«Что случилось в зоопарке». Э. Олби.
«Наш театр».
Режиссер Лев Стукалов, художник Марина Еремейчева.
В конце июля незадолго до ухода в летний отпуск «Наш театр» показал спектакль «Что случилось в зоопарке» — в последний раз под грифом «премьера».
Случилось это в здании на проспекте Добролюбова, 1, откуда рукой подать до зоопарка. То есть можно представить, что этот проспект — какая-нибудь Пятая авеню, а пересекает его не Кронверкский, а упоминаемая в пьесе Шестьдесят пятая. Представить можно, вот только абсолютно не нужно, поскольку режиссер открыто пресекает какие-либо связи с нашей действительностью, как и всякий эффект «узнавания».
Действие спектакля происходит на пустой — не считая куба — площадке, в предельно условном пространстве. Три стены, выкрашенные в голубой цвет, — «синее небо, а в нем облака» (вернее, одно облако — белое и большое). Пол — зеленый, как будто ковер из травы. Желтые дверь и куб вторгаются в эту композицию броскими пятнами. Открыточное сочетание ярких локальных цветов вызывает в памяти книжные иллюстрации французской (почему-то непременно французской!) поэзии для детей. Поэзии минималистской и всегда чуть абсурдистской. Пространственные условия поражают радостной стерильностью, а также определяют манеру игры артистов, из которой «выпарены» какие-либо социальные и психологические мотивы. А жанр зрелища обозначен оксюмороном «трагическая клоунада».
Здесь нужно сделать отступление и удивиться готовности рецензентов безо всяких оговорок называть Олби абсурдистским драматургом. Кстати, в книге Мартина Эсслина «Театр абсурда» сказано: «Признавая влияние Беккета, Ионеско, Жене, Олби воздерживается от причисления себя к театру абсурда». И, кажется, правильно делает. Потому что у его художественного мира совсем иные отношения с действительностью — и качество человеческих отношений внутри этого мира совсем иное, чем у Ионеско, Беккета и Жене. Мир Олби не так абстрактен, не так бравирует своей сочиненностью, впускает в себя токи реальной жизни. Его персонажи более теплокровны. Абсурд здесь если и есть, то лишь как одно из слагаемых: наряду с социальной остротой, злободневностью, символикой и даже чертами театра-ритуала (вспомним «экзорцистскую» композицию пьесы «Кто боится Вирджинии Вульф?»). В сфере абсурда Олби работает во многом как Пинтер: намечая нелепость ситуаций, поступков и речей, далее он позволяет зрителю оправдать для себя эту несуразицу, психологически освоить. Драматург не восстанавливает «съехавший» порядок вещей (мы до конца не поймем, что же случилось в зоопарке), но он, кажется, обнадеживает публику, что хаос жизни можно хотя бы осмыслить.
С тем же правом можно говорить о связи Олби с «молодыми рассерженными», пусть и творящими по другую сторону земного шара. То же стремление обнажить язвы общества, сняв с него покровы лжи; те же ранее табуированные темы и герои-аутсайдеры — как Джерри из «Что случилось в зоопарке».
В общем, у Олби — острота высказывания, нерв, болевые точки времени. Лев Стукалов явно стремится открыть игровую стихию сюжета, его универсальную — вневременную, надмирную — природу. Это объясняет и принцип маски, лежащий в основе персонажей: суть героя дается сразу целиком, единым смысловым объемом. Питер и Джерри в исполнении Василия Шелиха и Сергея Романюка — словно два инфантильных клоуна. Вот только при этом действие продолжительностью в час лишено виражей, «пружинности», текст не блещет остротами, а иногда кажется довольно блеклым потоком слов.
Возможно, перевод всей истории в стерильную условность и нарушил равновесие между текстом сценическим и текстом литературным. Масочный принцип отсекает возможность «разворачивания» персонажей, открывания в них новых ипостасей. В пьесе напряжение во многом держится тем, что возможность понять Джерри всякий раз оказывается мнимой, и отношение к нему меняется. В нем — неоднозначность, настораживающая недосказанность. Про героя Романюка сразу понятно, что он — беззлобное, трепетное, не преодолевшее детства существо. В нем нет опасности, поэтому его финальный отчаянный поступок, по-моему, не вполне убедителен.
