В. Ерофеев. «Москва—Петушки».
Студия театрального искусства (Москва).
Спектакль сочинили: Сергей Женовач, Александр Боровский, Дамир Исмагилов, Григорий Гоберник

Веничка Алексея Верткова выйдет из черной глубины зрительного зала и остановится между рядов поговорить с публикой, пугая народ нависающей над партером многоярусной люстрой из разномастных водочных бутылок — а ну как упадет на головы? Люстра дернется, звякнет, по потолку отползет к стене и возле нее затихнет. Люди из-под люстры выдохнут. А Веничка в монологе поднимется на сцену, затянутую плюшем омерзительно пламенеющего советского занавеса, там даст рассмотреть себя в полный рост: и кривоватую бабочку на шее при непарадном пиджачке, и не скрываемое даже имитацией Москвошвея природное изящество повадки, и по-детски торчащие уши, и стариковскую рытвину-морщину вокруг рта, и этот самый рот восхитительного фасона «лук амура».

Занавес раздернется, откроется пустая площадка с задником, задрапированным белоснежной шелковой шторой-маркизой. Почти весь спектакль этот Веничка проведет за столом, под нависающей с потолка второй бутылочной люстрой, в дурной серой компании, разок, правда, от нее отлучится, чтобы прилечь на голоногую пышноволосую девицу. А в финале взовьется ввысь белоснежная маркиза, откроет кирпичную кладку кремлевской стены с нишей, куда затолкает и где забьет нашего Веничку серая свора. Но после того он вновь из зала поднимется на сцену, уже прикрытую поганым красным плюшем, чтобы рассказать, как больно ему рассекало горло шило убийцы. Ну, и затем поклоны, овации, улыбки.

Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра

У Сергея Женовача в спектакле нет путешествия в задрипанной электричке, нет ощущений морока, жути, мерзости, алкогольного маятника от ломки в кайф. Там нечастые матерные слова произносятся неторопливо и артикулировано, а глагол «блевать» обретает изысканную эфемерность. Передвижения второстепенных персонажей по сцене плавны, голоса негромки, лица стерты — в спектакле СТИ всех их могло бы и не быть, их присутствие кажется вынужденной уступкой зрителю, и только взгляд Декабриста (?) Игоря Лизенгевича порой блеснет почти веселым пониманием смысла Веничкиных речей. