«Андрей Иванович возвращается домой» по поэме Фаины Гримберг.
Режиссер Роман Габриа, художник Сергей Новиков.
Театральная компания «Открытое пространство» на Малой сцене театра «Балтийский дом».

Фаине Гримберг в поэме «Андрей Иванович возвращается домой» удалось воспроизвести природу и строй фольклорного сказа, плача, услышать его музыку с повторами, округлостью, вращательным движением стиха. У этой небольшой поэмы архитектоника сказки, композиция героического мифа: рождение и взросление героя, уход на войну, смерть, явная или мнимая, дорога-испытание, ритуальный плач на могиле, чудесное воскресение. Авторское «я» как бы растворяется в материнском «мы». Кем бы ни приходилась рассказчица герою — женой, сестрой, матерью, кого бы ни брала себе в спутницы — соперницу ли, невестку, в России женщина мужчине всегда немного мать.

Тогда надели мы железные чулки,
железные надели башмаки.
Так собрались.
И взяли мы из всех вещей ненужных, бесполезных
один мешок с трагической судьбой,
одну тоску для нас двоих.
И каждая из нас взяла с собой
шесть пар ботинок запасных железных.
И мы с Мариной Марковной вдвоем пошли.
На гору на высокую пошли.
Мы перестали обижаться друг на дружку
и пошли.
Оставили обиды и пошли.

Кроме русской сказки про Финиста Ясного Сокола и всего фольклорного наследия (где присутствует чудесное перерождение невинно убиенного героя в виде птицы, дерева, животного), вспоминаются и исландская «Старшая Эдда», и ирландский «Кухулин». Но Гримберг не цитирует, не имитирует, а берет основу, модель и вплетает в нее события и приметы русской истории второй половины XX века со всеми его войнами, всеми их жертвами, всеми плакальщицами. И поэтому круговое движение здесь — уже не только история «вечного возвращения» (жизнеутверждающая в своей основе), но и ее дурная цикличность: вечен не только культурный герой, неизбывны и войны.

Так долго Андрей Иванович в армии служил,
так долго в самой разной армии служил.
Так долго, далеко, всегда пешком ходил.
Пешком ходил и разное оружие носил.
Он в самой разной армии служил,
оружие носил.
И вот теперь Андрей Иванович не возвращается домой.
Уже прошла столетняя война,
и семилетняя прошла война,
и пятилетняя закончилась война;
уже прошла трехлетняя война.
И началась еще одна война.
Андрей Иванович не возвращается домой.

Идею неизбывности войн спектакль Романа Габриа только подчеркивает. Неслучайно у него на сцене огромное каменное колесо. Вращаясь, оно краснеет, будто наливается, напитывается кровью. Колесо истории, подминающее людей, вроде жерла печи, для растопки и движения которого постоянно нужно новое человеческое «топливо». И, в общем, понятно: никакого чудесного воскресения не будет. Мясорубка войны (тоже вращательное движение) превращает все в компост, удобрение. И точка.

Сергей Агафонов.
Фото — В. Телегин.

3-4 года назад в спектаклях Габриа чувствовалось смятение человека, стремящегося сопрячь противоположный опыт своих учителей (Григория Козлова и Антона Адасинского) и вырулить на какую-то свою дорогу. Сейчас возникает ощущение, что он ее почти нашел. Может, благодаря правильно выбранному материалу. Режиссер встраивает исторический сюжет в архитектуру мифа и не разрушает его. Начинается спектакль с погребальной песни-плача в исполнении Ксении Морозовой и Аллы Данишевской — сухие, по-старушечьи надтреснутые голоса, страшные в своей эмоциональной отрешенности. Когда они умолкают, мы видим распростертое мужское тело, содрогающееся в конвульсиях, будто его прошивают автоматные очереди, слышим звук этих очередей, лязг танковых гусениц, сплетающийся с голосом последнего генсека СССР Горбачева. Заканчивается спектакль новогодней речью президента Ельцина, поздравляющего с началом нового тысячелетия. Так возникает временная рамка — 90-е отграничены голосами глав страны, но действие сохраняет внебытовую природу, сказовый строй.

