Татьяна Москвина, Таня Москвина, ушедшая неимоверно рано, всего в 63, была огромной частью физиологии Петербурга.

Она, сама критик, писатель-беллетрист, журналист-публицист, драматург, написавший о себе достаточно много, но изнутри, — несомненно, могла бы стать героиней толстого психологического романа.

Ее жизнь была — из тех отечественных историй, что она так любила и знала, тут нужны Толстой с Достоевским, и не они ли продиктовали ей многое из того, что она воплотила сама?

Ее нрав был — из серии «широк человек, обузить надо». Ее плодотворная жизнь и изгибы пути — вполне национальная история (национальное всегда интересовало Таню, и однажды мы с нею даже публично переписывались об этом, вот ее «Письмо Марине о сущности национального»).

Татьяна Москвина.
Фото — Ксения Потеева.

Конечно, причиной всех пригорков и оврагов ее творчества был дар. В лучшую свою пору она писала изумительно, и, читая, ты ощущал такой восторг, который не предполагает зависти. Конечно, заходя в редакцию, она любила сказать: «Марина, ну вы ж понимаете, что в городе всего два критика — я и вы», — и при этом у меня не было никакого душевного протеста против своего «второго места», потому что никто не писал, с моей точки зрения, так блистательно, как Таня Москвина. Помню, мне надо было передать Володину новый номер «Искусства кино», присланный с оказией. Я должна была через час поехать на Большую Пушкарскую и отдать его, а в номере содержалась рецензия Москвиной на «Сибирского цирюльника», вызвавшая такой восторг, что я тут же позвонила Володину, прочла ему текст вслух, мы прохохотали полчаса в два голоса — и только после этого, очнувшись, я пошла с этим журналом в метро… Магия текста. Я много лет давала его студентам как образцовый, даже когда пути наши разошлись, и правда: не знаю в нашей профессии людей, более талантливых и литературно одаренных, чем была Таня. Всегда ли так было, с институтских ли времен (когда учился их курс, я уже была аспиранткой и не слишком вникала в жизнь студентов, и вообще всю жизнь мы были на «вы», хотя по молодости лет входили в один и тот же семинар молодых критиков). Но с 90-х все было абсолютно очевидно.

Я мало знаю в нашей профессии людей, столь начитанных, цитатно оснащенных… Свободных, вернее, объявлявших себя свободными и при этом находящихся в плену многочисленных несвобод.

Ее путь — очень свойственный отечественной культуре путь, освещенный отчаянным Таниным дарованием, страстями и той волей без этических пределов, которая порой заводит русских умников в дебри почвенничества. А оно эту волю и отсутствие ее пределов возводит в добродетель. И пестует как оригинальную часть славянской души, таланту которой нет преград ни в море, ни на суше. А там уж рукой подать до славянофильства и ретроградства, до этого крутицкого «О вреде реформ вообще», а от него — и до ощущения своего мессианства, избранности и величия.

«Вот — Бог, а дальше — Таня Москвина», — всегда говорила я, характеризуя ее внутреннее расположение относительно людей и искусства. Говорила и в те полтора десятилетия, что мы общались довольно тесно. Она с удовольствием спускалась (в прямом смысле) в наш подвал, и мне казалось, что в ее картине мира я принята, потому что должен быть вот такой разночинный подвальчик, где чахоточные критики делают свое полезное Родине и просвещению дело. Были бы мы богаты и здоровы — она бы не благоволила. А так — и конкурсы «Первой читки» читала, и о детях мы беседовали, и даже в какой-то момент при ней привезли тираж первых воспоминаний о Володине с бракованным форзацем поросяче-розового цвета, и она наблюдала, как я колочусь о грузовик, запихивая тираж обратно на переделку. И под шумок «зажала» себе книжку: вот вы переделаете, а один розовый останется на земле и будет мой… Где-то стоит он, розовый…

Жили мы в молодости весьма параллельно, как бы соприкасаясь только рукавами. Но соприкасаясь. Не могу сказать почему, но Таня Москвина была в редакции в тот поздний вечер 30 декабря 1992 года, когда мы с сыном привезли из типографии нулевой номер, вот она запечатлена веселая — в пьяной компании друзей при рождении ПТЖ. И, конечно, она сразу стала нашим автором, и почти в каждом номере, до поры, появлялась статья Москвиной (библиография — тут). Одной из первых она включилась в нашу рубрику «Учителя» и замечательно написала о Евгении Соломоновиче Калмановском и Юрии Николаевиче Чирве (один учил ее критике, другой — русской литературе, к тому же был куратором их курса).

Наши жизни проходили на глазах друг у друга. Таня была человек стойкий (вот родила Севу и вырастила! Влюбилась в Сережу Шолохова — и стала на всю жизнь его женой). Жизнь выковывала в ней силу, а параллельно — осознание своей значимости. Блестящие тексты давали ей это ощущение. Она искренне чувствовала себя властительницей дум. А потому карала и миловала, видя за собой это право (помню одну из ее колонок в «Пульсе»: вхожу, значит, в овощную лавочку и спрашиваю у девицы-продавца: «Ну, что, много наворовала?»…) Предполагаю, что, будучи человеком не очень счастливым (а счастлив кто ж? Особенно из нас?), она утверждалась таким образом. Но ведь именно отсутствие внутренних этических опор, не зависящих от национальной принадлежности, заводит людей в пучину традиционных ценностей, где вроде бы есть опоры (в данном случае под национальным я имею в виду культурный ареал, а не кровь, в которой всегда — смесь, в Тане она тоже была).

