«Сирано де Бержерак». Э. Ростан.
Театр «Мастерская».
Режиссер Александр Баргман, художник Анвар Гумаров.
Если честно, я хотела уже завязать с «Сирано». Сколько можно? Нет, нет, хватит (думала я). Пора оставить читателей в покое. Тем более что прошлогодняя версия Николая Рощина с замечательным Иваном Волковым — это прощание с традиционным «Сирано», конечная остановка на пути героя, у которого отнято все, даже его поэзия, а в последней сцене еще и возможность говорить на понятном публике языке. И вот — премьера в «Мастерской». Баргман, Шумейко… Как пропустить? Оказалось, вывернутая наизнанку и почти умершая пьеса снова живет. Может, новый цикл начался? А я опять не могу сдать пост по «Сирано де Бержераку»! «Я бьюсь, я бьюсь, я бьюсь».
Каждый, наверное, влюбляется именно в тот перевод пьесы Ростана, который познакомил его с пьесой. (Говорю о тех, кто любит этот шедевр французского неоромантизма. Потому что есть и такие… странные серьезные люди, которым она не по душе.) Нам с Александром Баргманом повезло влюбиться в один и тот же перевод — Владимира Соловьева. Я впервые встретилась с Сирано в исполнении Сергея Шакурова (Драматический театр им. К. С. Станиславского), а режиссер нынешней премьеры «Мастерской» тридцать лет назад, будучи совсем юным артистом, студентом, выходил на Александринскую сцену в толпе гвардейцев-гасконцев (спектакль его учителя, Игоря Горбачева, и Светланы Кудрявцевой): перевод Соловьева звучал у Александра Маркова — Сирано как естественная, искренняя речь, не как рифмованные строки.
Трудно бороться с мечтой поставить пьесу, если хочешь еще раз услышать, как в темноту зала полетят эти прекрасные, мужественные слова Бержерака, обращенные к Роксане: «Прощайте. Я умру. Как это просто все! И ново и не ново. Жизнь пронеслась, как на ветру случайно брошенное слово»…
Неслучайно спектакль Баргмана начинается с темноты, с тишины, в которой едва слышно проступают, проявляются слова, как бы всплывшие в памяти. Перед смертью Сирано как будто припоминает кульминацию собственной жизни: ночной диалог с Роксаной, когда он, говоря с ней от имени Кристиана, неузнанный, силой чувства, выраженной в стихах, покоряет ее навсегда. «Что я скажу? Когда я с вами вместе, я отыщу десятки слов, в которых смысл на третьем месте, на первом — вы и на втором — любовь». История у Баргмана разворачивается ретроспективно: все, что видит зритель, — он видит глазами смертельно раненого Сирано.
Такой прием очень сценически выгоден. Появляется возможность быстрее «прокручивать» моменты, не слишком важные для того, кто вспоминает, задерживаться на тех, которые слишком дороги, а некоторых — например, актера Монфлери — и вовсе не допускать до подмостков. И правда, ведь Бержерак прогонял его, срывая премьеру «Клоризы», ценой своего последнего кошелька, скандала со всей знатью, дуэли с Вальвером etc. У Баргмана виртуальный Монфлери вещает где-то над головами публики (фонограмма), а все персонажи — от Роксаны и Де Гиша до Рагно и Ле Бре, включая всех посетителей театра «Бургундский отель», — рассаживаются на авансцене.
Пресловутый «театр в театре», без которого пьеса Ростана немыслима, неизбежно возникает и в спектакле «Мастерской». По большей части этот прием работает на смысл: Сирано — Евгений Шумейко поэт, творец, в том числе — автор всего, что происходит. Вспоминая, он режиссирует, сам выстраивая, скажем, мизансцену ночного разговора под балконом Роксаны. Субъективизация истории (все — глазами героя) исключает необходимость жизнеподобия: действие должно лететь, парить над сценой, не спотыкаясь о ненужные детали и держа стихотворный ритм. Вихревое, стремительное движение! Восхищает умение артистов «Мастерской» играть в высоком темпе, не рассиживаться на реакциях-оценках, а существовать упруго, динамично, четко.