Читателя пьеса «Что случилось в зоопарке» зацепить, конечно, способна. Основная проблема спектакля, по-моему, в неопределенности условий игры. Намечена клоунада, но при этом нет зрелищности, трюка, захватывающей игры. Эти клоуны существует, скорее, друг для друга. Лично для меня так и осталось большим вопросом, какую форму зрительского участия предполагает спектакль, и как к этой истории должен отнестись современный человек.
Понятно, что у Олби динамика сюжета обусловлена встречей абсолютно разных, но, как выясняется, схожих людей. Питер — во всех смыслах «средний человек». Не толстый и не тонкий, не красавец и не урод. Может, ошеломительных успехов не достиг, но в жизни все как надо. Семья — жена, дочки и животные, работа, хорошее жилье. Джерри — выпадающий из социальных связей неудачник, лишенный любви. Поэтому он говорит о бесприютности бытия, о том, что не может провести с женщиной более одной любовной встречи, о гомосексуальном опыте, о грязных домогательствах хозяйки дома и т. д. Но предполагается, что персонажи отражаются друг в друге. И Питеру свойственно трагическое одиночество. А что касается несостоявшегося, но искреннего Джерри, то еще вопрос, кто нездоров — он сам или мир вокруг.
Мне кажется, в спектакле не стоит вопроса, почему две души притянулись друг к другу и как по-новому эта встреча их приоткрыла. Костюмы героев емко и утрированно выражают их сущность. У Питера — благородная кофта, подтяжки, солидная бабочка, большая черная трубка: джентльменство граничит с ленивостью буржуа. Облик Джерри, напротив, выдает самого обычного человека: белая рубашка и серые брюки. Правда, регулярно мелькающие носки очень яркого желтого цвета сигналят о нестандартной сущности. Но как внешне облик схвачен раз и навсегда, так и внутренне изменения не вполне очевидны. В построении мизансцен — монтаж пластических фактур: обаятельный Шелих восседает на кубе недвижной массой, а не менее обаятельный Романюк легкой поступью извивается вокруг него. Но противоречий, основанных лишь на визуальном монтаже, явно недостает.
Встречаются «человек и джентльмен» (один по сюжету слишком, слишком человечен, а другой, напротив, слишком социален). Один из них устраивает стриптиз, только душевный. Лексикон «Нашего театра» не случаен: невооруженным глазом видно, что спектакль по Олби продолжает поступательную волну стукаловского репертуара, тяготеющего к нежным — с оттенком ненавязчивой философии — дуэтам в компактном пространстве. Но если в спектакле по Мрожеку тем же Шелиху и Романюку удалось вывести душную, сконструированную историю на свежий воздух метафизики, то здесь «стриптиз» как-то не получился.
Полная отстраненность от правдоподобия в данном случае почему-то мешает уловить актуальность истории и идентифицировать себя с кем-то из героев. Здесь ничья душа не кричит: ни актеров, ни зрителей. А почему тогда Олби?
Очевидно, что в этой пьесе, с которой начался успех драматурга, проглядывает мордочка страшного серого волка, которого-таки испугалась Марта из другой пьесы.
Но здесь я не боюсь Вирджинии Вульф.
В зоопарке все волки заперты.
Ну и ну.
Что должно было случиться с великолепным спектаклем, чтобы о нём можно было так написать?
Полагаю, проблема всё же не в тексте спектакля (предельно ёмком и внятном), а в тексте рецензии. Нападая на огульно причисляющих Олби к «театру абсурда», автор сам склонен причислять его к чему-то сильно смахивающему на блаженной памяти «критический реализм» — с его обязательными требованиями психологической и социальной конкретики. Такое ощущение, что вернулись времена маститых советских филологов, чьей главной задачей было — протащить того же Олби сквозь игольное ушко советской цензуры. Не вижу никакого смысла в том, чтобы зацикливаться на этом сегодня — и Стукалов не видит. Его подход именно что вневременной и общечеловеческий — выключающий пьесу Олби из любой пространственно-временной конкретики (текст, что характерно, не сопротивляется абсолютно — в нём это никогда и не было главным) и включающий её в основную для всего ХХ века проблему трагического отчуждения человека от собственного бытия, психологии, социальности, хронологии, топографии — чего угодно. Симптом этого отчуждения — страшное трагическое одиночество, которое пытается преодолеть Джерри и которого старается не замечать Питер — в этом и заключается суть их столкновения. Конфликт, я бы сказал, софокловского масштаба, который и разрешается вполне по-софокловски — одному из героев суждено погибнуть в ходе столкновения, другому — жить с этим. А тот факт, что у Стукалова этот трагический конфликт заключён в отнюдь не трагические формы (комикса, клоунады), объясняется опять же всем ходом развития культуры ХХ века — упразднившей понятие «чистой трагедии» (героя-то нет — он рассыпался, утратил цельность), смешавшей жанры и стили — но не отменившей общей трагической проблематики человеческого бытия.
