«Что случилось в зоопарке». Э. Олби.
«Наш театр».
Режиссер Лев Стукалов, художник Марина Еремейчева.

В конце июля незадолго до ухода в летний отпуск «Наш театр» показал спектакль «Что случилось в зоопарке» — в последний раз под грифом «премьера».

Случилось это в здании на проспекте Добролюбова, 1, откуда рукой подать до зоопарка. То есть можно представить, что этот проспект — какая-нибудь Пятая авеню, а пересекает его не Кронверкский, а упоминаемая в пьесе Шестьдесят пятая. Представить можно, вот только абсолютно не нужно, поскольку режиссер открыто пресекает какие-либо связи с нашей действительностью, как и всякий эффект «узнавания».

Действие спектакля происходит на пустой — не считая куба — площадке, в предельно условном пространстве. Три стены, выкрашенные в голубой цвет, — «синее небо, а в нем облака» (вернее, одно облако — белое и большое). Пол — зеленый, как будто ковер из травы. Желтые дверь и куб вторгаются в эту композицию броскими пятнами. Открыточное сочетание ярких локальных цветов вызывает в памяти книжные иллюстрации французской (почему-то непременно французской!) поэзии для детей. Поэзии минималистской и всегда чуть абсурдистской. Пространственные условия поражают радостной стерильностью, а также определяют манеру игры артистов, из которой «выпарены» какие-либо социальные и психологические мотивы. А жанр зрелища обозначен оксюмороном «трагическая клоунада».

Василий Шелих  (Питер), Сергей Романюк (Джерри).
Фото — архив театра.

Здесь нужно сделать отступление и удивиться готовности рецензентов безо всяких оговорок называть Олби абсурдистским драматургом. Кстати, в книге Мартина Эсслина «Театр абсурда» сказано: «Признавая влияние Беккета, Ионеско, Жене, Олби воздерживается от причисления себя к театру абсурда». И, кажется, правильно делает. Потому что у его художественного мира совсем иные отношения с действительностью — и качество человеческих отношений внутри этого мира совсем иное, чем у Ионеско, Беккета и Жене. Мир Олби не так абстрактен, не так бравирует своей сочиненностью, впускает в себя токи реальной жизни. Его персонажи более теплокровны. Абсурд здесь если и есть, то лишь как одно из слагаемых: наряду с социальной остротой, злободневностью, символикой и даже чертами театра-ритуала (вспомним «экзорцистскую» композицию пьесы «Кто боится Вирджинии Вульф?»). В сфере абсурда Олби работает во многом как Пинтер: намечая нелепость ситуаций, поступков и речей, далее он позволяет зрителю оправдать для себя эту несуразицу, психологически освоить. Драматург не восстанавливает «съехавший» порядок вещей (мы до конца не поймем, что же случилось в зоопарке), но он, кажется, обнадеживает публику, что хаос жизни можно хотя бы осмыслить.

С тем же правом можно говорить о связи Олби с «молодыми рассерженными», пусть и творящими по другую сторону земного шара. То же стремление обнажить язвы общества, сняв с него покровы лжи; те же ранее табуированные темы и герои-аутсайдеры — как Джерри из «Что случилось в зоопарке».

В общем, у Олби — острота высказывания, нерв, болевые точки времени. Лев Стукалов явно стремится открыть игровую стихию сюжета, его универсальную — вневременную, надмирную — природу. Это объясняет и принцип маски, лежащий в основе персонажей: суть героя дается сразу целиком, единым смысловым объемом. Питер и Джерри в исполнении Василия Шелиха и Сергея Романюка — словно два инфантильных клоуна. Вот только при этом действие продолжительностью в час лишено виражей, «пружинности», текст не блещет остротами, а иногда кажется довольно блеклым потоком слов.

Возможно, перевод всей истории в стерильную условность и нарушил равновесие между текстом сценическим и текстом литературным. Масочный принцип отсекает возможность «разворачивания» персонажей, открывания в них новых ипостасей. В пьесе напряжение во многом держится тем, что возможность понять Джерри всякий раз оказывается мнимой, и отношение к нему меняется. В нем — неоднозначность, настораживающая недосказанность. Про героя Романюка сразу понятно, что он — беззлобное, трепетное, не преодолевшее детства существо. В нем нет опасности, поэтому его финальный отчаянный поступок, по-моему, не вполне убедителен.

Читателя пьеса «Что случилось в зоопарке» зацепить, конечно, способна. Основная проблема спектакля, по-моему, в неопределенности условий игры. Намечена клоунада, но при этом нет зрелищности, трюка, захватывающей игры. Эти клоуны существует, скорее, друг для друга. Лично для меня так и осталось большим вопросом, какую форму зрительского участия предполагает спектакль, и как к этой истории должен отнестись современный человек.

Понятно, что у Олби динамика сюжета обусловлена встречей абсолютно разных, но, как выясняется, схожих людей. Питер — во всех смыслах «средний человек». Не толстый и не тонкий, не красавец и не урод. Может, ошеломительных успехов не достиг, но в жизни все как надо. Семья — жена, дочки и животные, работа, хорошее жилье. Джерри — выпадающий из социальных связей неудачник, лишенный любви. Поэтому он говорит о бесприютности бытия, о том, что не может провести с женщиной более одной любовной встречи, о гомосексуальном опыте, о грязных домогательствах хозяйки дома и т. д. Но предполагается, что персонажи отражаются друг в друге. И Питеру свойственно трагическое одиночество. А что касается несостоявшегося, но искреннего Джерри, то еще вопрос, кто нездоров — он сам или мир вокруг.

Сергей Романюк (Джерри), Василий Шелих  (Питер).
Фото — архив театра.

Мне кажется, в спектакле не стоит вопроса, почему две души притянулись друг к другу и как по-новому эта встреча их приоткрыла. Костюмы героев емко и утрированно выражают их сущность. У Питера — благородная кофта, подтяжки, солидная бабочка, большая черная трубка: джентльменство граничит с ленивостью буржуа. Облик Джерри, напротив, выдает самого обычного человека: белая рубашка и серые брюки. Правда, регулярно мелькающие носки очень яркого желтого цвета сигналят о нестандартной сущности. Но как внешне облик схвачен раз и навсегда, так и внутренне изменения не вполне очевидны. В построении мизансцен — монтаж пластических фактур: обаятельный Шелих восседает на кубе недвижной массой, а не менее обаятельный Романюк легкой поступью извивается вокруг него. Но противоречий, основанных лишь на визуальном монтаже, явно недостает.

Встречаются «человек и джентльмен» (один по сюжету слишком, слишком человечен, а другой, напротив, слишком социален). Один из них устраивает стриптиз, только душевный. Лексикон «Нашего театра» не случаен: невооруженным глазом видно, что спектакль по Олби продолжает поступательную волну стукаловского репертуара, тяготеющего к нежным — с оттенком ненавязчивой философии — дуэтам в компактном пространстве. Но если в спектакле по Мрожеку тем же Шелиху и Романюку удалось вывести душную, сконструированную историю на свежий воздух метафизики, то здесь «стриптиз» как-то не получился.

Полная отстраненность от правдоподобия в данном случае почему-то мешает уловить актуальность истории и идентифицировать себя с кем-то из героев. Здесь ничья душа не кричит: ни актеров, ни зрителей. А почему тогда Олби?

Очевидно, что в этой пьесе, с которой начался успех драматурга, проглядывает мордочка страшного серого волка, которого-таки испугалась Марта из другой пьесы.

Но здесь я не боюсь Вирджинии Вульф.

В зоопарке все волки заперты.