Прием «умножения театра» тут еще и в том, что все великое множество персонажей — мушкетеров, гвардейцев, маркизов, поварят в кондитерской Рагно, сестер в монастыре, зрителей — играет бодрая ватага комедиантов, быстро меняющих костюмы. Они партнеры главного артиста, подыгрывающие ему: во время знаменитого монолога о носе подбрасывают Сирано все новые и новые эпитеты, называют следующий «тон» и провоцируют продолжение импровизации. «Тон нежный», — говорит Роксана, а Бержерак тут же откликается: «От дождичка и ветра вы заказали зонтичек ему?» Решение хрестоматийной сцены неожиданное, обаятельное, свежее. И таких живых открытий — немало.
С другой стороны, красные носатые маски и гофрированные воротники, едва теплящиеся в темноте свечи в канделябрах, раздвижные ажурные сине-красные ширмы — стандартный набор, обозначающий «яркую театральность» (сценография Анвара Гумарова на опубликованных эскизах выглядит гораздо интереснее, чем в реальном воплощении). Так же по самой границе с банальным проходит пластика, все групповые танцевальные упражнения, пожалуй, кроме веселых движений массовки белоснежных поварят, обсыпанных пудрой. Комедианты играют поварят, которые, в свою очередь, подыгрывая поэту-кондитеру Рагно (Михаил Касапов), исполняют в его поэме роли всевозможных специй, пряностей, цукатов и миндаля. (Тут тоже своеобразная субъективизация, игра в игре.) Взмахи белыми платками, белыми шарфами, белыми розами, старательное фехтование в рапиде, замирание в неких скульптурных группах (режиссер по пластике Николай Куглянт) — стоит ли использовать так неизбирательно штампы «романтического» спектакля?.. Однако визуальный облик спектакля спасает изумительной красоты свет Тараса Михалевского и изобретательные костюмы Елены Жуковой (вот здесь традиционность блестяще соединяется с оригинальностью и выразительностью).
Александр Баргман осознанно работает с понятиями «традиция», «классика», испытывает на прочность классические мизансцены, словно много раз уже виденные на фотографиях (это, может быть, аберрация — но так управляет нашим восприятием режиссер). У правого портала установлено кресло, как цитата из множества версий «Сирано де Бержерака». Именно в таком кресле Сирано предстоит сыграть свою финальную сцену, выкрикнув: «Но если уж умирать, так умирать не в кресле! Нет! Шпагу наголо! Я в кресле не останусь!» Евгений Шумейко, в простом пальто, которое мог бы носить советский интеллигент или парижский гамен, с повязкой на раненой голове, открывая спектакль, медленно проходит по сцене и занимает это кресло. Оттуда он оглядывается на всю свою жизнь… В начале второго акта Кристиан — Сергей Агафонов, бледный от голода, истощенный осадой Арраса, отрешенно идет по сцене и, как притянутый магнитом, приближается к креслу и падает в него, изящно свесив ногу через подлокотник, как делали десятки исполнителей роли Бержерака. Он словно замещает здесь Сирано, образы двоятся, мерцают. Мизансцены часто сводят вместе Бержерака и его соперника-друга, делая их близнецами-сообщниками. Ведь они «половинки» расщепленного, расколотого надвое идеального возлюбленного, обладающего и красотой, и умом… На фоне голубоватого «лунного» задника с закругленной темной рамой все трое — Роксана, Сирано, Кристиан — словно неприкаянные тени в пространстве вечной и не осуществимой в реальности любви.
Добровольная дань старинному театру, веку пудры, корсажей и париков (веку исторического де Бержерака) — и способ игры, который не имеет ничего общего с пыльным старым театром. Исполнители главных ролей существуют с невиданной мерой искренности, с реактивной непосредственностью и ненаигранной чувствительностью.
Вдоль и поперек я выучила пьесу, видела десятки сценических вариантов, но такого Де Гиша, пожалуй, еще не бывало: Алексей Ведерников играет поначалу забавного фата (и это не сюрприз), но когда во втором акте он вваливается на сцену, пьяный от слез, от обиды, от любви к Роксане и ревности к Кристиану, — становится понятным, что граф втрескался не на шутку, и это решение делает роль объемной, драматичной.
Сергей Агафонов выдерживает острый рисунок роли, превращая Кристиана в сцене поединка с Сирано («а эти все носы») в подобие смешной куклы на шарнирах. Не столько томный романтический любовник, сколько механическая фигурка, оловянный солдатик. Его любовь «просыпается» под воздействием поэзии Сирано, она словно расправляет, раздувает его душу и делает его задумчивым, глубоким, грустным.
