На рубеже сентября-октября выйдет в свет № 85 «ПТЖ». По традиции — молодежный, студенческий, и тему его определяют всегда сами члены так называемой «молодежной редакции», в центре которой нынче оказались Юлия Бухарина, Анна Павленко и Яна Постовалова.

В молодежном номере, посвященном «разноаспектному» герою нашего времени, есть и большой раздел «Актерский класс». Там, среди разнообразных актерских портретов, вы найдете и портрет актрисы Этюд-театра Надежды Толубеевой. «ПТЖ» писал о ней с первой роли, потом юная Надя появлялась на страницах не раз, но все же трудно было предположить такое серьезное художественное развитие в младшей представительнице рода Толубеевых…

В преддверии молодежного номера и как бы анонсируя его, публикуем сегодня в блоге интервью с Н Толубеевой, сделанное тоже молодым автором и только случаем не оказавшееся на страницах № 85.

Татьяна Псарева Надежда, последнее интервью с вами было опубликовано в «ПТЖ» еще в то время, когда вы учились на третьем курсе. В нем вы в основном говорили о школе своего мастера, о первых ролях и планах. С какими сложностями пришлось столкнуться после выпуска из академии?

Надежда Толубеева Для меня продолжалась учеба. Я поступила в академию в не очень сознательном возрасте — в 17 лет — и очень долго никак не могла повзрослеть, отсюда такое ощущение, что по крайней мере за первые три курса я взяла гораздо меньше, чем могла бы взять от учебы. Многие технические вещи, инструментарий были мною упущены. Могла прочитать книгу и не прочитала, могла ходить каждый день на акробатику, но пропускала. Часто не могла переступить через себя. Поэтому можно сказать, что мастера заложили основу: ощущение правды на площадке, подлинности существования, естественности, органичности. А с чем я столкнулась потом? С профессией. Встречаешься с такими вещами, которые не были наработаны в академии. Сейчас учусь переступать через себя. В каждой работе приходится становиться смелее.

Псарева Два спектакля, в которых вы играете, совершенно противоположны по своей природе: «Не прислоняться» Анны Закусовой — полностью пластический, «Братья» Евгении Сафоновой, если можно так выразиться, «словоцентристский». В каком типе театра вам интереснее?

Толубеева Не могу сказать точно. Здорово именно то, что один режиссер делает упор на пластику, на внешне простроенный рисунок, другой — на слово, на мысль. Когда я работала над пластическим спектаклем «Не прислоняться», параллельно велись репетиции спектакля «Братья», где мы много занимались словом, и потом все это суммировалось у Жолдака. Три работы друг друга дополняют. И это очень помогает: можно усложнить пластику в одном спектакле, ходя на репетиции другого. Это удача, что удалось развиваться параллельно в этих направлениях.

К. Варакса и Н. Толубеева в сцене из спектакля «Двое бедных румын, говорящих по-польски».
Фото — архив театра.

Псарева У «Этюд-театра» очень долгое время были материальные сложности, приходилось кочевать от площадки к площадке. Как вам в таких условиях удавалось «сохранять верность» своему театру?

Толубеева Мы — те люди, которые, скорее, будут бежать от комфорта и стабильности. Видимо, именно потому, что за долгие годы скитания «Этюд-театра» нам не было комфортно, мы до сих пор вместе. Сколько мы с «Этюдом» переживаем! Я заметила, что у нас такие же кризисы, как у мужчины и женщины: период страсти, потом скучно становится, надоедает, бесит, а затем опять взлеты. Сейчас у нас есть своя площадка, и, мне кажется, это опасный момент. Как будто мы вошли в определенную зону, и теперь нужно выходить на принципиально новый уровень, должен произойти переломный момент в творчестве. Очень опасно делать остановки, хочется, чтобы театр был в движении, чтобы артисты (уже не начинающие, хотя о нас так до сих пор говорят) всегда возвращались к ощущению самого начала. В любой деятельности я больше всего боюсь состояния «фабрики звезд», когда перестаешь к чему-то стремиться: мол, «мы же и так классные, просто приходите и смотрите!»

Псарева Сейчас вы играете в спектакле БДТ «Zholdak Dreams: похитители чувств», но в одном из интервью вы говорили, что не хотите работать в этом слишком родном для вас театре. Что-то изменилось?