Быт тоже есть, но он сказочно-деревенский, со скатертью-самобранкой и центральным элементом застолья — запотевшей бутылкой самогона. Рядом колесо, оно же классический подорожный камень из народной сказки («Прямо пойдешь — себя потеряешь…») и повисшая в воздухе лодка — средство транспортировки из мира живых в мир мертвых. Здесь же на старинном сундуке — макет деревушки, идиллический пейзаж: церковь на горке, дома с припорошенными снегом крышами, пряничными наличниками. В финале макет повернется, покажет обугленную войной изнанку. Быт и знак соседствуют, правда, знаки инсталлированы с ученической наглядностью и, на мой вкус, недостаточно функциональны (художник Сергей Новиков).

Текст «Андрея Ивановича» почти целиком положен на музыку. Музыкальная ткань прихотлива, похожа на лоскутное одеяло, сшитое из архангелогородских песен, частушек, эстрады, рэпа, вариаций хитов Дэвида Боуи. А еще в эту ткань вплетаются разные шумы. Когда лирическая балалайка не может справиться с эмоциональным накалом, пространство содрогает шаманский бубен или неял-янговские электронные пульсации.

Как я уже сказала, в поэме Гримберг авторское «я» растворено в хоровом «мы». В спектакле героев четверо, и, хотя главная Рассказчица одна (ее играет Ксения Морозова), угол зрения часто меняется благодаря остальным — Марине Марковне (Алла Данишевская), доброму молодцу Андрею Ивановичу и его двойникам (Сергей Агафонов), колоритному балалаечнику в лаптях и танкистском шлеме (Денис Пенюгин). Временами текст откровенно иллюстрируется, но чаще образы поэмы обыгрываются. Возникают развернутые сцены, вроде сватовства и свадьбы Андрея Ивановича или инфернального явления «вестника», чертом выскакивающего из горящего окна-печи, чтобы под видом «боевого товарища» сообщить о смерти Андрея Ивановича.

Алла Данишевская и Ксения Морозова.
Фото — В. Телегин.

Роли не закреплены за актерами. Функции постоянно меняются (персонаж-рассказчик-хор). Возникает полифония, множественность точек зрения на бессмертие, его вероятность или невозможность. Эти «голоса» испытывают любовь и веру Рассказчицы, неспособной смириться со смертью Андрея Ивановича. Героиня Ксении Морозовой — земная по фактуре, классическая Аленушка или Марьюшка, лирическое начало спектакля. Самая большая нагрузка ложится на Сергея Агафонова: здесь у него не одна роль, а целый набор масок. Это уже не характер, а универсальный культурный герой, архетип, его фольклорные и современные инварианты. И богатырь Андрей Иванович, играючи помахивающий топориком. И черт из печи. И косноязычный, сделанный почти в режиме «док», участник конкурса солдатской песни, со старательной неловкостью поющий хит Nirvana под аккомпанемент балалайки. Актер тотально перестраивает пластический рисунок, и в результате этой перестройки появляется один из самых неожиданных образов спектакля. Когда героини достигают вершины горы, где лежит Андрей Иванович, появляется небритый горец с заострившимся хищным профилем, в ушанке и камуфляжных штанах (возможно, снятых с убитого). Он неторопливо совершает омовение, творит намаз. И… запевает историю Андрея Ивановича. Но почему бы и нет? Сюжет-то универсальный, почему бы и в горах не быть своему «Андрею Ивановичу»?

Кое-что из поэмы, конечно, потерялось «по дороге». Там, где у Гримберг работают риторические рефрены-усиления, наращивающие, например, длительность и трудность пути героинь, театр не может найти эквивалента, уходит в статику, в рассказ.

Нет и ликующего светлого финала, как у Гримберг, нет и чудесного младенца, нового, дарованного героиням, Андрея Ивановича, с которым они спускаются с горы. Есть только рассказ о нем. Голос одряхлевшего Ельцина закрывает XX век, 90-е с их чеченскими войнами и открывает новый век — возможно, еще более страшный. Рука поющей матери покачивает лодку, но лодка не становится колыбелью. Новый путь, в который мать отправляет нового сына, не сулит ничего хорошего.