Когда не стало Валерия Николаевича Галендеева, впервые за десятилетия мы не знали, к кому обратиться за словами памяти, чтобы не обидеть еще десятки и сотни его учеников. И потому написали в соцсетях: «Друзья! Читатели и коллеги! Умер Валерий Николаевич Галендеев. Мы никогда так не делали, но у Валерия Николаевича такое море учеников, что мы не стали обращаться к кому-то одному, а просим всех, кто хочет в эти дни сказать о нем, присылать сегодня и завтра свои тексты в ПТЖ на адрес ptjournal@mail.ru Давайте вместе сплетем этот венок».

Два дня на нашу почту шли и шли десятки писем. На исходе вторых суток мы начинаем публиковать эти тексты, какие-то превращая в комментарии, потому что поток слов бесконечен и «венок» будет сплетаться все ближайшие дни…

Слишком много значил Валерий Николаевич для многих поколений, для Моховой, для МДТ, для города. Фраза «Галендеева на вас нет» давно — мем.

Здесь собрались только ученики, только! Когда-то мы делали подборку о школе Галендеева, публиковали интервью с ним, и тогда тоже звучали голоса учеников, их можно прибавить к сегодняшнему скорбному хору…

Елизавета Боярская

Не стало нашего учителя, выдающегося педагога Валерия Николаевича Галендеева.
Вчера мы играли «Дядю Ваню», первый раз без Вас. Валерия Николаевича могло не быть в театре, но его голос, как камертон, всегда звучал в нас. Растерянность. Пустота. Осиротели. На сцене артисты нескольких поколений, и все мы — его ученики, его дети.
Валерий Николаевич, родной! Совершенно непонятно, как теперь без Вас. Я попала под Ваше заботливое крыло в 16 лет, самые сложные первые шаги в профессии рядом с Вами, все взлеты и падения, отчаяние и радость, Вы всегда держали за руку. Вы всегда были требовательны и бескомпромиссны. Мы барахтались, отчаивались, злились, запутывались. Вы терпеливо ждали, когда мы самостоятельно нащупаем глубину, смысл, и, когда получалось, — каким каждый раз это было счастьем и великим открытием. Мы испытывали священный ужас перед Вашей строгостью и млели от Вашей нежности. Вы всегда верили в нас и гордились нашими успехами. Вы запрещали трепаться, потому что СЛОВО всегда имеет вес, силу, смысл. Вы учили нас, глядя в текст, видеть не буквы или рифмы, а целые миры, пространства, цивилизации, мифологии, судьбы, исторические эпохи, политические потрясения, учили разгадывать послания автора, его отношение, считывать чувственность звукового образа и смаковать фонетику текста. Вы навсегда дали понять, какой серьезной, важной и сложной профессией мы занимаемся. Вы давали бесценные уроки жизни, мы сотканы из Ваших мыслей и слов. Вы всегда были и будете ориентиром: «а как бы сказал Валерий Николаевич, а что бы он подумал, как поступил». Но как у Вас — ни у кого из нас не получится, потому что нам до Вас не дотянуться, но мы всегда очень старались и будем стараться.

Спасибо Вам за любовь, терпение и силы, которые Вы тратили на каждого из нас. А нас сотни. Значит, у Вас бездонное сердце и самая щедрая, добрая душа.

Спасибо Вам за все, любимый, родной! Как же хочется обнять Вас, услышать Ваш нежный, бархатный голос, услышать острую шутку. Вас нет, но Вы есть. Вы в каждом из нас, и, сколько хватит сил передавать Ваш свет, мы будем это делать.

Я Вас очень люблю и всегда буду помнить!

До встречи.

Ваша Лизочка

Борис Павлович

Мастер нам представил Валерия Николаевича как своего учителя.

И так это стало: Галендеев учил всех. И тех, кто до нас учился, и тех, кто после. На Моховой в целом с уровнем очень неровно, мастерская на мастерскую не приходится. Только кафедра речи всегда была безупречна: все учились или у Валерия Николаевича Галендеева, или у Юрия Андреевича Васильева. Оба — знак безупречного качества, что интересно — многие ученики легко шли сами преподавать сценическую речь.

Наш курс — это Галендеев.

Достаточно быстро я понял, что он учил нас не речи, а актерскому мастерству, а через это — режиссуре. Наше театральное дело одновременно очень ремесленное и — эфемерное. Оно должно опираться на что-то вне себя. На литературу, живопись, музыку. На то, у чего есть ноты или линии построения.

Валерий Николаевич научил нас опираться в сцене на звучащий текст. Вернее — контекст. Через все «стурдзуджубуфлутто» и прочие перегрузки (Валерий Николаевич сравнивал звукообразование с навыком создавать процесс турбулентности) каждое занятие выходило на широкий горизонт работы с контекстом. Время, быт автора и его героев, мифология и политика, лабиринты ассоциативных цепочек. Каждое слово становилось травинкой планеты Пандора — тысячью капилляров и электрических импульсов оно связано с экосистемой всей мировой культуры. Мы никогда не работали с «логикой фразы», мы работали с логикой мысли. Галендеев учил мыслить. А еще — петь мысль, мелодически ее рисовать. Таня Космынина, моя однокурсница, однажды после общей с актерами речи (мы тогда работали над «Москвой» Андрея Белого) в сердцах сказала в коридоре: «Я поняла, как надо читать перечисление вещей. Надо каждое новое слово говорить на другой ноте, выше-ниже — и не повторяться. Тогда возникает ощущение, что ты все видишь». Внутренний процесс обязан быть выпуклой фактурой. Мы все, ученики Галендеева, очень громкие и интонационно певучие.

Я не очень ловкий актер, не верю ни в какие предлагаемые обстоятельства. Но я знаю, что если на сцене идти за парадоксами мысли, буквально выпевать их, то начинается сценическая жизнь. Ощущение себя-артиста у меня существует как ощущение музыканта, ведущего тему, ритмический рисунок и интонацию.

Именно это мы последовательно тренировали на занятиях: рыли муравьиные лабиринты смысловых обертонов и выпевали их.

Думаю, Галендеев — самый последовательный театральный профессионал, с которым мне доводилось близко работать.

Я очень рад, что мой спектакль «Город Эн» идет в МДТ, и последние пару лет мне время от времени выпадало пить кофе с Валерием Николаевичем. У него, как у заместителя художественного руководителя театра, был свой кабинет, но, по-моему, он всегда сидел в закулисном буфете. У него было такое важное дело: разговаривать со всеми, кто работает в театре.

Потому что речь — это не про звучание, это про резонанс.

Не стало Валерия Николаевича Галендеева. Нашего учителя и великого педагога по сценической речи. Невозможно найти слова, способные выразить то, что сейчас чувствуешь. Удивительно, как язык становится беспомощным и примитивным, когда пытаешься описать планету.

Теперь надо научиться жить без Вас. А как это физически? С чего начать? Последние дни живешь с ощущением, что тебя обманули, разыграли. Какая-то неприличная уверенность, что важные, дорогие, любимые люди будут с тобой навсегда.

Данила Козловский

Невозможно представить без Вас свою жизнь. Вы всегда были рядом. В самые сложные минуты. С первого дня Вы вели нас, беспомощных, глупых, наивных, за руку и продолжали делать это до самого последнего момента. Вы всегда отвечали на звонок, находили время, оставались после репетиции, приходили, приезжали, чтобы помочь, подсказать, выслушать, научить. Одной фразой, шуткой, словом, Вы могли упорядочить бардак в голове, успокоить, поддержать, обогреть, обнять.