Грусть — важнейшая краска спектакля. Она пробивается сквозь бодрую «театральность» и окрашивает в минорные тона весь второй акт, открывающийся графичной, изящно выстроенной военной сценой, в которой силуэты гвардейцев-гасконцев мерно и строго двигаются под щемящие звуки флейты и стихотворение Бержерака о родине-Гаскони. (Как артист Шумейко читает стихи… «Как вы читаете!»)
Слух Александра Баргмана не подводит, и когда переводчик Соловьев фальшивит, режиссер ищет точные по тону и смыслу слова у других авторов русскоязычных версий (благо, все четыре перевода собраны и изданы под одной обложкой ярославским журналистом Андреем Григорьевым). Выбор поведенческой стратегии Сирано («неподражаем я, и в этом мой успех») резче и страннее всех выразила Елена Баевская. И в программном монологе о жизненных принципах («Министрам посвящать стихи? Благодарю!») смешаны разные тексты, и акцент Евгений Шумейко делает на несоловьевской фразе: «А то ли дело — петь?..» То есть, писать стихи, творить, быть поэтом вместо того, чтобы делать карьеру и деньги. Нота выбрана — отнюдь не победная. Герой Шумейко охвачен сознанием несбыточности свободы. И это так современно, так честно… Актер закрепляет отчаянный и красивый жест Сирано — он хватается за лоб, закидывая голову, замирая на секунду, не в силах продолжать.
Шумейко играет одинокого поэта, не бретера и не дуэлянта, совсем юного даже в финале (сидит в кресле, подтягивая коленки к груди) мальчишку-Сирано. И рядом с ним — девчонка-Роксана в удивительном исполнении Анны Арефьевой. Конечно, мы помним, какой замечательной, живой, переполненной чувствами была когда-то у Арефьевой Джульетта (спектакль Галины Ждановой в Театре «На Литейном»). Здесь актриса подробно освоила, обжила роль, в которой у автора логики гораздо меньше, чем блеска. Героиня Арефьевой нисколько не аристократка, она носит эту маску старательно и лукаво, при первой же возможности — сбрасывает ее и становится веселой, озорной, насмешливой и пылкой. Финал Анна Арефьева играет горько, отчетливо, сдерживая внутренние порывы и тем самым еще явственнее их обнажая…
«Я не слова… я то, что за словами» — при всей красоте стихотворных строк этот несловесный смысл, эту силу любви и страдания может дать только театр. И — о, радость! — дает.
Самое замечательное, что тут четыре Сирано! Не два (а так было, например, в прекрасном спектакле Б. Морозова с Шакуровым и Виторганом, где они невозможно и равно любили Роксану, но один был лишен дара слова… И, поняв это, шел под пулю — трагически и немо). А тут именно четыре.
Нет, конечно так называется один, Евгений Шумейко (и Шумейко в той театральной форме, в которой были сыграны его лучшие роли в самом начале Мастерской). Он играет Поэта и только поэта, живущего строкой, а не реальностью.
Но и его «брат и саботажник» Кристиан (Сергей Агафонов),актер его театра, в какой-то момент становится из резвого дурачка печальным Сирано, в нем поселяется грусть, а значит – поэзия. Но дело не в этом, он и есть Сирано, поскольку он – та половина, через которую Сирано-Шумейко (вполне, кстати, азартно) режиссирцет реальность и осуществляет свою собственную неосуществимость. Иногда кажется, что ему, Сирано-Шумейко с его театрально-поэтической природой, эта игра в прятки даже по сердцу, ведь важнее всего — поэзия, и чтоб закинутая голова, и чтоб вторая реальность, осуществимость в слове, доходящем до адресата-читателя-Роксаны. Реальная любовь только разрушит иллюзию. Им вдвоем даже удобно… Тут все зеркалится.
Зеркалятся Сирано и Де Гиш. Это тоже ново: Де Гиш – чистый Сирано и потому что страстно любит и потому, что нелеп и несуразен в этой любви, и пьян при Арасе не потому, что струсил и бросил на неприятельской территории шарф, а потому, что любит и нелюбим. Ведерников все это играет.
