вспыхнувшие воспоминания — действительные или ложные — пробудят в дедушке Вите истерику, на какую он только способен в своем состоянии. Подавленный крик и слезливые конвульсии прекратит надетый поверх обычной его одежды голубой камзол. Выдуманный мир дедушки Вити окончательно побеждает, хилый старик перевоплощается в князя Николая Болконского, «последнего генерала отечества».

Он уверенно чеканит каждый свой шаг, держит идеальную осанку и следит за чистотой речи, придерживается четкости мыслей и позиции. В моменты отеческой слабости и страха строгость Болконского-старшего отступает, в образе проскальзывает тот самый измученный болезнью старик. Он способен проявить мягкость и дать слабину сдавливающим горло молчанием, криком сквозь сжатые зубы: «Если тебя убьют, мне будет больно. Если ты опорочишь меня, мне будет… стыдно!» И это надрывное «стыдно» уже звучит как «больно».

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Наедине с собой, пытаясь осознать весть о том, что Андрей без вести пропал на фронте, он бездумно что-то вытачивает в темноте кабинета на токарном станке, чуть ли не мускулами своего ссохшегося тела сдерживая разрывающий сердце крик. Молчаливо, но уже с несдерживаемым потоком слез принимает он смерть Лизы во время родов. До бледноты напуганный происходящим, неожиданное возвращение сына в этой сцене он принимает крепким объятием в знак личной вины перед Андреем, как покаяние за эту жертву взамен жизни сына — перед Богом.

Условность эпох и их переплетений отражена и в сценографии. Константин Соловьев выстраивает реальность из фрагментов, вырванных из временного водоворота. Так, в кабинете Болконского-старшего, ограниченном квадратом старинного царского паркета, соседствуют резной ампирный столик, современный токарный станок и черно-белый телевизор, транслирующий кадры советского «Огонька» с песней «У Черного моря», репортажами с Чернобыльской АЭС, записи симфонического оркестра. С другой стороны сцены — скандинавская кушетка и инженерный кульман с закрепленными на нем чертежами старинных усадеб. По всей площадке расставлены ампирные стулья и льняные шезлонги, советские кухонные столы и табуретки, торшеры и музыкальные инструменты. И, наверное, главное, что подчеркивает пиксельное расщепление эпох и одновременно с этим их единообразие, заточенное будто под крышкой шкатулки, — прерывающийся на середине площадки лакированный паркет и деревянная серо-голубая плита «неба», сквозь дощечки которого нет-нет, да и просачиваются слабые лучи света.

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Отражая чувства и волнения дедушки Вити и бабушки Нины, чувства многих похожих на них реальных людей, герои Толстого обречены на страдание в художественном мире, лишенном покоя. Посмертные, будто из загробного мира долетающие фразы юной, кукольной Лизы (Анастасия Радул / Виктория Кузнецова) во время родов «за что вы так со мной». Опустошенность Андрея (Александр Теханович), принимающего болезнь души за безразличие, не способного прочувствовать тепло когда-то, очевидно, важных слов к сестре «а ты такая же скумбрия, как всегда была». Угасание от нечеловеческой тревоги за судьбы своих детей старого князя, отыгрывающего стремительными стуками в барабан собственные потоки слез. И даже сильное материнское начало, заключенное в образе княжны Марьи, искажено: ее терзает стыд за желание скорейшей смерти больному отцу, она буквально рычит об этом, не в силах сдержать ненависть к человеку, которого не только уважала, но и нянчила. Лишенная судьбы невесты и жены, в финале она предстает обессиленной, в инвалидном кресле, на фоне белого платья, которое ей так и не довелось примерить.

Единственным примером всепоглощающей гармонии является сцена семейного чаепития в день приезда Андрея и Лизы в поместье. Семейство, играя, устраивает пикник на полу: все чаевничают и едят «Наполеон», мимоходом болтая о Наполеоне — действующем кумире бездействующего Андрея, умиляясь петербургским сплетням, что передает им непоседливая Лиза, проматывая семейные фото на проекторе. В глазах Андрея будто появляется блеск от этого неминуемого уюта.

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Старый князь устраивается в шезлонге, даже в такой фривольной обстановке как бы восседая над детьми. Домашнее чаепитие плавно перетекает в музыкальный джем. В теплом полумраке звучит окутывающая джазовая мелодия «Summer time». Князь играет на пуфе-барабане, Марья — на саксофоне, у Андрея в руках оказывается классическая труба, двое слуг (Евгений Парафилов и Денис Юров) — на бас-гитаре и укулеле. «Я не знала, что вы играете», — оживляется Лиза. После недолгого вступления она начинает петь — громко, звонко, открыто и свободно, садится за рояль и продолжает так же чувственно солировать. Из одобрительных кивков Болконского-старшего и Марьи мы понимаем, что семья принимает ее. Вдруг Лиза нервозно выбивает по клавишам сумбурный пассаж. Все прекращают играть, и в полной тишине, сидя спиной к Андрею, она произносит подавленным, будто у нее ком в горле, голосом: «И ты… едешь на войну». На Андрея валятся крики молодой жены и отца: «Ты бы мог просто написать, и стал бы флигель-адьютантом! Скажи, зачем ты это делаешь?» — «И войны никакой не будет! Так, комеди франсез! На этой земле ничего не будет!»

Настроенная идиллия в момент рассыпается скандалом, прерывается вытекающим из ниоткуда и улетающим до следующего «включения» повествованием о жизни дедушки Вити, о бабушке Нине, воспоминаниями о них.

Спектакль строится на переплетении историй этих двух семей, погруженности дедушки Вити в услышанный им мир, написанный Толстым, и все это — бег от реальности вместе с вымышленной парой слуг из поместья Болконских, предстающих еще и парой французов, немцев, ликвидаторов атомной катастрофы в костюмах химзащиты… Гармонию можно восстановить лишь появляющейся музыкой, что и случается в финале спектакля, когда все персонажи вместе с бабушкой Ниной, Автором и приглашенным квартетом играют одну мелодию, где каждому по очереди отведено время для соло.

Сцена из спектакля.
Фото — Алексей Петров.

Как в реальности, в больном израненном сознании дедушки Вити герои или гибнут уродливой несправедливой смертью, или остаются в мире, искаженном ложными надеждами на то, что остановить «афазию» как явление возможно, стоит лишь найти ответ на вопрос «зачем все это?». Ответ не будет найден, но в финальном стихотворении автора текста многократно и настойчиво прозвучит строка «Андрей Болконский возвращается домой», отданная самому Андрею, который… возвращается ли?

Александр Плотников материализует на сцене абстрактный поток ассоциаций, который случается в голове читателя во время чтения, и провоцирует его саморефлексию. Литература как терапия внутренняя, театр как терапия внешняя. Режиссер изобретает для себя попытку осмысления дня сегодняшнего, переполненного трагической цикличностью истории, но не лишенного надежды на «возвращение героя». В доверительном тоне он предлагает помнить, думать об этом и делиться этим, чтобы сохранить линейность простых человеческих отношений. И начинает с собственного примера, где «бабушка полагала, что чтение вслух русской классики может помочь дедушке Вите с его нарушением речи, с его афазией…».