Читки пьес, вошедших в шорт-лист конкурса «Маленькая Ремарка», показанные в рамках фестиваля «Арлекин», выявили несколько интересных тенденций, сложившихся: а)в современной драматургии для детей и подростков, б) в зрительном зале, где находятся родители/ учителя/ психологи, и все они точно знают, как именно должен выглядеть театр для нового поколения.

Цельной драматургии двух дней, по-моему, не случилось, скорее, четыре пьесы сложились в довольно интересные пары: в первой дети/подростки становились заложниками семейных обстоятельств, а если совсем честно — и вовсе, заложниками родителей и других родственников; во второй — в большей степени был показан именно подростковый замкнутый мир со своим языком, взрослые же в нем почти не принимали деятельного участия (даже когда очень хотели), скорее, были выведены как внешний мир, значимый, но отдельный. В утренних читках герои были помладше, в дневных — постарше.

Общее во всех четырех пьесах то, что взрослые в них — инфантильные, манипулятивные, совершенно не знающие, да и не желающие знать, как быть родителями, что делать с молодыми людьми, как с ними разговаривать и чего от них ждать.

Главная коллизия пьесы Даны Сидерос «Черный апельсин» в том, что прикованный к коляске прадедушка, который из-за ссоры с матерью 12-летнего Жеки уже несколько лет как перестал со всеми разговаривать, вдруг просит правнука помочь ему умереть. Более того, он берет с мальчика обещание не рассказывать об этом маме. И ребенок честно включается в ситуацию, ищет ответы у друзей, в интернете, пытается сам разобраться в сложнейшем вопросе: имеет ли право человек сам решить, когда ему умереть? Ну а параллельно тренируется на апельсинах делать смертельные инъекции. Потом Жека не выдерживает этого напряжения и заболевает, что приводит к тому, что прадед и мама наконец начинают разговаривать, и старик, ПОЛУЧИВ СОГЛАСИЕ ВНУКА СТАТЬ ЕГО УБИЙЦЕЙ, отказывается от своего решения. Хеппи-энд.

«Черный апельсин».
Фото — В. Васильев.

Согласитесь, как сюжет детского спектакля — вызывает вопросы. Но пьеса отличная. К сожалению, в читке режиссера Александра Серенко пропал объем, присущий тексту, ушла тонкая авторская ирония, вшитая в ремарки. Жизнеподобное изображение героев привело к тому, что и претензии пьесе на обсуждении предъявлялись «из жизни»: это манипуляция ребенком, дети не должны воспринимать происходящее как некую норму, детей нельзя нагружать таким экзистенциальным выбором. Так может, это пьеса для родителей?..

Для решения пьесы «Мой папа Питер Пэн» Керен Климовски крайне важна режиссерская позиция: папа героя все же сказочный персонаж или его действия — игра невостребованного артиста, неповзрослевшего мальчишки, которую он придумал для своего 7-летнего сына, чтобы оправдать свои исчезновения и несостоятельность? Режиссер Алексей Едошин выбрал для читки интонацию мелодраматическую, попытавшись сохранить баланс между сказкой и реальностью, но папа получился маниакально-депрессивным лгуном, и пьеса предстала историей взрослого человека, который спустя годы все еще пытается справиться с виной за самоубийство отца.

И снова режиссура, с одной стороны, обедняет текст, в котором этот баланс все же соблюден больше, с другой — если воспринять его как реалистичный, показывает нам, взрослым, что если мы не берем на себя ответственность, ее возьмут наши дети. Кидалт, у многих в зале, полном театральных деятелей, вызвавший симпатию, конечно, имеет право жить в сказке. Вот только имеет ли он право быть при этом папой? И снова вопрос: для кого в большей степени эта пьеса — для детей или их родителей?

«Мой папа Питер Пэн».
Фото — В. Васильев.

Драматургия, как известно, отражает социальные процессы. Отсутствие коммуникации между поколениями, парентификация и триангуляция детей, смерть близких — все это есть и в жизни, все это можно найти теперь в литературе. Как же реагирует на это зрительный зал? С умными, талантливыми, серьезными взрослыми людьми словно что-то происходит. Неоднократно на обсуждениях звучало, что это нельзя показывать детям. Для меня это значит только одно: к «детской» драме по-прежнему предъявляется требование «воспитать», показать, как надо, как должно быть. Или, в крайнем случае, показать выход из ситуации, которая не должна была произойти. Но от взрослого искусства, мы вроде договорились, этого уже не стоит ждать. Двойные стандарты? Тогда неудивительно, что в старшем подростковом возрасте мы встречаемся с недоверием и неготовностью вести диалог.