Вы были проводником в миры Великих. Причем это касалось не только поэзии, литературы, где своим разбором, своим пониманием Вы могли перевернуть наше сознание несколько раз в течение 15 минут. Это имело отношение и к музыке, к живописи, к архитектуре, к кино. Это имело отношение к жизни. Вы были хранителем какого-то непостижимого секрета. Вы могли сотворить со словом абсолютное чудо. Вы учили нас за этим набором букв и звуков видеть целые вселенные, судьбы, слышать голоса авторов, чувствовать их боль, счастье. Вы учили нас сочувствовать, сопереживать, тратиться. Вы учили нас актерскому мастерству через познание слова и смыслов, стоящих за этим словом. Вы учили нас пониманию и осознанию масштаба и серьеза этой профессии. Вы были безжалостно требовательны, непримиримы к безразличию и халтуре, но в то же время терпеливы и милосердны, если мы старались. И Вы были горды и по-настоящему счастливы, если у нас получалось.

Как же хочется услышать Ваш голос, снова обнять Вас, вместе посмеяться. Вы так нам нужны сейчас… и мы всегда будем в Вас нуждаться.

Но, как бы ни было тяжело, а местами — невыносимо больно, я знаю: Вы рядом. Вы живете в каждом из своих учеников, в Ваших книгах, в гигантском наследии, которое осталось после Вас.

И что бы мы ни делали на сцене, в кадре или в жизни, мы всегда будем чувствовать Ваше присутствие.

Мы всегда будем слышать Ваш голос.

Мы будем смотреть наверх, как мы всегда на Вас смотрели. Ваша любовь, свет, тепло — в стольких из нас, значит, Вы бесконечны и всегда будете жить.

Спасибо за безусловное счастье и грандиозную привилегию быть Вашим учеником. За ту радость от познаний и открытий, которую Вы нам дарили.

За Ваше доброе слово, которое стоило всего.

За Ваш фантастический, целительный юмор, способный рассмешить стены.

За то, что, будучи Великим, Вы садились за общий стол в служебном буфете театра и давали почувствовать нам, что мы можем говорить, спорить, смеяться на равных.

За Вашу настоящую любовь и тепло целой планеты. Как потом скажет Лев Додин: «Вы были великаном среди не великанов. Вы были истинным аристократом души».

Как же я буду сильно по Вам скучать, родной, любимый Валерий Николаевич… Как же научиться теперь жить без Вас?..

…как собака, оставшаяся без пастуха,
я опускаюсь на четвереньки
и скребу когтями паркет, точно под ним зарыто —
потому что оттуда идет тепло —
твое теперешнее существованье.
В дальнем конце коридора гремят посудой;
за дверью шуршат подолы и тянет стужей.
«Вертумн, — я шепчу, прижимаясь к коричневой половице
мокрой щекою, — Вертумн, вернись».

Мы с Вами работали над этими стихами. Теперь я наконец понимаю, о чем они…

Я очень Вас люблю и всегда буду Вас помнить.

До встречи, Учитель.

Ваш Данечка.

Дарья Румянцева

Я так боялась этого дня. Не стало моего главного Учителя, моей Вселенной по имени «Галендеев». Моей «Мамы в искусстве», я всегда так называла Вас, а Вы ужасно сердились. Мы познакомились в День театра, мне было пятнадцать. И я считаю этот день одним из самых важных в жизни. Я всегда считала себя Вашей любимой ученицей, а читая сейчас ленту, осознаю, что все так про себя думали)), — и в этом тоже Ваш Гений. У меня не сформировалось пока органа, который готов справляться с потерями такого уровня, и я хотела бы спросить Вас, как обычно, что мне делать, но я не могу. Наверное, Вы бы сказали: «Душечка, ты это, конечно же, переживешь», — да, но я не знаю пока как. Благодарю за все. За то, что сделали меня актрисой, за культурный код. За то, что у меня есть планка, ниже которой я не спущусь. За то, как одним словом Вы могли вытащить из самой лютой депрессии и одним словом, в момент триумфа моего Эго, отправить в чертоги Ада. За то, что Вы были рядом во все периоды моего взросления. За бесконечную веру, за то, что были моим Учителем не только в профессии, но и в жизни, за то, что прятались в Париже от меня в туалете, убегая от вопросов, как мне играть, и я таки сама поняла)) Непереносимое горе и потеря для меня, для всех нас. Я люблю Вас всю жизнь и каждый час. Ваша Душечка

Марина Солопченко

Валерий Николаевич был педагогом по речи на нашем курсе. Работали много, потому что, кроме обычных курсовых и индивидуальных занятий по речи, готовились к конкурсам чтецов (конкурсы Яхонтова, Пушкина и пр.). С нашей работой «Роман в письмах» по Пушкину мы с Галендеевым даже ездили на Всесоюзный конкурс в Москву, где получили приз за первое место.

В эти студенческие годы и потом, работая с Валерием Николаевичем, я зависела от каждого его взгляда, выражения лица, похвалы или замечания. Какое же это счастье — видеть во время занятия или спектакля в его глазах одобрение, чувствовать поддержку и заботу не только профессиональную, но и человеческую, чувствовать его огромную энергетическую включенность в то, чтобы ты состоялся. Помню, как-то Валерий Николаевич отлучил меня на месяц от занятий, когда увидел зимой без шапки. Этот урок я запомнила навсегда. И все другие уроки. Счастье этих уроков, этот душевный обмен с человеком потрясающей сложности, таланта и силы, эти удивительные чувства: робость перед учителем и творческую свободу, сковывающую тебя ответственность и — вдруг — легкое течение мысли и слов. Его уроки всегда со мной.

Гала Самойлова

Мы учились на 2-м курсе, когда случился теракт 11 сентября 2001 года. Валерий Николаевич зашел в аудиторию, сел и начал говорить. Он говорил о природе человека. Он говорил нам о том, что это сделали не какие-то там террористы. Это сделали мы, люди. Именно мы. Он говорил о том, как взаимосвязаны все люди и события и как важно памятовать об этом на сцене. Он говорил о том, как велика ценность думающего актера. Берущего на себя смелость осознавать себя человеком. Он говорил, что, если на сцене один-единственный актер думает, он способен повернуть спектакль в русло человеческого диалога, а не развлечения. Он процитировал нам Джона Донна. В тот день эти слова перестали быть для меня поэтическими словами. Они раскрылись во мне кристальной ясностью. «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе, каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если волной снесет в море береговой Утес, меньше станет Европа, и так же, если смоет край мыса или разрушит Замок твой или друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе».

Гала Самойлова. Париж. 25 января 2024

Игорь Черневич

Наверное, так всегда происходит с мощной, крупной личностью — как бы ты ни ощущал ее величие при жизни, после ухода она начинает разрастаться. Я уже это ощущаю, и то ли еще будет.

Я уже проклинаю себя за то, что не задал Валерию Николаевичу вопросов, которые хотел задать, но откладывал, стеснялся.

Многого не развидел, не расслышал.

Сказать, что Валерий Николаевич сделал для меня очень много, — ничего не сказать.
Ушла Большая Планета, которая постоянно и уверенно светила и обогревала. Конечно, мы осиротели. Дверь кабинетика, всегда открытая, закрыта.

Через три час играю Ваш спектакль о Флобере. Может, перемигнемся.

Прощайте, любимый, любимый, любимый Учитель Валерий Николаевич Галендеев.

И продолжайте светить и греть оттуда. Нам это очень нужно. Пожалуйста.

