Страшно, что все ушло.

Ушло сразу и бесповоротно.

Нонна — мы все так звали Нонну Михайловну Скегину — была великой женщиной. Вот странные, казалось бы, слова при прощании. Но это так. Она, конечно, была великим завлитом. Все, что было создано ею рядом с ее режиссером Анатолием Эфросом, было исполнено глубокого, мудрого, профессионального служения. И именно это было в ней женским. Потому что — несмотря на всю жесткость и твердость ее характера, казавшегося порой сугубо мужским — верное, женское, исполненное эмпатии, вчувствования в мир любимого ею художника было главным ее свойством, всегда в ней побеждало.

Нонна Скегина получает Премию «Театральный роман» — 2017 из рук Марины Токаревой

Вместе с моими однокурсником Эльшаном Мамедовым мы пришли к ней на завлитскую практику в 1983 году, и уже не ушли никогда. То есть — Эльшан не ушел, был ей всегда восхищенным учеником и собеседником. Я же ее боялась долгие годы и даже избегала. Но всегда счастливо возвращалась в ее гостеприимный дом, где она вкусно кормила и вела потрясающие разговоры, непременно с рюмочкой. Мы перевозили ее из ее старой квартиры в новую в конце 80-х. Тогда она подарила мне тибетскую маску, отпугивающую смерть. Она до сих пор у меня где-то висит.

Она болтала с нами о наших романах, возмущалась или восхищалась нашими поступками, мы спорили о наших художественных пристрастиях, и я до ужаса боялась ее страстной, волевой убеждённости в какой-то ей одной ведомой правде, ее категоричности. Маленькая Нонна с ее интонациями железной леди рассказывала нам что-то о своей личной жизни, о муже-дипломате, но очень мало, или я мало запомнила. Она была кокетливой, игривой, всегда помнящей о всяких безделушках, она была царственной, и одно не противоречило другому, а как-то пикантно сочеталось в ней, совсем маленькой, миниатюрной. И только с годами я стала понимать, что это был способ спрятать свою хрупкость и своё ранее сиротство.

Нонна Скегина на церемонии вручения Премии «Театральный роман» −2017

Последний раз мы встретились с ней в библиотеке СТД на Страстном. Она была деловита и собрана, как всегда. Потом озорно спросила: «Ну что? В ресторанчик?» И мы пошли в «Венецию» в Столешниковом переулке, долго там и вкусно ели, выпивали и болтали про все-все. Она вдруг стала рассказывать о расстрелянном отце, о маме, сидевшей в АЛЖИРе, кажется. Я сказала, что хотела бы специально поговорить с ней о том, как (если) были связаны спектакли и просто жизнь Эфроса с антисемитизмом. «Ну, канешна!», — категорично сказала Нонна с этой ее неповторимо победительной интонацией. Все ее служение Эфросу и его театру было сопряжено с любовью. Это ясно. И особенно стало ясно в последние годы, когда работа по сохранению и публикации его наследия делалась ею наперекор телесной немощи, в ситуации преодоления. Ровно год назад, 3 сентября, в день ее 86-й годовщины со дня рождения, мы все боялись, что случится непоправимое, но она чудом выкарабкалась. Потому что ей предстояло доделать и выпустить в свет важнейший том творческого наследия Эфроса, посвящённый его работе над «Живым трупом» —спектакле, который был недооценен своей эпохой, а в нем — и это грандиозно показала Скегина — был ключ к его поздней судьбе, к его бегству-изгнанию. Презентация в ноябре прошлого года этой книги стала настоящим триумфом Нонны, уже привыкшей к триумфам. Но здесь всем окончательно стало ясно, что созданный ею (с помощью Александры Машуковой) труд — беспрецедентен в отечественном театроведении. Книг, посвященных отдельным спектаклям, в истории театра не так много. В том числе и потому, что не так много спектаклей, достойных книг. Легендарные спектакли Анатолия Эфроса «Чайка», «Три сестры», поставленные им в театрах им. Ленинского комсомола и на Малой Бронной, «Тартюф» и «Живой труп» во МХАТе книг достойны. Как оказалось, без них наше знание не только о театре Эфроса, но и о 1960-80-х годах было решительно неполным. Многолетний завлит и сотрудник Эфроса, она сделала дело, уникальное по своей просветительской миссии. Она позволила всплыть на поверхность нового века целому материку отечественной культуры и театра. Уже рассказывая (собранные ею документы разыграны и говорят друг с другом, как в театре) о «Чайке» 1966 года, она просто и внятно демонстрирует, насколько решительно Эфрос обновил сам подход к классике. Его спектакль вывел чеховскую пьесу из пространства унылого и безопасного музея, сделал причастным пугающему и болезненному настоящему. Потому-то Эфроса и сняли с должности главного режиссера «Ленкома» и перевели очередным режиссером в театр на Малой Бронной. В этих книгах впервые обнародованы записи репетиций легендарных спектаклей. Взрывы вдохновения, бездны отчаянья, мысли о трагичности времени, столкновение с рутиной советского театра и попытка ее преодолеть — все видно по этим записям. Во всех этих книгах — потрясающая полифония голосов времени. Многих пугал тот новый, свободный взгляд на мир и на историю, который отчетливо проявился в спектаклях этого удивительного художника, попавшего в самое сердце эпохи «застоя». Советская власть праздновала 50-летний юбилей, но уже слышны были раскаты 1968 года: студенческие волнения, «Пражская весна». Весной 68-го «Три сестры» Эфроса были сыграны в последний раз. Непростая судьба была и у других его спектаклей.

Нонна Скегина и Дмитрий Крымов

Скрупулезность этой работы впечатляет. Вот, например, начало книжки о «Трёх сёстрах», фрагмент из дневника Эфроса 60-х годов: он вспоминает свои впечатления от легендарного спектакля Немировича-Данченко во МХАТе, в частности, от марша, который и спустя 20 лет не могу слушать спокойно. И здесь же внимательный комментатор дает ссылку, в которой так нуждается сегодняшний забывчивый читатель: «В спектакле использовался марш К. Франца „Скобелев“». В контексте судьбы режиссера вовсе не умозрительно звучат слова, обращенные к актерам: «Ключ к пониманию „Трех сестер“ лежит в том, что Чехов вечно жил в изгнании… И все творчество его родилось из чувства „ссыльности“». Ссыльными будут в каком-то смысле многие персонажи эфрософских спектаклей. И для многих из них это будет та самая, конкретная ссылка, пережитая поколением эфрософских (и скегинских) родителей, о которой стало непопулярно говорить в конце «оттепели». Да и теперь не очень.

Нонна Скегина и Дмитрий Родионов

Нонна ушла, движимая своей миссией и любовью. На наших глазах свершилась грандиозная жизнь. С ней ушла память об огромном мире, и сколько мы теперь не старайся — нам не ухватить того живого, не причёсанного прошлого, выдающимся свидетелем, участником и хроникёром которого была Нонна.

И еще. Только в последние годы я поняла, что она любила меня. И вдруг сегодня остро-остро почувствовала, что я ее — тоже.