Текст петербургского тандема Маши Все-Таки и Полины Коротыч «Говорение» построен вокруг нового элемента ОГЭ по русскому языку — устного экзамена, известного как «монологическое высказывание» или «говорение». Конфликт, обозначенный уже в названии, в том, что считается, будто «говорение» проверяет коммуникативные навыки, в то время как коммуникация — это диалог, а не монолог. В диалог же с подростками в пьесе почти никто не вступает. Все взрослые в тексте занимаются именно говорением — в классе, в ЖЖ, в родительском чате. Подростки лишь получают указания сверху. Кстати, драматургам удалось отразить одну известную в учительской среде особенность: на родительском собрании можно, не зная, угадать, кто чей родитель — взрослые почти всегда ведут себя примерно так же, как их дети. Но только взрослым это как бы можно, а подросткам — нельзя.

«Фото — В. Васильев.

Режиссер Иван Куркин на роли учеников 9-го класса и их родителей пригласил настоящих подростков. А все, что происходит в интернете, увел на экран. Интересный результат: если прямо перед глазами настоящие молодые взрослые сидят и ждут, когда родители в чате порешают их судьбу, то вопросы коммуникации обостряются до предела. Угадаете, какой вопрос хочется поставить? Кому все это важно увидеть?

Пьеса «Церковь пресвятого Макчикена» Марии Малухиной, пожалуй, стоит особняком в этом ряду. Здесь родители и учителя существуют только в упоминаниях старшеклассников. И, в общем, все они не скверные люди. Девочка Женя боится, что ее не отпустят в гости с ночевкой, но мама позвонила по данному ею номеру, просто чтобы познакомиться с новой подружкой дочери. Барабанщик Ринго, хоть и считает, что родители не дают ему дышать, все же поет песни, под которые те начали встречаться, — связь поколений налицо. Подростки создают свой клуб анонимных алкоголиков самоподдержки, где могут поделиться друг с другом всем: подсказывают, как провести психологов (!), как успокоить предков и т. д. В общем, эти подростки более чем успешны, сами научились справляться со своими сложностями, побеждают в олимпиадах, занимаются творчеством. И даже безответная любовь не приводит ни к самоубийству, ни к полному отвержению. Их приятно слушать, у них хорошая речь, отлично схваченная автором, они читают, слушают умную музыку — и все же трагедия догоняет и их. Прием, который может показаться искусственным — внезапная случайная смерть одной из участниц церкви в финале, — отчасти служит ответом на претензии к сюжетам предыдущих трех текстов. Мы не можем контролировать все. Конфликт с высшими силами никто не отменял, и это то, от чего наших детей мы обезопасить никак не в состоянии.

«Церковь святого Макчикена».
Фото — В. Васильев.

Режиссер Игорь Хонин провел отличный каст: молодые и очень точные в подаче артисты в течение часа приоткрывали нам дверь в какую-то иную реальность. Тем сильнее был финал, в котором каждый герой налепил на лоб стикер со знаком вопроса и пристально всмотрелся в зал.

Четыре читки и один вопрос в финале. Для меня это был вопрос ответственности. Где ее границы? Как взрослым научиться уже, наконец, распознавать свою, но признавать и чужую? Ответственность за коммуникацию с ребенком — всегда на взрослом. Ребенок бессилен и не может быть виноват в том, что происходит со старшими. Но при этом он сам должен выбирать, чем заниматься, а чем нет, ходить к психологу или нет, любить мальчиков или девочек.

И все же — истории, которые показывают нездоровые отношения в семье или школе, очень важны. Ребята могут в них увидеть, что они не одиноки в своем переживании, что у кого-то тоже так. Это известно и понятно. Но гораздо важнее для самоузнавания бывает посмотреть их взрослым. Чтобы они услышали негодование зала, обращенного не к драматургам, а к персонажам. Всегда ли пьеса, в которой главным действующим лицом является человек младше 18 лет, — для детей? Может, нужны новые критерии?