Толубеева Так получается, что я не иду за определенным театром, можно сказать, я вообще не умею работать в театре. Скорее, жизнь меня сталкивает с определенными людьми — вся моя актерская судьба складывается из этих встреч. Ты должен быть влюблен в режиссера, а режиссер должен быть влюблен в тебя. И можно сказать, что со всеми режиссерами, с которыми я работала, это были такие «театральные романы». Иначе где черпать вдохновение, энергию, силы?

Псарева То есть и с Андрием Жолдаком был такой «роман»?

Толубеева Да, тут тоже как будто выкинуло в другой мир, и в процессе рождения этого спектакля были панические атаки. Ведь для меня большая ответственность впервые выйти на сцену БДТ как приглашенной актрисе. Когда я начинала об этом думать, ничего не получалось. Андрий говорил: «Надя, глаза! Где, почему, что не так? Где твоя лиса? Ты же луна. Почему ты не вибрируешь?» А я не вибрировала, была полностью в своих рефлексиях. И тут снова возник большой вопрос о смелости, о способности переступить через себя, довериться режиссеру. Было много проблем, но Андрий умеет чувствовать артиста, он знает, где поднадавить, а где приподнять. В какой-то момент я решила, что не буду участвовать в работе, потому что у меня просто не получается. Ведь я включилась в процесс репетиций, когда половина спектакля уже была сделана. А я так работать не умею: у меня же этюдный метод, импровизация, все дела, у меня «принос»! «Сеня! Можно я предложу?!» А здесь приходишь и слышишь: «Так, Надя, сядь на стул, нога на ногу, смотри вперед и делай вот так пальчиком». Он тебе простраивает рисунок до каждого этого пальчика, все нужно схватить и повторить. И пока ты не повторишь это правильно, спектакль дальше не двинется.

Псарева По контрасту с этюдным методом это не казалось режиссерской диктатурой?

Толубеева Возникала невероятная палитра чувств! Но все зависит от того, как относиться к процессу. Можно было это воспринимать как какое-то изнасилование, а можно было просто довериться. Андрий этого от меня долго ждал, а я не думала, что мне будет так сложно. Я, к примеру, легко могу довериться Жене Сафоновой, потому что она работает с артистами на равных, с ней всегда есть ощущение, что ты полноценный создатель спектакля. А здесь — нет, здесь — полностью рисунок режиссера, его воображение, а ты реализуешь то, что у него происходит в голове. И это для меня было странным, в такой ситуации сложно было начать доверять, потому что не знаешь, куда режиссер тебя ведет и какая следующая дверь откроется в его воображении. Но в ту секунду, когда доверяешься, понимаешь, что он в любом случае все выстраивает, исходя именно из тебя. Многих актеров из «Zholdak Dreams» он раскрыл так, как никто этого не делал. И мы все ходили влюбленные, несмотря на то, что это был почти диктат. Если Жолдак мог подключиться к нашим вибрациям, он сам видел наш внутренний рисунок.

Н. Толубеева в сцене из спектакля «Братья».
Фото — архив театра.

Псарева А как происходит это «подключение»?

Толубеева Вот, например, я хожу, думаю о чем-то своем, а Андрий видит в этом Настасью Филипповну. Он будто ловит твои внутренние колебания и от них уже строит роль. И ты немного в шоке, потому что это почти как предсказание будущего: он говорит тебе, что делать, — ты делаешь, не понимая, что это значит, но потом это открывает безграничные возможности. Однако если ты не будешь доверять и излучать энергию, он не будет с тобой работать. А я могу иногда закрываться, становиться совсем холодной. И я не ломалась до последнего. Когда же я пришла на репетицию с мыслями, что это мой последний день здесь, потому что уже неделю ничего не получается, Андрий в буфете меня заметил и говорит: «Надя, а ты сегодня вибрируешь, что-то в тебе такое есть».

Псарева А что сейчас вам кажется важнее: ощущать свободу в создании спектакля или, как в работе с Жолдаком, полностью доверяться мысли режиссера?

