Г. Ибсен. «Кукольный дом».
Театр «Приют Комедианта».
Режиссер Юрий Квятковский, художник Полина Бахтина, видеоарт — Ян Калнберзин.

«Кукольный дом» Юрия Квятковского оставляет бодрящее ощущение чего-то, сделанного «не по правилам». Обычно такого рода художественные удачи случаются, когда автором спектакля вдруг становится художник, музыкант, кинорежиссер, наконец, или целая команда других «чужаков». Квятковский и его режиссура производят впечатление такого «инородного тела». Хотя мы и знаем, что это совсем не так. Режиссер — выпускник курса Марины Брусникиной и Романа Козака, театру вовсе не чужой, много играет в кино и спектаклях МХТ. Просто в театральной среде появляется все больше людей, чьи вкусы, интересы, образ мыслей, жизни не определяются одной только театральной средой, в чем-то ее игнорируют. Как и в «Копах в огне» (сама не видела, но читала и слышала), в «Кукольном доме» многое выдает и обнаруживает как связь режиссера с рэп-тусовкой, так и связь соавтора — художницы Полины Бахтиной — с арт-дизайном, рекламой и телевидением. Отсюда то экстремистское решение, которым испытывают несущую конструкцию пьесы Ибсена, и она его выдерживает. Может быть, не полностью, но почти.

Арт-футур-эстетика «Кукольного дома» воплощена максимально, всеми его составляющими. От яйцевидных пластиковых сумок, асимметричных костюмов в люк-бессоновском стиле и геометризированной «лисы» на шее Норы до многофункциональной плазменной панели во всю стену, обтекаемых плоскостей пола и услужливо принимающей гостей ванны-джакузи. Компактная сцена «Приюта Комедианта» «раздвинута» за счет проекций: лифт возносит Торвальда на второй этаж, и мы видим, как там шествуют его ноги в белых теннисках. Плазменная панель с функциями караоке, игровой приставки, коммуникатора и виртуального дворецкого — такое же действующее лицо, как Торвальд или Нора. С ее помощью можно пополнить банковский счет. Можно совершить вместе с доктором Ранком виртуальное путешествие по полости рта Норы. Навестить детей? Пожалуйста. Вот вам виртуальные малютки, нетерпеливо требующие, чтобы мамочка поиграла с ними «в стрелялки». Нора облачается в игровой шлем, берет автомат-джойстик: «Котятки, я вас убила!» Достаточно легкого движения руки, чтобы обеспечить желаемый результат. Когда герои хотят уединиться, на лице дворецкого появляется черная повязка и он беспомощно размахивает руками. Когда герои «уединяются», забыв отключить дворецкого, тот стыдливо мимирует, прикрывая то глаза, то рот руками.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.

Установка на предельную условность, гипертрофию натуры, китч оптимально выдержана и в актерской игре. Нора Ольги Белинской — такой же удивительный продукт своей среды и, хочется сказать, своей эпохи, поскольку речь идет о неком неотдаленном будущем… Женщина-терминатрикс в желтом парике, хрустящем платье-скафандре, под которым, кажется, прячется кнопочная панель с набором функций (веселье, секс, материнство?), высокая, ломкая, состоящая будто из одних углов и длинных конечностей, с фигурой не то насекомого, не то птицы, с тягучей, нарочито дефектированной речью не то ребенка, не то рублевской жены, вписывается в нее оптимально. Даже когда в Норе что-то ломается после того, как Крогстад идет на шантаж, то ломается буквально, воплощаясь в конвульсивном полуобморочном танце-пантомиме.

То же самое — доктор Ранк Ильи Деля, будто шагнувший из какой-то стимпанковской фантазии Жана-Пьера Жене, человек-трансплантат на неустойчивых шарнирных ногах с электронными вибрациями голоса. Младенец, старик, робот, но из тех, что, как Vally, тоже умеют любить…

В наименьшей степени установки режиссуры сказываются в игре Юлии Дейнеги. Явление Кристины — как нежелательный десант с планеты Земля. Актриса приносит с собой чужеродный элемент жизни, забот, тревог. Но и этот контраст играет. Высокая, асимметричная, декоративная Нора и маленькая, компактная, сосредоточенная Кристина — как живое воплощение «Стрекозы и муравья». Не только персонаж не вписывается в дизайнерскую среду, но и актриса с трудом вписывается в заданные режиссером параметры.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.