В наших отечественных сундуках с ценностями под определенным инвентарным номерочком хранится и вседозволенность, специально для широкой, отдельной, талантливой, ничему не подчиняющейся натуры русского человека. (Отличим это от традиционализма и консерватизма, в которых нет ничего плохого, я и сама — скорее консерватор, чем прогрессист.)

Я ж и говорю, нашего Отечества случай. Есть огромное число примеров такого пути: от авангарда — к охранительству (несть им числа и сегодня, когда бывшие рокеры с годами предпочитают травке молодости — квас официозного патриотизма), от дружбы с декабристами — к близости с Булгариным (хотя бы Н. И. Греч).

Та Таня Москвина, которая играла в компании друзей (Романа Смирнова, Татьяны Щербины и Ольги Хрусталевой) подвальный спектакль «Песни западных славян», и та, что писала несколько лет назад о захолустной хуторской провинциальности представителя малой нации Някрошюса и превозносила Малый театр в его нынешнем художественном бессилии, а также — «по дружбе и приязненности» — антрепризу Рудольфа Фурманова, — от той Тани до этой была бездна.

Она попадала в плен любимой идеи — потом выбиралась, и когда мы еще общались и ей не изменял художественный вкус, можно было как-то возражать, и она даже смущалась и тянула: «Ну, да… но это же не вредный театр…». Потом идея борьбы за основы спеленала ее, отжала ее тексты до неузнаваемости… Так бывает. Таня Москвина говорила мне, что системное многолетнее дело, сидение — не по ней (это ж несвобода). И когда всего за пару лет иссяк ее журнал «Время культуры» (она хотела быть главным редактором, не все же мне, или Любе Аркус, или Марине Давыдовой издавать журналы…), — не думаю, что она горько плакала по нему.

Сказать ей что-то уже не представлялось возможным. Ибо я была в прямом смысле проклята Москвиной. Вместе, естественно, с ПТЖ. То есть, все шло — как шло, в середине октября-2011 я получила на день рождения смс типа «Поздравляю, Марина, пионер-герой». А в ноябре, в ночь после ее собственного дня рождения, под утро (видимо, в затухающем празднике) ей попался вышедший два месяца назад молодежный номер ПТЖ № 65, в котором студент ГИТИСА Алексей Киселев анализировал трилогию Таниного друга, режиссера Романа Смирнова в театре «На Литейном». Видимо, осознанная в 5 утра статья не устроила Москвину, а друзей Таня не сдавала — и в ВКонтакте появился обличительный пост ненависти со словами «проклинаю вас, лживая, никакой вы не пионер-герой, а лицемерка, я не дам вам, серые бездарные мыши…» И так далее. Не могу сказать, чтобы я переживала и перестала давать студентам тексты Москвиной, но были в редакции люди, которые аккуратно связали бечевочкой и отнесли на помойку все ее книжки… Люблю и ненавижу воплотилось и здесь…

Так, естественным образом, наше общение закончилось, хотя пару раз, когда мы оказывались рядом в театре, Таня приветливо заговаривала со мной. Императрице следует отвечать, но, увы, я устроена по-другому…

В последнее десятилетие формулой жизни Татьяны Москвиной стало «Люблю и ненавижу» (так называлась одна из ее книг) — без середины, а значит — без подробностей, нюансов, полутонов. Эмоциональные качели продолжали раскачиваться, внутренние кривые давали пики и спады, ее бесило чье-либо влияние на вкусы и пристрастия читателей. Она должна была быть одной судией. Раззудись, рука. Бездари — практически все. С бездарностями надо бороться. И несколько лет назад она совершила профессиональное самоубийство — создала сайт «Антикритика», где ее малоталантливые и не осуществившие себя профессионально коллеги (не она сама, это было бы ниже ее достоинства) мракобесно и не остроумно «мочили» действующих критиков. Таня уже не видела берегов. Я — из не обиженных, из моих текстов на их челюсти ничего не попало (все-таки, в городе — два критика)))), но потом досталось и мне… За пост в Фейсбуке. Где мощь выдающегося критика Татьяны Москвиной — и где вот это все…

Все эти дни я горюю. Искренне. И не только потому, что безбожно рано ушла оригинальнейшая личность (кто еще выйдет на поклоны в театре с портретом Островского — как с хоругвями?), и Петербург лишился редкого персонажа. Но потому, что ушла коллега, с творчеством которой было связано много искреннего профессионального восторга, а я не из тех, кто с удовольствием читает тексты о театре — вот парадокс… И потому что Таня была мать, и остались два сына. И потому что уходит жизнь, в которой мы вместе создавали физиологию культурного Петербурга, пили в редакции 30 декабря, вдохновлялись и обрушались, верили и разуверялись, любили и ненавидели.

Иногда думаю, что если б Татьяна Владимировна преподавала — ее страсти улеглись бы в учеников, но хотела ли она и могла ли бы — не знаю, не спрашивала.

Честно сказать, я два дня решала, писать ли что-то памяти выдающегося когда-то критика Татьяны Москвиной. Не проклянет ли из небытия? Но вот села, отвела себе два часа времени и написала то, что написалось. Чтобы сказать: было время, которое я ценю. В то время я любила тексты Тани Москвиной и не знала никого в нашем цехе талантливее ее. А остальное — прахом…