Елена Калинина

Что я могу сказать? Все равно что говорить о Пушкине, о Толстом, о Бродском. Да… Великие поэты… Валерий Николаевич — лучшее, что было в моем театральном образовании. И я очень горжусь, что училась у этого Мастера. Лучший! Таких нет больше, как нет больше Пушкина. И никто меня не переубедит, что есть. Валерий Николаевич взял меня на курс к В. М. Фильштинскому, потом привел в МДТ. И всегда поддерживал в профессии, когда я была в поле его зрения. Это был мой самый главный наставник. Он сидел в зале на репетициях у Додина, и по глазам можно было прочесть, правильно ли идет процесс или все бессмысленно. Когда он смеялся — это была победа! Безупречный вкус и глубокие знания. Мы учились любить профессию. Над строчкой «Онегина» бились часами. Я тогда поняла, что Театр — это очень серьезно и сложно. А еще он привил чувство стыда за то, что мало знаешь, мало читаешь. Хотелось расти и читать, читать. Сопрягать прочитанное с собой, с временем. Быть серьезным. Любить каждое Слово Автора. Каждая буквочка этого Слова — Жемчуг. Нельзя просто ронять Слова, болтать километры на сцене просто так. Когда я вижу артистов, болтающих бессмысленно и болтающихся на сцене, всегда думаю: «Галендеева на вас нет!» Нам было мало позволено. Надо было много подумать, прежде чем сказать Мысль. И мы думали. Репетиции превращались в целые университетские лекции. Мозг взрывался, чтобы потом было легко и в удовольствие. Он приучал к Труду. А еще терпеть не мог банальности в артистах. Непременно надо было быть собой, не так как у партнера. Быть оригинальной и неожиданной. Воспитывал в артисте Личность без оглядки, что могут подумать на стороне. Качества Чемпионов. Все его студенты, я убеждена, Чемпионы. Уход Валерия Николаевича — это закат. Какая-то жизнь в театральном мире будет продолжаться. Но это будет история с нуля, пока не родится Гений такого масштаба. Светлая память… Поклон… И Спасибо…

Дмитрий Волкострелов

Дикая кошка — армянская речь —
Мучит меня и царапает ухо.
Хоть на постели горбатой прилечь:
О, лихорадка, о, злая моруха!

Так получилось, что я сейчас в Армении. Уже почти неделю как. Хожу, прислушиваюсь к окружающим меня голосам, к речи. И все время в памяти всплывало это начало стихотворения Мандельштама. Дикая кошка — армянская речь. Я хожу и прислушиваюсь.
Известие о смерти Валерия Николаевича я получил здесь, в Армении.

Падают вниз с потолка светляки,
Ползают мухи по липкой простыне,
И маршируют повзводно полки
Птиц голенастых по желтой равнине.

Позволю себе проредить это стихотворение Мандельштама своей короткой заметкой. Надеюсь, это никого не обидит. Тем более что Валерий Николаевич для меня немыслим без поэзии. Совершенно немыслим. Хоть Мандельштамом мы с ним никогда не занимались. Но он, Галендеев, весь и всегда ритм, строка, рифма, метр, размер и слова. Слова, которые всегда в нужном порядке.

Страшен чиновник — лицо как тюфяк,
Нету его ни жалчей, ни нелепей,
Командированный — мать твою так! —
Без подорожной в армянские степи.

Как известно, у этого стихотворения есть варианты, черновики, например вот этот:

И по-звериному воет людье
И по-людски куролесит зверье
Чудный чиновник без подорожной
Командированный к тачке острожной
И Черномора пригубил питье
В кислой корчме на пути к Эрзеруму

Чудный чиновник без подорожной — это, конечно, совершенно точно про Пушкина. Который в этом своем путешествии в Эрзерум/Арзрум встретил «Грибоеда». И это, кажется, самая главная встреча в русской литературе. Я думаю, Валерий Николаевич очень любил этих людей. И я тоже — люблю, очень. И вот я встретил его смерть недалеко от этих мест их встреч.

Пропадом ты пропади, говорят,
Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу, —
Старый повытчик, награбив деньжат,
Бывший гвардеец, замыв оплеуху.

В этом году я совершил примерно схожее путешествие. Был в Арзруме/Эрзеруме, потом добрался до Тифлиса/Тбилиси, и вот в Ереване, где дикая кошка.

Хотел при встрече рассказать про это мое путешествие Валерию Николаевичу.

Как рассказывал про прошлое свое путешествие.

Не расскажу.

Расскажу сейчас про последнее мое путешествие с Валерием Николаевичем. Которому я тогда, конечно, совсем не придал значения. Я пришел в МДТ, хотел посмотреть спектакль. И, как всегда, зашел в кабинет к Валерию Николаевичу. Мы говорили, и во время разговора он решил, что мне нужно срочно ехать в академию, чтобы встретиться с Додиным. На том и порешили. Просмотр спектакля отменился. Валерий Николаевич еще звонил Наталье Анатольевне, чтобы меня пустили в нашу 319-ю, но она не брала трубку. Вероятно, мне нужно было бы стоять у закрытых дверей и ждать перерыва в уроке. И мы поехали из МДТ на Моховую. Точнее, это я так поехал. А Валерий Николаевич поехал дальше. Я вышел на Моховой. Прошел в наш корпус, поднялся на третий этаж и зашел в 319-ю. Все двери были открыты. И я впервые с момента нашего выпуска оказался в 319-й. И вот все сложилось. Этот маршрут по Фонтанке, от одной до другой точки, возможно, главных в его жизни, и я, которому повезло быть его попутчиком.

Грянет ли в двери знакомое: — Ба!
Ты ли, дружище, — какая издевка!
Долго ль еще нам ходить по гроба́,
Как по грибы деревенская девка?..

Долго ль? Не знаю. Наверное, долго. Скорее всего, долго.

Другое дело, что хотелось бы про это мое путешествие в Арзрум рассказать Валерию Николаевичу. Но теперь уже не получится. Вернее, не так. Получится, конечно. В воображении. Но услышать в ответ этот особенный голос, говорящий слова на родном и в безусловно правильном порядке, не получится. Только воображать.

Были мы люди, а стали — людьё,
И суждено — по какому разряду? —
Нам роковое в груди колотье
Да эрзерумская кисть винограду.

Кисть винограду. Разделить бы очень хотелось. Тем более что из Арзрума. Но теперь уже нет. И по какому разряду?

Но — люди, кажется, этому нас прежде всего учил Валерий Николаевич на самом первом занятии, что мы — люди. Сначала Имя, потом Отчество и только потом Фамилия, и никак не наоборот. И из человек могут случиться люди. И в груди колотье. Быть может, однажды не роковое.

Но не в этот раз.

Юрий Кордонский

Вначале было Слово.

А потом был Учитель Слова. Вернее, Учитель Смыслов.

Он был тем, кто в огромной толпе абитуриентов, поступающих на режиссерский курс Додина в 1989 году, первым заметил приезжего тощего паренька, который с дикой смесью страха и провинциального апломба читал «Еврейское кладбище» Бродского. И уже позже, на последнем туре экзаменов, когда глаза вступительной комиссии стали тускнеть от моих вступительных монологов и я совсем уже потерял надежду, что меня примут, Валерий Николаевич сказал: «А почитай-ка „Еврейское кладбище“, Юра». И я прочитал, и глаза комиссии опять заблестели, и я поступил.

Он меня нещадно мучил за мою леность, за молодую и наивную задиристость и за невыносимый одесский акцент. «Юра, у тебя есть только один способ избавиться от акцента — передразнивать москвичей с их „аканьем“ и на сцене, и в жизни».

«Ны стАле стАИт стАкАн с мАлАкОм, пыд стАлом сидИт сАлдАт с мАлАтком».
Где тот стакан и где тот солдат сегодня?

Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.

Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.

Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца трамвая.

Тот, кто учил Слову, сегодня ушел и забрал все слова с собой.

Отдыхай, Учитель.

