О режиссерской лаборатории «ArtОкраина» в театре «За Черной речкой»

В честь юбилея — ни много ни мало 40 лет! — театр «За Черной речкой» провел трехдневную лабораторию «ArtОкраина». «Треугольный стол» молодых авторов, побывавших на показах, мы предлагаем вашему вниманию.

День первый. «1 + 1 = 1»
Эскиз «Это все она» по пьесе А. Иванова, режиссер Анастасия Быцань.

С а ш а    Г о л и к о в а Лаборатория открылась эскизом Анастасии Быцань (выпускница мастерской Ю. М. Красовского, ныне студентка мастерской В. М. Фильштинского). В его основе хорошо известная пьеса Андрея Иванова «Это все она» — история одной несчастливой семьи, трудных взаимоотношений матери и сына, разрешившихся трагическим финалом. Конфликт с мамой… Знакомо? У кого тоже были сложные отношения? Да, наверное, почти каждый в подростковом возрасте был в такой ситуации, когда хотелось махнуть рукой и хлопнуть дверью — мол, пусть они, родители, теперь помучаются, пострадают… Эгоистичная позиция бунтующего подростка видится со стороны. Но попробуем прислушаться к нему, расслышать, что он нам расскажет: Быцань предлагает посмотреть на конфликт глазами Кости — того самого подростка — и через повествование актера-рассказчика.

Сцена из эскиза «Это все она».
Фото — архив театра.

Для Ильи Якубовского это продолжение его сценической истории. Роль Кости в спектакле Александра Созонова, поставленном в «Приюте комедианта», он играл в тандеме с Юлией Ауг. На сцене театра «За Черной речкой» — только Илья-Костя-рассказчик (в какой-то момент можно запутаться, кто перед тобой). Переодевшись в черные одежды, надев сережку, Илья как бы перевоплотился в своего героя, стал говорить от его лица — но в какие-то моменты явно проглядывал еще кто-то третий. То ли сам актер, то ли рассказчик.

Форма эскиза напоминает монолог-концерт: тканевый занавес, перекрывающий глубину сцены, высокий табурет, несколько страниц текста, в который можно подглядывать, микрофон. Вопросы в зал — «расскажите, какие отношения у вас с мамой» — хороший способ сократить дистанцию и выстроить доверительный диалог, захватить внимание, но взят слишком высокий темп — зритель не успевает подумать и молчит. В камерном пространстве рождается концентрированное напряжение — благодаря предельной искренности и обостренности переживания Ильи Якубовского. Мир пьесы пробивается образами птичьих клеток и большой головы черного ворона — своеобразного виртуального альтер эго Кости — Тауэрского ворона.

Тауэрский ворон, Костя, актер-рассказчик Илья — ракурс, который для эскиза выбрал режиссер, кажется своеобразными шорами. Зритель смотрит на ситуацию через призму подростка с оголенными нервами, ребенка, который потерял всякую связь с матерью: ее образ появляется как звучащий неживой голос — Костя не воспринимает ее как живого человека. Получается такой односторонний, суженный мир, показывающий только позицию ребенка как жертвы, — что уплощает эскиз и практически сводит к нулю драматический конфликт. Конфликт, который на материале этой пьесы можно раскрывать как борьбу двух не слышащих друг друга близких людей, чьи отношения выстроены на взаимной боли, — не сводя художественную реальность в однополярность, к которой без того кренится мир вокруг…

На выходе получается отнюдь не веселый стендап. Если и звучит смех, то стыдливый, смешанный с неловкостью — неуместная в контексте рассказываемой истории реакция на закостенелый язык пьесы, которую, быть может, стоит убрать в стол, коли не в силах настроить ее звучания на современную волну.

Сцена из эскиза «Это все она».
Фото — архив театра.

М а к с и м    К а м е н с к и х Да, мне тоже во время просмотра эскиза вспомнился спектакль с Юлией Ауг. Тогда почему-то казалось, что история разнополярная, но все же совсем без адреса (из-за языка пьесы). Гиперболизированные образы получились типичными настолько, что даже казались неестественными. А здесь адрес есть. И мысль вполне ясная, хотя и проблемы при восприятии те же. Не хватает для меня актуализации и точности воспроизведения этих поколенческих характеров.

Т а н я    З и н д е р  Как по мне, жанр сторителлинга наделяет эскиз бережной иронией. Все мы были подростками, и почти всем нам бывает стыдно, когда всплывают воспоминания о творимых в те годы глупостях. Добрая ирония — лекарство. Что тут таить, сбросим маски и признаемся во всех стыдных прегрешениях полудетства, полуюности. И примем их.

Я готова поспорить по поводу однополярности. Все-таки перед нами не только герой Костя. В начале, когда Илья Якубовский спрашивает зрителей об их отношениях с матерями, он сам рассказывает немного о своей маме. О том, как ей было с ним тяжело. Это взгляд повзрослевшего подростка, который к маме теперь относится по-другому, с новой оптикой. Это мог быть Костя.