Толубеева Со временем я поняла, что в спектакле Жолдака, где у меня нет никакой свободы, я себя гораздо свободнее чувствую, чем во многих спектаклях «Этюд-театра». Это как защита: внешне ты защищен, чтобы внутренне всё жило свободно. После этой работы мне захотелось некоторые другие свои роли тоже как-то закрепить, чтобы было не по принципу «как пойдет сегодня», а простроено, чтобы чувствовалась уверенность рисунка.

Псарева Получается ли это сделать в «Братьях» Евгении Сафоновой, спектакле совершенно иной природы, нежели «Zholdak Dreams»?

Толубеева В «Братьях», на мой взгляд, все роли такие, в которые не войти и из которых не выйти. Чем дольше я играю в этом спектакле, тем меньше я понимаю, кто такая Екатерина Ивановна. Это похоже на выплеск долго копившегося напряжения, после которого ты полностью опустошаешься. А когда тебе приходится это делать два раза в месяц, ты просто не можешь выполнять все физически честно. И я не каждый раз успеваю накапливать силы за это время — я же не машина по производству смыслов и эмоций. Организм и нервная система хоть и безграничны, но не всегда к этому стрессу готовы. И еще очень долгое время после спектакля ты не можешь его отжить, просыпаешься ночью, тебя начинает трясти в истерике, потому что организм не осознает, что произошло. Я иногда не понимаю, нужно ли отдавать то, что я отдаю в этом спектакле, надо ли это зрителю? Тогда зачем я вообще это делаю? И этим, наверное, я отличаюсь от моих родителей, преданных до конца профессии: мне важнее сохранить и воспитать себя как человека, не только как актрису. Я с легкостью смогу переквалифицироваться, если решу, что мне это нужно. Но пока я понимаю, что этот спектакль хоть и не всегда, но помогает зрителю вместе с нами разрешить какие-то очень болезненные вопросы, я чувствую, что силы тратятся не зря.

Псарева С кем из режиссеров вам бы хотелось поработать?

Н. Толубеева в сцене из спектакля «Zholdak Dreams».
Фото — архив театра.

Толубеева У меня есть невозможное желание встретить того самого человека, которого, может быть, и не существует. Я все время внутренне нахожусь в поиске своего режиссера. Сейчас есть ощущение, что даже интереснее работать не с режиссерами огромного масштаба, а с такими, которые только что окончили академию. Потому что они еще начинают, делают свои открытия, изобретают свои способы. Например, про выпускной курс Вениамина Михайловича я могу сказать, что у ребят есть все возможности вырасти в больших режиссеров, и мне было бы интересно расти вместе с ними. Они пока не заросли слоями «великости».

Псарева По какому принципу вы ищете «своего» режиссера?

Толубеева Я могу долго не работать вообще ни над чем только потому, что я знаю: этот режиссер — не мой человек, как бы это высокомерно ни звучало. Не могу работать с тем режиссером, с которым не получается быть честной. И в эти сложные периоды, когда нет ролей, нужно развиваться, внутренне не застывать, ходить в театры. Ведь эти перерывы случаются не просто так, в это время я понимаю, что сейчас — момент опустошения и нужно выйти на новый уровень, что-то узнать про себя. В это же время подсознательно происходит поиск. А потом неожиданно — раз! — и случается та самая встреча.

Псарева А есть ли в вашем представлении такая роль, в которой вы могли бы сейчас максимально раскрыться? Или все зависит от режиссера?

Толубеева Я верю, что в жизни все складывается так, что во мне формируется что-то, зреет и, когда оно будет готово, появится такой режиссер (я идеалист, конечно), который скажет: «Надя, в тебе созрело это и это, такая-то роль, давай вместе сделаем ее». А разумом сложно проанализировать, какая роль тебе подходит… Наверное, с моим неправильным взглядом на профессию, мне важнее не роль, а какое-то человеческое высказывание. Еще мне хотелось бы понять мышление совсем другого человека: к примеру, что происходит в голове у аутистов? Они совершенно не приспособлены к жизни, но при этом могут сосчитать за секунду все спички в коробке. Хочется примерить на себя этот разум, который, я уверена, чище, чем у обычного человека. Но что это за роль, я не знаю сама. Очень бы хотелось научиться расслабляться, больше доверять себе, режиссеру, уходить от вечной рефлексии. Поэтому нужно больше себя исследовать.