Александр Савчук

Уже окончив институт, я как-то встретил Валерия Николаевича на улице и сразу выбросил сигарету, которую только что прикурил. Спрашиваю: «Почему я боюсь, я же уже не учусь у вас?» А он рассказал, как первокурсник, увидев его, спрятал горящую сигарету в карман пуховика и дымился, пока здоровался с ним и общался.

Но, наверное, сейчас много будет воспоминаний о том, как все трепетали.

Лучше я вспомню, как единственный раз в жизни бился головой об стену от смеха. Это было, когда Валерий Николаевич рассказывал на занятии историю про Резиновый купальник. Весь курс пребывал в состоянии смеховой истерики.

Знаете, наверное, важно то, что каждое занятие становилось уникальным событием. Это каждый раз был некий перфоманс, единожды исполненный, это касалось и разбора текста, и тренингов, и историй. То есть необходимость проводить занятие как особый опыт, а не как отработку пунктов программы, необходимость искать индивидуальный путь к каждому студенту, необходимость мыслить текст как нечто здесь и сейчас происходящее, что невозможно закрепить раз и навсегда. Как-то на занятии кто-то спросил: «Ну что, я фиксирую такую интонацию?» После чего на него гнев Галендеева обрушился всеми возможными молниями: «Фиксировать?! Что вы собираетесь Фиксировать?!»
Поэтому и практически невозможно разделить процесс на условно застольный и сценический и т. д. Иногда необходимо перепонять, переразобрать спектакль, уже практически готовый или идущий давно.

В некотором смысле он дал понять, что разбор — это процесс непрерывный и не имеющий итогового результата, который можно было бы «зафиксировать». И что можно потратить полгода на разбор двух строчек текста и это, возможно, важнее, чем… В общем, важнее…

Владимир Чернышов

Есть люди, которые будут всегда… Так кажется… Потому что люди эти — энергия, сила, мощь, сама жизнь!!!

Для меня Валерий Николаевич был таким человеком… Вот… Уже был… Не складывается пока в голове и душе…

Как же много хочется сказать и вспомнить… Уроки… Групповые, индивидуальные… Да, надо было превозмочь робость, даже страх перед глыбой Учителя… Смешно сейчас об этом вспоминать… Всегда считал Валерия Николаевича одним из мастеров курса!!! Уроки по речи — продолжение мастерства… Результат — блестящий «Пер Гюнт», ставший одним из дипломных спектаклей…

Потом была самостоятельная жизнь… И как же часто я вспоминал те уроки, как же часто я говорил: «Спасибо, Валерий Николаевич!!!»

В голове сумбур, столько хочется вспомнить и рассказать… Валерий Николаевич даже лечил меня… Узнав, что я заболел ковидом, он позвонил мне и сказал: «Володя, мы с Евгенией Ивановной уже переболели, и я все знаю, буду лечить тебя…»))))

Я безропотно все выполнял, покупал барсучий жир, что-то еще… Каждое утро — звонок от Учителя с проверкой… И так до тех пор, пока я не поправился…

Последний наш разговор по телефону — я позвонил поздравить с днем рождения… Долго собирался с мыслями, подбирал слова… Сказал я в конце бодрым голосом:

— Валерий Николаевич, срочно поправляйтесь и будем жить долго!!!!

Спокойным, ровным, даже с улыбкой, голосом Валерий Николаевич ответил:

— Нет, Володенька, это уже без меня…

Я захлебнулся воздухом и начал что-то бормотать глупое…

Валерий Николаевич, Вы в Вечность отошли… Вы уже принадлежите ей… А как бы еще хотелось с вами лениво половить налима… И порадоваться вместе с кавалергардом…

Я кланяюсь ВАМ, УЧИТЕЛЬ… Вы будете всегда в сердце… Царствие Небесное… Вечная память…

Владимир Чернышов, мастерская А. И. Кацмана и В. М. Фильштинского, выпуск 1987–1991…

Наталия Лапина

Не было бы Городского, если бы не было Валерия Николаевича. Он был тем самым «значимым взрослым» в жизни целого театра: сначала он поддерживал идею, а потом и сам театр — и словом, и делом. Сколькому он научил нас — не исчерпать профессией. Не проходило ни спектакля без того, чтобы артисты не вспоминали о том, как надо звучать и додышивать окончания, и это тоже — не только техника, это жизнь: как научиться быть внятным. Во всем, что ты делаешь. Я всегда ощущала себя маленьким птенчиком, которого осеняет Валерия Николаевича спасительное крыло. Сколько таких, как я, птенчиков. Которых он называл по имени-отчеству, и вот это «имя-отчество» в отношении младших коллег, пусть звучащее всегда с юмором, но позволяющее выстроить уважительное отношение, — это тоже Валерия Николаевича наследие. Один из артистов написал сегодня: «Возможно, сейчас голос Господа станет слышен более внятно». И мы все в это, зная Валерия Николаевича, верим…

Кирилл Варакса

Я не входил в число любимчиков, как мне казалось тогда, в академии. Стоял у стены четыре года. При попытке что-то сказать, слышал, чтобы я немедленно закрыл рот и отправлялся со своим говором обратно в Могилев. И я стоял. Молчал и трясся от страха. Я боялся его как огня. Боюсь ли я сейчас так? Не думаю. Это был колоссальный опыт. Вот реально больше ничего так не боюсь. Я постоянно был на пересдаче, потому что лентяй. Ну а как заставить работать — только кнутом (так я считал, но ошибался). Интерес. Он рождал интерес! Сколько же открытий происходило на его занятиях! Его истории хотелось слушать и слушать, хотелось копаться в текстах, разбирать, догадываться, что же это может значить. И приходилось работать над своим говором, чтобы можно было пробовать, чтобы можно было выходить на площадку и пробовать. И у меня стало получаться. Я научился редуцировать. Я научился говорить без говора и любого сейчас могу научить этому. «Вы же столичные артисты! — говорил он нам. — Будьте достойны». На пятом курсе, на последнем мастерстве (а мы дали ему название «Непоследнее мастерство») мы с однокурсником Ваней Бровиным делали рассказ Чехова «Жилец». Как Валерий Николаевич смеялся! А потом еще в середине «Непоследнего мастерства» я вытащил из зала Катю Тарасову и сыграл с ней сцену признания Чацкого в любви Софье. И когда все закончилось, он подошел ко мне и сказал: «Кирилл, у тебя все получилось, молодец! Поздравляю!» Я заплакал и вжался в его плечо. Я не входил в число любимчиков. Как же я заблуждался — он любил нас всех, он заставлял нас работать, трудиться. Выбивал неграмотность, жлобство, провинциальность. Благодарю, величайший мастер. Будем достойны!

Кирилл Варакса, курс В. М. Фильштинского 2006–2011

Илья Рудаков

Году в 2010-м я случайно наткнулся в киевском букинистическом магазине на книгу Валерия Николаевича — читал, восхищался, мечтал хоть что-нибудь увидеть вживую. А потом ВН волшебным образом материализовался в моей жизни — я поступил в Питер, а он пришел преподавать к нам на курс. Это был величайший подарок судьбы. На одном из первых занятий он перепутал мое имя — и стал называть Толей (так звали его другого студента в 70-х — Толя Рудаков). Я игру подхватил — и тоже стал в разговорах с ним называть себя Толей. Так мы в это и играли — «Здравствуй, Толенька», «Спасибо, Толенька», «Лишь бы ты был здоров, Толенька». С памятью у ВН всегда все было в полном порядке, но это о другом — о его потрясающей способности включаться в любую игру, даже в самую абсурдную, и о невероятном чувстве юмора. Мы никогда так сильно не смеялись, как на его уроках. И никогда никого так не боялись. Руки тряслись, ноги тряслись, словосочетания не выговаривались — потому что это же он, Галендеев, прямо перед тобой. Величайший из великих.