Но главное открытие – это Сирано в юбке Роксана (Анна Арефьева). Простая девчонка, она и влюбляется сперва в простого мальчишку, Кристиана. Но есть ведь детство с Сирано в Бержераке… Есть уровень притязаний и их несомненное короткое родство (здесь нет дистанции, они свои, близкие люди, брат и сестра). И поэзия – штука коварная и заразительная, поэзия постепенно входит в Роксану, делая ее умной, глубокой, отважной — вот она и едет в Арас. Роксана чуткий «приёмник», подсевший на волну поэзии, Арефьева прекрасно играет эту неутоленную жажду по слову, опьянение стихами, а в последней сцене она так смеется над новостями, которые докладывает ей Сирано, что непонятно, кто их них более злоязык! (Впрочем, Роксана и вначале готова эпатировать общество наравне с кузеном). И когда, обняв ее в предсмертном монологе, Сирано мотает Роксану, как куклу, а она со слезами и смехом упивается этими минутами реальной и воплощенной любви, теплом руки и крепостью объятья, — понятно, что эстафетная палочка перехвачена, остается жить поэт и бретер Роксана, а с нею – вся та поэзия, которая прошла через ее жизнь и оказалась воплощенной. Именно в ней — воплощенной! Как там? «Я страница твоему перу… Я хранитель твоему добру, возращу и возвращу сторицей…»
Все это необычайно, здорово и вдохновенно сыграно артистами.
Эх, если б оставить на сцене только их, четверых… Ну, еще Рагно и Дуэнью – для сюжета…
Но в первом акте сцена набита массовкой. То ли это зрители Бургунского отеля, то ли артисты – не разберешь. Неугомонная режиссура достигает своего апогея, когда в кондитерской Рагно суетится большая группа кондитерских изделий, изображая рогалики и кексы… Да еще жирно, в традициях какого-нибудь СТЭМа в этой сцене выступает Мушкетер (Михаил Гаврилов)… Как все это, по сути, чуждо той простоте и элегантной живой глубине, с которой сыграна история четверых, как мешают эти коллективные экзерсисы молодых артистов… И второй акт, освобожденный от ненужного дивертисмента, выступает из лучей света благородно-целостным, чистым, внятным. И взлетает, не заторможенный «мизансценированием», — к высотам поэтического духа.
И Роксана, Роксана – Арефьева – это что-то…
Прекрасная рецензия, многие мысли созвучны,
Прекрасные фото! Отдельное спасибо за комментарий — Марине Дмитревской.
Живой и в целом «настоящий» спектакль. Согласен с М. Дмитревской, что массовые сцены в первом действии избыточны. Зато во втором сцена бойни при Арасе — класс: точно, выразительно и не в ущерб тексту…
В конце концов, чем ценен сегодня ростановский «Сирано»? История нехитрая. Ценен прежде всего ростановским текстом, стихом, на котором и должен быть сосредоточен основной «фокус». Не случайно в рецензии Е. Тропп столько цитат. Все, что мешает этому фокусу, — лишнее и препятствует…
Интересная сценография (Анвар Гумаров). Светящаяся Луна, заполняющая весь задник сцены. И силуэтные картины на ее фоне: герои, перешедшие порог. Хотя одна из них: Бержерак и Кристиан, беседующие и обнимающие друг друга за плечи «за порогом» — почти цитатная по отношению к «Мастеру и Маргарите» (ассоциация с Иешуа и Пилатом) — показалась слишком «указующей» и «литературной». Лейт-жест Сирано, выбрасывающего пригоршню осенних кленовых листьев в каждой сущностной для него сцене — классная находка…
Сирано (Евгений Шумейко) — заметно под Высоцкого. Е. Минина говорит «Зилов» (Шумейко играет Зилова в «Утиной охоте»). Но мне Высоцкий не мешает. Тем более Зилов. На миниобсуждении после спектакля согласились и с тем, что Зилов — современный Гамлет (давно уже, с 1971 года). И с тем, что Зилов и Бусыгин два архетипических современных российских образа. Г. Козлов добавил в этот ряд еще и Сарафанова. Я не против…
В предфинальной сцене несколько резанула «открытая эмоция» (сиречь неврастения) у Роксаны (Анна Арефьева) и Бержерака. Знающие люди в театре говорят: это не всегда. Актеры сорвались. Приедет Баргман — поправит…
Как здорово, что в театре все еще сохраняется традиция режиссерской поддержки уже идущего спектакля. Не везде…
Удачи всем идущим…