Благодаря системе актер-рассказчик-герой зрителю не так больно воспринимать эту печальную историю, основанную на остро-драматичном подростковом восприятии мира. Перед нами с самого начала человек с ангельскими крыльями, приклеенными на пиджак. Герой не жив, а значит не умирает. Он как бы на бумаге, которую приносит с собой актер Илья Якубовский. Это читка в небытие.

Сцена из эскиза «Это все она».
Фото — архив театра.

День второй. «Научи меня жить»
Эскиз «Паника» по пьесе М. Мюллюахо, режиссер Сергей Агафонов.

М а к с и м    К а м е н с к и х  После первого дня лаборатории эскиз по драме середины нулевых (2005 год) настораживал. Казалось, что это снова окажется как-то не свежо, будет весьма нелепо звучать и восприниматься как подражание современности. Но нет. Эскиз Сергея Агафонова оказался противоположным эскизу Анастасии Быцань. Хотя в контексте лаборатории «Паника» стала продолжением не только рассуждений о необходимости психотерапии и о ее актуальности в нашей стране, но и продолжением дискуссий о том, как стоит подходить к современной драме, которая утрачивает актуальность из-за быстротечности мирового развития.

Сергей Агафонов подходит к материалу иронично. В основе пьесы — диалоги трех взрослых мужчин, нуждающихся в психотерапии. Вопрос этичности такого подхода к такой теме остается, конечно, открытым (можно ли саркастично насмехаться над вполне необходимой практикой?). Но у режиссера это получается искусно и абсолютно точно — смешно. Главное достоинство здесь, пожалуй, в том, что на сцене мы видим сплоченный актерский ансамбль. Артисты (Сергей Агафонов, Богдан Гудыменко, Кирилл Гордлеев) существуют в постоянном коннекте друг с другом. Настолько прочном, что материал, в котором, как и в пьесе первого дня «Это все она», есть речевые неточности для современного мира, не то чтобы не теряется, а как бы растворяется в актерской обаятельности и органичности. Дополняет его и элемент импровизации.

Сцена из эскиза «Паника».
Фото — архив театра.

Каждый из актеров точно копирует характер и внешность типизированного героя. Сергей Агафонов с крашеными волосами, одетый в рваную мешковатую одежду, играет человека, жизнь которого крутится вокруг познания себя, психоанализа, духовных практик. Богдан Гудыменко в джинсах, кожаных кедах и косухе создает образ альфа-самца, довольного собой. Кирилл Гордлеев в очках, клетчатой рубашке предстает зажатым мужчинкой, тяжело переживающим разлад с девушкой. Все они внешне и по характерам абсолютно разные, но объединяет их одно — они испытывают тяжелый период в отношениях, не понимают, как им жить и что делать. Все трое как бы пытаются стать кем-то, теряя себя. Их жизнь строится на спорах, различиях жизненных ориентиров, разном взгляде на мир, но через эти споры и рассуждения под алкоголь они сближаются и помогают друг другу. Такой дружеский союз, с песнями, танцами, обидами, взаимовыручкой и крепкой любовью.

Агафонов ловко работает с минималистичным, ограниченным в ресурсах пространством эскиза — один огромный диван, две двери, кресло, экран и ящик с алкоголем. Но благодаря видео, которое записано целиком в этом же пространстве, и частому уходу артистов в двери режиссер создает эффект расширения пространства — действие происходит как бы и вне сцены.

Эффект комического дополняется пластическими миниатюрами и видеоматериалом. В начале и конце эскиза мы видим нарочито пародийно-ужасное (и в этом страшно смешное) кино с дурацкими диалогами, грустной музычкой и максимальным переигрыванием актеров. Пластические миниатюры тоже добавляют динамичности и эстрадности: артисты эмоционально поют песни, то и дело доставая из ящика, как из сундука с золотом (ящик изнутри подсвечен серебристым светом), новую бутылку виски, и лихо танцуют, и в слоу-мо дерутся.

Сцена из эскиза «Паника».
Фото — архив театра.

Ценно, что эскиз не скатывается только в комическое. Заканчивается он на том, что друзья приходят к гармонии, просто поговорив друг с другом. Эскиз дает открытый финал: неизвестно, что будет за стенами театра «За Черной речкой», откуда выходит герой Кирилла Гордлеева. Что ж, неизвестно, что будет и с эскизом. Ждем.

С а ш а    Г о л и к о в а Кажется, между нами и нулевыми пролегла уже своего рода пропасть — но общее между поколениями все-таки находится. Состояние паники (или по-другому — известная нам паническая атака), которым «болен» герой Сергея Агафонова, Макс, и которому он подчиняет свою жизнь, старательно избегая неприятного чувства, — симптом не покидающей человека тревоги, знакомый многим еще задолго «до…». Своего рода флажок «средней температуры по палате». Что делать, когда очень страшно снаружи, но и не хватает смелости посмотреть внутрь себя — как будто бы с самим собой оставаться тоже небезопасно? Остается только рассмеяться. Смех как защитная реакция и как освобождение. Смех — способ выживания — отличное предложение от Сергея Агафонова, чтоб сохраниться и не начать сходить с ума, как Макс, не врать себе, как Джонни (Богдан Гудыменко), и стать немного социально смелее, как Лео (Кирилл Гордлеев).