Его занятия — это, конечно, не совсем сцен. речь, а вернее, совсем не сцен. речь. Это уроки по открыванию ушей, настраиванию слуха и мысли, выхода за пределы своих возможностей. После такой школы испортить слух обратно уже невозможно. А еще ВН было действительно важно, чтобы мы выросли умными и порядочными людьми, — когда в стране происходили тревожные события, он мог посреди урока усадить нас, чтобы об этом поговорить и что-нибудь нам прочитать.

Сейчас больше всего хотелось бы обнять Валерия Николаевича — большого, любимого, неповторимого. Теперь он будет продолжать жить во всех нас — в каждом озвученном окончании, сказанной «в одно» мысли, в каждой прочитанной ребенку перед сном книжке, в каждом сыгранном спектакле.

Последний раз я общался с ним после операции в декабре 2022 года. «Как ваше здоровье? Мы все переживаем». — «Спасибо, завтра собираюсь в институт и в театр». — «Слава богу. Будьте здоровы. Мы вас все очень-очень любим». — «А я вас».
Валерий Николаевич. Одна большая любовь на всех.

Навсегда ваш, Толя-Илюша Рудаков, мастерская Черкасского 2012–2016, актер Санкт-Петербургского Городского театра (2016–2022), актер Urban Theater (Берлин, Германия)

Даниил Блюдов

Все полагающиеся слова о невосполнимой утрате настолько очевидны и настолько недостаточны… Сил дорогой Евгении Ивановне. Бесконечная благодарность ей, Игорю Копылову, всем, кто был рядом и помогал делом.

Дорогой Валерий Николаевич! Благодарю судьбу за то, что мне посчастливилось быть рядом с Вами. Помню, как на втором курсе Вы посетили экзамен по речи нашего курса и раскатисто смеялись на моем отрывке… Кажется, в тот же день Вы добавили меня в друзья в запрещенной ныне социальной сети. И была там такая кнопочка «помахать» — поприветствовать нового друга. Ну, Вы мне и «помахали». И я в ответ, набравшись наглости, «помахал». А Вы, завершая виртуальный ритуал, написали лаконично: «Вот такие мы молодцы». И когда через несколько дней мы столкнулись в фойе института, Вы на мое робкое приветствие подали руку и отчеканили густым басом: «My friend…».

Я стал заглядывать на Ваши занятия, участвовать в тренинге. Поначалу сам факт Вашего присутствия напрочь ломал всю координацию дыхательной мускулатуры и несложные упражнения застревали где-то в горле. Вспоминаю свои первые впечатления от Вашей работы над материалом. Неторопливость, полное отсутствие прямых подсказок, одни только вопросы. Бесконечные изматывающие вопросы, которые иногда быстро, а иногда через несколько занятий вытаскивали из студентов подлинность, точность, глубину.

Помню свою окрыленность, когда Вы одобрили мой вступительный реферат в аспирантуру и согласились стать моим научным руководителем. Вы умели это, дорогой Валерий Николаевич: окрылять, вдохновлять, заряжать. Зачастую парой слов. Взглядом. Собственным присутствием. Но Вы умели быть и неумолимо-беспощадным. За четыре года аспирантуры Вы не сочинили для меня ни одной строчки. Не предложили ни одной книги. Вы бросили меня, не очень-то умеющего плавать, в бурные воды искусствоведческой науки. Впрочем, стоило мне самому проявить инициативу, прийти с какой-то идеей, как закипала совместная работа. Я приносил Вам очередной свой текст, мы садились рядом в Вашем кабинете и начинали разбор. Разбор бывал двух видов. В первом случае Вы нежно улыбались и говорили: «Это совсем не туда» (в этот момент что-то в голове переключалось, и мне самому становилось вдруг понятно, почему это «не туда»). Впрочем, чаще происходило иначе: Вы открывали мой текст и постранично правили неудачные формулировки, ненаучную терминологию, лишние запятые… Короче говоря, занимались корректорской работой. И как бы мимоходом ставили сущностные вопросы. Два-три Ваших слова — и вдруг открывалась перспектива.

На третьем курсе аспирантуры Вы стали периодически говорить мне о собственной недолговечности и о том, что нужно поторопиться с написанием диссертации. Подействовало. Диссертацию я стремительно дописал в конце 2023-го. И Вы все время были рядом. Вы прочитали и выправили невероятное количество моих текстов. Вы очень поддержали меня на предзащите. И теперь уж я непременно выйду на защиту, Валерий Николаевич, не сомневайтесь. Теперь руки точно нельзя опускать.

Но Вы не только были моим научным руководителем. Вы, конечно, дали мне входной билет в профессию. Вы взяли меня на кафедру прямо со студенческой скамьи, мудро направив набираться опыта под руководством чудесной Евгении Ивановны. Порекомендовали меня В. Ю. Богатыреву — и вот уже пятый год я счастливо работаю под его началом в Школе-студии сценических искусств на Миргородской, учу сценической речи совсем юных. Наконец, осенью 2022-го Вы пригласили меня работать педагогом-репетитором в Малом драматическом театре. Вы давали мне шансы и верили. Оправдать бы Ваше доверие, любимый Валерий Николаевич.

Вы остервенело работали последние месяцы. Довели до рабочего прогона выдающийся речевой экзамен на курсе Л. А. Додина по прозе Маркеса (сам экзамен должен быть весной). Почти каждый день были в Малом драматическом, вели разминки перед спектаклями, сидели на выпуске «Короля Лира». И даже в последние дни не теряли своего мрачного юмора. Когда 18 января я спросил, какую книгу привезти Вам в стационар, Вы попросили Шмелева, уточнив: «Можно, конечно, на худой конец и „Лето Господне“, но тематически сейчас лучше „Солнце мертвых“».

Вы живой, Валерий Николаевич. Вы живете в своих учениках, в своих родных, в своих книгах. Спасибо Вам, Учитель. Спасибо. Спасибо.

Даниил Блюдов, старший преподаватель кафедры сценической речи РГИСИ, выпускник В. Н. Галендеева в аспирантуре по кафедре сценической речи (2019–2023)

Константин Малышев

Потеря Валерия Николаевича — это не просто большая или даже огромная потеря. Это такая потеря, которую терять ни в коем случае нельзя. Он привнес в нашу скорбную человеческую историю нечто такое, что до него никто не приносил и никогда уже больше не принесет. Говорю это без пафоса. Художник оставляет в подарок человечеству картины, композитор — симфонии, поэт — тексты. А в театре, в театральной педагогике остаются в конечном счете только люди. И вот теперь мы, его ученики, не имеем права растерять то, что получили от этого космического человека, от этого метеорита, рухнувшего, на наше счастье, в Петербург. Что это? Можно ли это описать, рассказать тем, кто не знал Валерия Николаевича? Вряд ли. Это делает нас печальнее, но взрослее.
Его голос — бархатный, глубокий, завораживающий, обволакивающий, проникающий непосредственно под кожу, в самые кости — этот голос, только лишь один этот тембр нес в себе такое бездонное человеческое содержание, как будто в самих этих обертонах звучало что-то прямиком из сердца нашего мира. «Бог есть Любовь, ты разве не знал?» — сказал он как-то на занятии одному студенту — так просто и ясно сказал, что стало чуточку не по себе. Его глаза — всегда немного грустные, всегда знающие больше, чем способен знать его собеседник. Его руки — всегда красивые, мягкие, выразительные. Его тело — всегда легкое, летучее, намного более легкое, чем все наши деревянные студенческие туловища вместе взятые. Его юмор, его хохот — всегда громоподобный, страшно заразительный, освежающий, как тютчевская гроза. Все его существо на каждом занятии стремилось нам что-то передать, что-то очень важное, что-то самое главное. Видно было, как он сокрушался, что мы не понимаем или понимаем не до конца. Иногда, устав от нас, он начинал просто читать стихи: Бродского, Пастернака, Блока, Пушкина. Я клянусь, что никто никогда так стихи не читал: это было настоящее таинство между мастером и его учениками.