Ну а вот что делать, если я не отношусь к горячим поклонникам нынешнего «Нашего театра» и не готов оправдывать уязвимости его спектаклей — когда они есть? При всем уважении к самоотверженной работе людей в известно каких условиях. Скажем, в «Стриптизе», по-моему, метафизика куда более оправданна — а сам спектакль куда более «контактен» по отношению к зрителю.
Про социальную и психологическую конкретику, Алексей, я говорю не чтобы исключить все прочие варианты — и конечно, не чтобы вопреки принципам нашей театроведческой школы уйти в литературоцентризм. (Хотя кто сказал, что режиссерский театр абсолютно порывает с принципами автора? Делает спектакль абсолютно свободным от них?)
Просто ч и т а я Олби, я понимаю, про что это высказывание — и как оно звучит сегодня; а смотря пьесу в трактовке театра — честно говоря, не понял абсолютно. Вот и все.
Где Вы увидели «софокловский масштаб» — загадка поистине сфинксова.
Евгений, не всё, что похоже на метафизику, является метафизикой (и наоборот). Как раз ХХ век тем и занимался, что открывал метафизику в вещах вполне себе обыденных и повседневных. Путь Стукалова от «Стриптиза» к «Что случилось в зоопарке» — это и есть путь от внешнего к внутреннему в постановке метафизических вопросов. От ситуативного к бытийному. От очевидного к непростому.
Евгений, позвольте Вам привести отрывок из моей статьи:
Здесь самостоятельной темой Сергея Романюка можно назвать безвыходность. Она выражается артистом в пластике его персонажа — как слепой, он ощупывает несуществующие голубые стены созданного на сцене парка, которые заменяют небо двум героям. Подобно Бипу Марселя Марсо, он заключен в «клетку», которую французский мим называл «пространством, где человек — узник своего одиночества, ограничивающего его свободу».
Эмоциональная амплитуда Джерри — Романюка в своих постоянных колебаниях значительно превосходит норму, все время натыкаясь на стену «нормальности» Питера (В. Шелиха). И пробивает в конечном итоге эту стену, хоть и ценой собственной жизни. О хрупкости человеческой жизни и ее реальном трагизме — последние спектакли Л. Стукалова.
Это к вопросу об инфантильных клоунах и прочей бесцветности. И, как видите, не одному Алексею кажется здесь софокловский масштаб. Последние спектакли Стукалова созвучны, они — об одиночестве. Преодолеваемом в случае «Давида и Эдуарда» — и приводящем к смертельному исходу в спектакле по пьесе Олби. А второму герою с этим жить, что гораздо хуже.
Ну и о моральном аспекте: оставлю без комментариев ситуацию «нынешнего “Нашего театра»… Она не кажется мне подходящей для критики такого рода.
Уважаемая Елена! Евгений Авраменко выразил свое, аргументированное, не оскорбительное для авторов спектакля, мнение о спектакле «Нашего театра». На другой чаше весов — мнение Ваше и других комментаторов. Ситуация же с «Нашим театром» ни коим образом не предполагает введения табу на критические тексты.
Не представляется возможным считать «поступательную волну стукаловского репертуара, тяготеющего к нежным — с оттенком ненавязчивой философии — дуэтам в компактном пространстве» признанием заслуг такого режиссера, как Стукалов. Не думаю, что это неоскорбительно…
Ну нет уж, Елена, не передергивайте, пожалуйста.
Предложение с «поступательной волной» находится в своем контексте (со своим — заведомо ограниченным — объемом смысла), и, конечно, к этому не сводятся заслуги Льва Яковлевича. ))