Т а н я    З и н д е р  Сергей Агафонов нашел хороший рецепт для приготовления несколько скоропортящегося материала. Кому-то, может, ценна рефлексия, данная в эскизе, но на мой взгляд главной становится игра. Действо начинается с любительской видеопародии на сериал, что, во-первых, хитро придумано — это пересказ пропущенных в эскизе эпизодов в стиле вставки «в прошлых сериях». А во-вторых, это очень смешно. Одно удовольствие наблюдать, как актеры всласть иронизируют над своими героями и самозабвенно играют в театр. Эскиз сделан легко и с чувством театральной свободы. Что называется, «в кайф».

Сцена из эскиза «Паника».
Фото — архив театра.

День третий. «Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы»
Эскиз по рассказу Андрея Платонова «Фро», режиссер Кирилл Люкевич.

Т а н я    З и н д е р  Запускается кинопроектор, начинается фильм. На сцену, на экран из белых простыней проецируется «Фро». Перед экраном два стула, пюпитры с листками и микрофоны. На нотных листках — рассказ Платонова, на стульях — актеры Анастасия Люкевич и Михаил Шеломенцев, окутанные полотном электрического света и глядящие сквозь. Они читают-поют-проживают нежный текст, пока по ним, их лицам светом проносятся поезда. На экране черно-белые документальные кадры железной дороги, заводов, потом учебные мультфильмы с задачками на движение. Нарисованные рельсы напоминают нотный стан, по которому нотами бегут нарисованные вагоны.

В эскизе Кирилла Люкевича, как и в рассказе, механическое оказывается живым. У Платонова Федор, муж Фро, чувствует машинные механизмы, как плоть. Отец Фро, который в эскизе вынесен за скобки, любит паровоз, как живое существо. Сама Фро не любит и не понимает расчеты, токи и микрофарады, но чувствует их из-за любви к мужу. Природа чувств выражается в эскизе музыкой. В текст рассказа вплетаются музыкальные паузы, Анастасия Люкевич — Фро и Михаил Шеломенцев — Федор поют теплые песни о светлом и любовном под гармонь, на которой играет Шеломенцев.

Сцена из эскиза «Фро».
Фото — архив театра.

Музыка — это и чувственное, и математическое. Для Фро музыка — это танец, тело, прикосновение, печаль и счастье. Для Федора — механизмы одушевленных им машин, электрический ток, формулы. И, в сущности, здесь это одно и то же. Гармонь, видимо, родившаяся из платоновской губной гармошки, рифмуется с паровозом. По сути, это механизм, даже кнопки есть. Но он изгибается, как тело, дышит и поет. Паровоз выдыхает пар, гармошка выдыхает мелодию.

Неживое электроизображение проецируется на экран, сотканный из простыней с парой прищепок. Ткань иногда еле заметно колышется, будто сохнет, прикрепленная к бельевой веревке. В этом есть что-то предельно откровенное и нежно-эротическое, которого много в платоновской «Фро». Но у Кирилла Люкевича история получилась более воздушная и даже немного детская. Лавстори — как кружево, которое покрывает стул Фро. Очаровательные и смешные актеры в белых рубашках играют наших условных бабушек и дедушек, которые в таких же рубашках счастливо живут в наших фантазиях, как в кино. Они, может, никогда и не жили так, но нам бы очень этого хотелось.

М а к с и м    К а м е н с к и х  История действительно получилась воздушная, мечтательная. Но добавлю, что еще и живая. И это благодаря актерам: их точно выдаваемым оценкам, взглядам и ловким кивкам. Артисты как будто переплетены друг с другом.

Сцена из эскиза «Фро».
Фото — архив театра.

Это действительно получилась ванильная советская лавстори, но жизни не хватило чуть-чуть. Как сказала бы Марина Юрьевна, паровозов-то не было… и грубого, черно-угольного, маркого оттенка советского быта не было. А может, и не помешало бы…

С а ш а    Г о л и к о в а Пожалуй, «угля» и не нужно — жесть здесь ни к чему. Не хватает содержательности слова. Настолько прозрачная и легкая материя, что выскальзывает, а хочется зацепиться, ощутить — слово-то платоновское. Глядишь в окно — мелькающий пейзаж: там весна дышит, все кружится; чуть подойдешь — вспорхнет, почти что невесомое, неуловимое — такое чувство, внутренняя интонация, пойманное и созданное актерами Анастасией Люкевич (Фро) и Михаилом Шеломенцевым (Федор), — живое. Не хватает только немного утяжеленной материи.