Что же было это «главное»? Была ли это глубочайшая скорбь, глубочайшее переживание трагедии человеческой жизни? Или это была глубочайшая надежда, способная растворить, упразднить в себе даже самую страшную трагедию? Или же — глубочайшая радость — потому что дышим, потому что мыслим, потому что еще способны любить?

Вот, собственно, что осталось нам по существу, помимо его спектаклей, его книг, его идей, его методик и прочего, прочего, всего не перечислить. Нам остались его скорбь, его надежда и его радость. Теперь Валерий Николаевич — это мы.

Владислав Глухов

Я не могу в это поверить. Этот человек всегда был для меня живее всех живых, к нему тянулись все, и если и знали его лично, то и не любить не могли.

Когда этот Педагог заходит в аудиторию, с ним заходит что-то еще. Дух театра, ответственность перед Театром и словом, которое ты должен произнести. Его слово очень точное, его замечание попадает в тебя, а его похвала остается на всю жизнь.

Если меня спросят, кто твой главный педагог, — я скажу: «Галендеев». Он камертон Правды, как на сцене, так и в жизни. Он учил нас свободе. И, в чем я уверен, жил ради своих учеников, как в академии, так и в театре.

Четыре года назад он меня спросил шутливо, должен ли он остаться преподавать в академии. Я сказал, что да, что он неотъемлемая, важнейшая часть академии и так далее.
И после четырех лет общения с ним я понимаю, что в этом был и серьез — ему было важно, чтобы его понимали, ему было важно чувствовать, что все это кому-то нужно, что он нужен. И если бы хоть один студент сказал, что ему пора на пенсию, он бы ушел. Но таких студентов не было.

Он был примером того, что голос — зеркало внутренней жизни человека. Его бас невероятной глубины, объема был бархатист и спокоен, это был голос мудрейшего человека с невероятным чувством юмора и такта.

То, что он создал за свою жизнь, то количество актеров, да просто людей, которых он воспитал, есть необъятное наследие, которое он никому никогда не выпячивал, не кичился и не предъявлял. Он просто делал свое дело. Всю жизнь. Усердно. С любовью. Вопреки.

Он будет жить еще долго, пока живы его ученики. И имя его для будущих поколений должно звучать ясно, оно не должно быть забыто и стать лишь абзацем в истории театра нашего времени. Он был тем, к кому мы все должны стремиться.

С любовью, преданный ученик Давлик

Любовь Константинова

Никогда я не смогу в коротком тексте передать, СКОЛЬКО Вы сделали для меня как для человека и как для актрисы. Мой учитель. Настоящий огромный учитель. И дражайший моему сердцу человек, приведший меня в театр Льва Абрамовича Додина. Человек, который своей рукой внес самые потрясающие коррективы в мою актерскую судьбу. И снаружи, и изнутри. Я никогда не забуду, как рыдала в голос в гримерке на Вашей паре, осознавая, как сложно выходить из зон привычного актерского комфорта, как чрезвычайно трудно расширяться, потом вытирала нос и шагала обратно на пару. Побеждать себя. Иначе с Вами было нельзя, иного Вы не принимали, требуя от нас настоящей актерской смелости, настоящих преодолений комфортного, знакомого. И спасибо Вам за это. Именно Вы научили нас не бояться вышагивать из себя, из своей привычной узкой колеи. Вы расширили каждого из нас, Ваших учеников, в десятки раз. Я обещаю Вам, что никогда не буду ничего играть как «пись-пись-пись». И я улыбаюсь сейчас, потому что Ваш голос звучит у меня в голове. Сколько мы смеялись на наших парах с Вами. Сколько мы смеялись! Пусть Вам будет спокойно. Светлейшая память ВЕЛИКОМУ человеку, Валерию Николаевичу Галендееву. Лучшему педагогу по сценической речи и по актерскому мастерству во вселенной. Люблю Вас, Валерий Николаевич, но Вы и так прекрасно знаете это. А я буду благодарить Вас всю жизнь за Вашу любовь. Вы огромное солнце и теперь будете светить нам всем сверху. Спасибо за всё. Вы в нас. В наших мыслях, в наших голосах, в нашем сердце. Навсегда. А мы теперь навсегда под присмотром Ваших любимых смеющихся мудрых живых глаз. ПЛПТНУС-ПЛПТНОС-ПЛПТНАС-ПЛПТНЭС-ПЛПТНИС-ПЛПТНЫС!

Люба Константинова, актриса, ученица Валерия Николаевича с курса Сергея Дмитриевича Черкасского

Михаил Рябов

Так знай же, мой друг,
Что дай ты мне кошелек,
наполненный червонцами…

Помимо того, что каждая встреча с Валерием Николаевичем была наблюдением за острым умом, тончайшим взглядом, когда можно было завороженно слушать любую историю, будь она связана с Пастернаком, Комендантским проспектом, Шекспиром, Нижним Новгородом или кафедрой сценической речи, наш мастер сценического слова был просто очень обаятельным человеком. И очень большой душой.

Он всегда здоровался. С каждым. Даже если кто-то пришел послушать не с курса и посидеть рядом, он всегда разрешал остаться. Валерий Николаевич знакомился, здоровался благородным голосом — и пол, стены, окна и верхний этаж вторили его резонаторам. Затем ВН садился или вставал в круг со студентами и начинал стряхивать пыль с каждого, если засиделся, если не подготовился, если поленился, если зачерствел. И стряхнуть пыль Валерий Николаевич мог не только со студента, но и с других преподавателей, да и со всей кафедры.

Говорят… а легенды о Валерии Николаевиче всегда залетали в помещение раньше его входа, но он всегда опережал их после своего появления… говорят… что с годами он стал мягче, добрее… не знаю тех других времен, мне лично попадало от Валерия Николаевича. Часто. Мы всегда были готовы к попаданиям, но всегда оказывались безоружны перед его острым словом, кажется, только смелость могла быть спасением в таких случаях.

Иногда он показывал, как кто-то «сыграл». Это было иногда больно, но очень смешно и всегда точно. Валерий Николаевич мог прожарить пробу актера талантливее и тоньше любого комика.

Он был магом. Он мог дать точнейший камертон для начала реплики, если вдруг кто-то потерял внутреннее действие или сбился с верного существования в сцене. Своим магическим взрывным рыком он включал речевой аппарат другого человека, даже если этот аппарат не планировал просыпаться после бессонных ночей.

Можно было не соглашаться или не принимать методы Валерия Николаевича, потому что они могли поставить в тупик или зажать, но не признавать и не ощущать соприкосновения с какой-то огромной планетой, которая вмещала в себя столько контрастов, — это было невозможно.

Одно лишь его занятие, разговор наедине или в маленьком кругу давал ясное понимание, что рядом представитель какой-то мощной Школы, которая берет свои корни оттуда, откуда еще бы разобраться. Мало кто знал о наградах или премиях Валерия Николаевича, но достаточно было тридцати секунд, чтобы понять, что не помешало бы «включиться» прямо сейчас, а не на мастерстве в 16:00 и уже начать думать, что я и КАК говорю.
Это был живой человек, всегда здесь и сейчас. Он мог прийти уставшим и не прятать это состояние или заскучать, если вдруг действительно было скучно.

