«Железнодорожная опера». Сочинение, исполнение, саунд-дизайн, работа со светом и звуком komuna//warzawa (Польша) & Liquid Theatre (Россия)

Выжать музыку из тех сфер, в которых мы давно перестали ее искать. Или наводнить их музыкой? Растворить ее в пространстве, привычно воспринимаемом в иных, не эстетических координатах. Это, кажется, главная задача спектакля «Железнодорожная опера» показанного в рамках программы Польский театр в Москве. Место действия — Киевский вокзал. Цель, в сущности, благая, и зрители заранее готовы принимать, потакать, впитывать. Отношение персональное: каждому приглашенному выдают радионаушники. Надеваешь их и волей-неволей начинаешь чувствовать себя посвященным: вот сейчас и польется тайное знание, приготовленное и отмеренное именно для меня. Моя индивидуальная доза прекрасного. Странно приходить за авангардным искусством не в очередной подвал с черными стенами, а на привокзальную площадь. Странно становиться зрителем напоказ. Забегаем вперед: самое необычное и содержательное здесь, кажется, и состоит в том, что публика делается звеном в перфомативной цепочке. Увлеченные действием зрители становятся объектом любопытства людей, которые просто ждут своих поездов; видят что-то нетривиальное, но, не слыша музыки и слов, не понимают сути происходящего.

ГЛОТОК ПЕРВЫЙ

За спинами актеров-музыкантов по поверхности экрана, установленного в первом небольшом зале, ползут нотные линейки — бесконечные, как рельсы, ровные, как кардиограмма небьющегося сердца. И одинокие ноты — родинками на стане страны, так как под каждой подписано название российского города. По вертикали — помехи, похожие на струи дождя или нити марионеток; в углу часы со стремительно бегущими стрелками. Актеры монотонно произносят в микрофон имена городов и цифры: не то пространственные, не то временные координаты. Естественно, порой вмешиваются объявления из вокзального репродуктора, их слышно даже в наушниках. Впрочем, ничего «естественного» в мире «Железнодорожной оперы», конечно, нет: все такое индустриальное, урбанистическое… Слишком чистые механические голоса, словно не согретые теплом гортани, тягучие стоны электрической скрипки — как музыка синтезированного ветра в виртуальном пространстве. И тревожные перебегающие звуки клавишных. Ничего не происходит; однообразие почти медитативное. Постепенно нотных городов на экране возникает все больше, музыка становится плотнее и, наконец, звучит первая ария и мгновенно оживляет всю эту дистиллированную концептуальность. Субтильная взъерошенная исполнительница со жгучим взором инопланетянки непохожа на оперную певицу разительно. Она поет, отстраняясь от микрофона, как будто пьет свой голос, как будто он течет вспять против законов времени. Перевода нет — смысл слов неважен. Между ариями новые переклички городов — все более напряженные. Первый акт оперы обрывается внезапно.

ГЛОТОК ВТОРОЙ

Вторая треть спектакля, сделанная группой Liquid Theatre, очень незатейлива по форме, но заряжена неожиданным эффектом.

Несколько актеров, одетых в будничное, в таких же наушниках, как у зрителей, двигаются по огромному главному залу в ритме нехитрого танца — каждый своего. Они не замечают друг друга, не замечают никого. Зрители как-то стихийно выстраиваются в неровный круг, через который время от времени пробегают люди, спешащие на поезд (невольно насыщая пространство своим мимолетным присутствием). У каждого танцующего есть свой набор навязчивых мыслей, которые он повторяет в микрофон. Считают деньги, оценивают одежду встречных, вопрошают (может быть, слишком театрально), почему всякий раз приходится ждать — в итоге возникает некий текст, составленный из бессмысленных мыслей. И случается необычное: сознание каждого зрителя наводняют внутренние монологи персонажей, льющиеся по радиоволнам. Банальные слова чрезмерно сконцентрированных на себе, одиноких людей. Впрочем, задуматься об этом не дают: в круг вбегает массовка и по законам флэш-моба мечется, танцует, замирает — как-то даже слишком позитивно.

ПОСЛЕДНИЕ КАПЛИ

В третьей совместной части не было такой лаконичной красоты, как в первой, и такой непринужденности, как во второй. Может быть, оттого, что возникла попытка наделить происходящее многозначительностью: актеры извлекали большие листы бумаги с надписями «здесь», «between», «now»… и выстраивали их в некую последовательность. Смысл ускользал. Зато была монументальность: третья часть игралась без наушников на платформе в свете прожекторов под аккомпанемент удивительных инструментов: четыре доски (выше человеческого роста), увенчанные рупором; на каждой натянута струна. Звуки, извлекаемые из них, нежнее и печальней, чем пение пилы.

Зрители стоят огромным полукругом, актеры маршируют по брусчатке, произнося слова мирных англоязычных песен, но в самой выверенности ритмов есть что-то завораживающе-зловещее. И хор, поющий на морозе, выдыхающий музыку вместе с паром. Смутные ассоциации с оркестром, играющим на палубе тонущего корабля; или ближе: на перроне перед отправкой эшелона… В партитуру идеально вливается грохот экспресса, привезшего из аэропорта пассажиров, готовых недоумевать.

В сухом остатке — отсутствие целостности, полифония месседжей и, в сущности, полный сумбур. Но плюс к этому ощущение уникального и, вероятно, неповторимого опыта.