Стена — воплощение идеи отчужденности персонажей и друг от друга, и от самих себя. Коммуникации и эмоции опосредованы рэп-речевками. Причем выкрикивают персонажи собственно текст Ибсена, переделанный каким-то совершенно неуловимым способом, так, что если специально не взять в руки книгу, то и поймать актеров не на чем. Но если, например, соло Норы звучат спазматически, словно ей не хватает воздуха, то самовлюбленный Торвальд (Александр Иванов) выражает свои намерения относительно Норы посредством сладкого ретро-хита Криса Айзека и зазывных телодвижений, будто самец какого-то насекомого. Радость в том, что об отчуждении спектакль Квятковского говорит не с пафосом и надрывом, а смешно и непринужденно. Например, гиперчувствительная панель реагирует на пафосную речь Торвальда о том, что «все испорченные люди имели лживых матерей», портретами Гитлера и Усамы бен Ладена. На самодовольную реплику «Я возьму на себя все!» — ореолом святости за его спиной.

Как мне показалось, где-то на третьем часу спектакля прием начинает сбоить, речевки Норы и танцы «умирающего лебедя» — дублировать друг друга. Помимо того, возникает смутное чувство разочарования, когда люди-насекомые вдруг начинают вести себя слишком «человечески». Хотелось бы, чтобы «момент истины» и вылупление из Норы какого-то другого существа происходили в изначально заданных режиссером логике и эстетике. Важная коммуникативная метаморфоза, например, выдержана в сцене встречи Кристины и Крогстада: двум обособленным существам надо заново научиться не то что чувствовать, но ощущать друг друга, и поэтому сначала Кристина чисто механическими движениями начинает «ощупывать» себя руками Крогстада (Кирилл Семин), класть его руки себе на плечи, грудь, бедра (так происходит знакомство двух улиток), а потом выражает отчаяние в эмблематическом самоубийственном жесте, обматывая голову полиэтиленом и перекрывая доступ кислороду.

Но эта же метаморфоза и недовоплощена в драме Хельмеров. Жесткая формальная узда, сдерживающая актеров, ослабевает. И истерика Хельмера, и неуместно натуральный крик забившейся в угол Норы после того, как всплывает вся правда, — будто из какой-то другой пьесы, из какого-то самоигрального, пущенного на самотек «Ибсена вообще». А хочется, чтобы были, натурально, треснувшая скорлупа и хитиновый покров. Чтобы из андроида, машины для удовольствия вылуплялась машина для убийства, существо другой природы и породы.

Сцена из спектакля.
Фото — В. Васильев.

В спектакле есть попытка выстроить другой план, создать некий театральный гипертекст. Действие перебивается монологами актеров «от себя». Когда то один, то другой, освободившись от сценических костюмов, садится на край сцены и отвечает на вопросы режиссера касательно себя и роли (в том спектакле, который я видела, их задавал прямо из зала шеф-редактор спектакля). Понятно, что прием работает на контрасте. С одной стороны, предельная игровая условность актерского существования. С другой — ноль-эстетика вербатим. Вопросы не случайные, они — про личностные соответствия актера и персонажа, про то, что из «я» удалось (или не удалось?) бросить в топку роли. Некоторые из вопросов звучат формально. Некоторые ответы кажутся заученными. Одни актеры явно мучаются в зажиме, другие раскрываются с максимальной непосредственностью. Что-то, как, например, «маленькая трагедия» актрисы, которая «почему-то чувствует себя несчастливой на одной сцене с Алисой Фрейндлих» (Юлия Дейнега), или «исповедь хулигана» Ильи Деля, срывает аплодисменты. Но единственное, что по-настоящему открывают эти истории, так это то, что механизм «я в предлагаемых обстоятельствах» в ситуации данного конкретного спектакля не работает.

Механизм преобразования жизненной энергии личностных переживаний срабатывает только раз, под финал, когда Ольга Белинская рассказывает, в сущности, кошмарную, непоправимую для становления «я» девочки, женщины историю взаимоотношений со своим отцом. И тогда, и именно потому «стреляет» последний монолог Норы. Но вопрос — куда, в какой открытый космос катапультируется без скафандра Нора из герметичного инкубатора Хельмеров?