Но никогда его чуткое ухо не пропускало искру, актерскую ловкость или смелую пробу, даже если это было не совсем туда. Он поворачивал голову в поисках того, кто тоже подметил произошедшее, и одобрительно кивал.

Когда СПбГАТИ переименовали в РГИСИ только ленивый не сокрушался, но Валерий Николаевич пришел на занятие, дал всем всласть «выговориться» на этот счет и ввел новые буквы появившегося названия в упражнение для речевого аппарата. Маэстро.
Валерий Николаевич — великий дирижер, все, что он мог сделать на обычном занятии с группой студентов, можно было просто наблюдать, и это было всегда увлекательно.

Иногда Валерий Николаевич медленно вплывал в аудиторию, как будто аллигатор, обманывающий свою жертву, мы ожидали, возможно, новой увлекательной истории или легкого тренинга, передышки, может быть, сегодня дирижер даст студентам отдохнуть… но в одну секунду он собирался — и его мягкий позвоночник как будто пружиной выстреливал от пяток через диафрагму, легкие, связки, и тот самый настроенный десятилетиями речевой аппарат рождал какое-то новое неожиданное звукосочетание. Казалось, что он придумал звукосочетание, поднимаясь по лестнице, и дарил его как подарок на Рождество или как небольшое наказание за количество ступенек на квадратной лестнице без лифта. И мы, конечно, пытались поймать этот посыл, этот внутренний жест, этот замысел мастера слова.

Это было музыкой. Он учил нас ее создавать и прислушиваться, если у кого-то это получилось быстрее.

Есть чувство горечи — невозможность отплатить тем же очень важному человеку и преподавателю, потому что не успел подойти, позвонить, написать нужных слов, потому что все как-то некогда было… есть какая-то безусловная вера, что такой человек не может уйти, он как будто больше всех этих перемещений… а ведь нет, он все это время был просто человеком.

Но есть вера в то, что количество учеников и благодарность каждого могут сравняться с тем временем, с той страстью и с тем смыслом, которые подарил Валерий Николаевич всем нам.

P. S.

Ему была важна каждая буква, каждый звук и знак препинания, но еще важнее ему был человек, который знакомился с этим звуком и буквой.

Он всегда был верен автору.

Но он сам большой автор. Вот несколько обрывков очень любимых мною и моими однокурсниками фраз. Кажется, эти интонации автора мы никогда не забудем.

Плуптнуууууссс
Строоооуберииссс
Shit shit shit shitshitshitshitshit
Do your fucking homewoooork
Ну мииииилыыыыый

Светлая память, Валерий Николаевич. Люблю.

Курс С. Д. Черкасского, выпуск 2016, актер Городского театра

Томасина Москаленко

Уже второй день я чувствую замирание. Я в замирании. Я не плачу. Не получается заплакать. Я как будто замерла на два дня. Сгруппировалась внутри себя. И просто пытаюсь вспомнить все самое замечательное, связанное с Учителем.

А с ним был каждый, без преувеличения, каждый момент важный. Каждую минуту, проведенную с ним, — ты жив и хочешь действовать, боишься постоянно, но очень хочешь.

В моей жизни был выбор на втором курсе обучения в мастерской Л. В. Грачёвой: остаться на курсе или уехать в Москву в ГИТИС с частью наших ребят. Нужно было принять точное решение.

Валерий Николаевич был самой главной причиной. Я понимала, что его уроки по речи, актерскому мастеру будут для меня силой, сердцем того, чего я хочу в театре и кино. Именно этот ЧЕЛОВЕК был интересен всегда.

Я много раз слышала его фамилию. Много-много раз до обучения. Но никогда не думала, что мне так повезет и я встречусь с ним в реальной жизни.

Я помню случай, когда я опоздала на третий урок с В. Н. Он начинал всегда чуть заранее. Начиналась разминка, где он вставал в центр зала, а мы в полукруг, и он произносил волшебные речевые переплетения (речевую цепочку). Это всегда, в течение трех лет обучения, было волнительно.

Я забежала в нашу небольшую узенькую аудиторию на третьем этаже, запыхавшаяся. Валерий Николаевич повернулся, попросил встать в центр и сказать свою речевую цепочку. Мое сердце — в пятки. Я попросила минуту. Помню, что вышла в коридор и со страха в секунду придумала свою речевую цепочку. Зашла. Попросила разрешения встать перед ребятами и сказала первую свою собственную. Вроде первая была: ЧВУРУКС-ЧВОРОКВС-ЧВАРАКС-ЧВЭРЭКС-ЧВИРИКС-ЧВЫРЫКС. Может быть, и не эта первая. Но я точно помню свою первое сильное чувство, жутко стеснительное и боязливое: «у меня получилось», а следующее — «хочу еще». Я часто просилась в центр, чтобы провести речевую разминку. Всегда боялась и часто шла. Обожала придумывать новые и новые переплетения.

Скажу, что это были самые лучшие уроки. Их не будет больше. Они все — до запаха аудиторий, до звука скрипучего пола, до пронзительного голоса В. Н. — в голове восстанавливаются — и ты уже там. Репетируешь «Федру» М. И. Цветаевой, «Евгения Онегина». Или слышишь ребят с другого курса, как они репетируют Б. Брехта, всегда завидуешь тем, к кому идет В. Н. в мастерскую, всегда завидуешь и хочешь туда, где он: что же у них там сейчас будет? Люблю.

У меня всегда была незаметная грассирующая «р». В. Н. ни разу мне ее не убрал. Он оставил мне мою почти незаметную особенность.

Часто слышу слова про грозность В. Н. Порой я замечала его строгость почти без слов, порой ему не нужно было даже «ругаться», чтобы мы почувствовали, что не правы. Повышал интонацию в голосе он только тогда, когда речь шла о нечестной или несмелой пробе. Это всегда было так обаятельно — его замечание, его комментарии к нашим пробам. Страшнее было, когда он останавливал пробу и просил попробовать то же самое кого-то другого. Но позже я поняла этот совершенно прекрасный метод обучения мастерству: нет твоей роли, нет твоего текста, есть общее вырастающее по крупицам прочтение авторского текста. Есть тысяча этюдов, ошибок и проб под общим вниманием и соревновательным желанием быть лучшим в пробе, а порой, может быть, через своего партнера, который пробует тот же самый текст, ты чувствуешь больше и учишься у него. Это было невероятно круто, когда мы, птенцы, выбегали с плохо еще выученным текстом и по слову, по фразе пробовали себя в роли, порой даже не своей. С В. Н. было нестрашно выйти и в роли старца, и в роли Федры, и в роли Тезея, даже если ты девушка. Это не имело значения. Речь шла о пробе слова, о чувстве авторского текста. Этому он учил. Не сидеть — пробовать, слышать, продолжать, вытаскивать себя из Эго, любить слово.
У меня нет фотографии с Учителем вместе. Я всегда стеснялась и думала, что не достойна еще совместного фото. Осталась нелепая общая фотография, где мы все плачем, а он улыбается. Мы плакали оттого, что узнали, что это наш последний урок с ним.

Учитель встретился с нами на разговор, подписывал синие корочки, выводил слова «отлично, хорошо, удовлетворительно». Когда он говорил замечания кому-то, я страдала, у меня было ощущение, что это касается и меня. Успевала переживать и за себя, и за других, вечно страдала))) И вот много слов было сказано горьких. Мы плакали. И тут он мне протягивает мою корочку и говорит «отлично». Мое лицо корчится, как будто меня ругают, мне стыдно, я плачу. Я получила «отлично», учитель, я не достойна, все дела. Я прямо раскраснелась тогда, помню внутри камешек. А он так улыбался легко, внутри грусти, тихо-тихо. Я чувствовала.

Сейчас я часто преподаю речь. Провожу частные и групповые занятия. Порой занимаюсь с абитуриентами. Я знаю, что моя любовь к звукам, к слову — это все В. Н.

Валерий Николаевич, я никогда не была вашим другом, всегда на дистанции Учитель — Ученик. Я всегда хотела так же легко общаться, и писать, и звонить ВАМ. Но я трусиха, всегда стыдилась: что я скажу, что скажу я ВАМ. Я бы хотела встретить Вас еще. Я бы хотела, чтобы МЫ были ВАШИМ продолжением и Вы гордились НАМИ.

Ни одной злой мысли, ни одной обиды, только свет, любовь и благодарность.

Обида на себя, что мало, что ленно, что несмело, что слабо, что еще раз мало, мало, мало. Люблю ВАС, ВЫ ЛУЧШИЙ УЧИТЕЛЬ, МАСТЕР, тут слезы.

P. S. Я всегда выбирала на зачет цветы. Помню, как долго стояла и смотрела на черные каллы. И переживала, что куплю их Вам. Все-таки купила, они были очень красивые.

До встречи, Учитель, люблю

Александр Миндлин

Этот текст написан к 75-летнему юбилею Валерия Николаевича. Я убрал поздравления, а текст оставил…

Валерий Николаевич, великий мастер, я обращаюсь к Вам!

Формально (по табелям о рангах) Вы — педагог по сценической речи, заведующий кафедрой, основоположник особой школы, автор многих учебников по сценической речи, доктор искусствоведения и так далее.

А не формально?

Существует ли в перечне мировых специальностей определение «Школа жизни и профессии»? Ведь именно этому Вы научили за много лет несколько тысяч вполне даже состоявшихся взрослых людей.

Я, один из рядовых этой армии, пишу Вам.

Понимаете ли Вы сами, что Вы не просто научили, а по-настоящему наполнили всех нас, кто учился в Ленинградской — Санкт-Петербургской Театральной Школе в Ваши годы? Будь это 70-е, 80-е, 90-е, 2000-е и так далее.

Сколько театральных и кинозвезд различной величины вышло из-под Ваших крыльев? Именно крыльев, Валерий Николаевич, ибо делали Вы нас уж точно не руками.
Крыльев — написал я еще и потому, что мы все от Вас выходим окрыленные. Вами и Вашим талантом, Вашей энергией, Вашим мастерством произнесения звуков и Вашей магией звучащих слов.

Я лично не был Вашим студентом. И я не менее дорожу моим педагогом по сценической речи, которая (вот ведь совпадение) — Ваша жена, Ваша спутница по жизни и по профессии, причем столько лет, сколько в театральном мире уже не бывает. Я учился у нее. Но при этом учился и у Вас.

У Вас ведь учишься, даже просто присутствуя на Ваших занятиях или экзаменах. Видя Ваши учебные и не учебные спектакли. Да что там говорить… Даже проходя рядом с Вами по коридорам нашей альма-матер.

Конечно, есть у меня и личная с Вами история. Которую Вы, я уверен, уже не помните. А я никогда не забуду.

В 2002 году я пришел в академию мастером курса. Для незнающих — это такая должность, а не титул. ) Я был неприлично молод и пришел вести актерский курс, когда все остальные педагоги в академии были еще моими учителями. Чувствовал я себя тогда очень неуверенно. А Вы были большим гуру. Впрочем, как и всегда. И вокруг Вас всегда вилась свита из педагогов и почитателей.

В тот жаркий день я ждал своей очереди в приемной ректора. Ждал долго. И заветная дверь распахнулась именно в тот момент, когда в небольшое пространство приемной вплыли Вы, как и положено вплыть большому кораблю — в окружении солидной эскадры сопровождения.

Секретарь ректора немедленно поднялась с места и, коротко взглянув на меня, произнесла: «Здравствуйте, Валерий Николаевич! Заходите пожалуйста».

Но Вы не пошли к ректору. Вы одним взглядом окинули пространство вокруг и, говоря профессиональным языком, тут же оценили мизансцену. Скромная фигурка, сжавшаяся от смущения в комок, была Вами немедленно поставлена в центр внимания.

«Александр Отевич, — раскатилось по всему этажу, — как же я рад Вас видеть! Мы, конечно же, подождем Вас. Прошу!» После чего наступила пауза.

Недоуменный педагогический состав стал рассматривать меня, явно впервые обратив внимание на нового педагога без стажа и опыта, да еще и с факультета театра кукол.
От смущения я с трудом выдавил из себя: «Валерий Николаевич, что Вы… Я подожду. И потом, для Вас я всегда Саша».

И тогда Вы произнесли фразу, которую я не забуду никогда и ради которой я припомнил сегодня эту историю.

«Для меня, уважаемый Александр Отевич, Вы по сути своей всегда были Александром Отевичем. Даже когда в студентах я и называл Вас попросту Сашей. Прошу…»
Дословно. И шикарным жестом (как и всегда) Вы указали мне на раскрытую ректорскую дверь.

Эффект от произошедшего можно было сравнить только с финалом знаменитой сцены между Мейерхольдом и молоденьким Гердтом, о которой Зиновий Ефимович любил рассказывать на творческих встречах.

Спектакль был сыгран. И сыгран блестяще. Отношение ко мне в академии было определено раз и навсегда.

Много лет прошло с тех пор. Много воды утекло. И еще больше Ваших учеников выпорхнуло в жизнь из-под Ваших волшебных крыльев.

А я помню тот день. И Вашу мгновенную готовность броситься на помощь не самому близкому Вам человеку. Ученику. Чтобы прикрыть крылом.

Вы ведь к каждому из нас так же готовы броситься на помощь.

Мы все любим Вас. И будем любить всегда. Мы все несем Ваш свет и Вашу окрыленность. Нас много. Нас — целая армия.

И мы назовем Вашим именем пароходы и самолеты. Даже не сомневайтесь.

Ваш скромный ученик.

Александр Отевич.

Который все равно для Вас всегда — Саша.

Оксана Базилевич

Какое чудо, что Игорь Копылов снял три фильма с Валерием Николаевичем.
Даже те, кто давно и хорошо знали В. Н. Галендеева, открыли так много нового о нем.
Необъятный! Мощнейший! Глубочайший! Глыба! Волшебная нежная глыбища!!!

Звонила, благодарила, хвалила, и Валерий Николаевич сказал, что с момента интервью прошло время и на некоторые вопросы он уже совсем бы иначе ответил… Но об этом мы уже не сможем поговорить…(((

***

— Валерий Николаевич, я приехала в Разлив.
— Разливайся, но не до дна.
— …Не надо ли Вам чего-нибудь привезти вкусненького?
— …Оксаночка, можно привезти что угодно, мне все невкусненько.

***

Самая последняя переписка 19 января:
— На днях пришлю Вам фото с репетиций спектакля по Набокову.
— Порадуй, Ксюшечка.
Но порадовать не успела…(((
Я безгранично счастлива, что Вы мой УЧИТЕЛЬ!!!!!

Алексей Морозов

Мне трудно говорить публично сегодня.

Так получилось, что несколько дней назад я был последним из огромной армии учеников, кто лично говорил с Валерием Николаевичем и даже удостоился чести накормить его. Я благодарен всем, без кого этой встречи не случилось бы.

Спасибо, любимый мой Учитель, что пустили к себе; за наш большой теплый последний разговор. Спасибо, что дали профессию и вернули в нее много лет назад. Спасибо за все.

Бродил сегодня около двух самых важных для Вас адресов — у МДТ и по Моховой. Вы всю свою жизнь были главным символом этих мест, и без Вас тут все по-другому.

Светлая память Вам, родной.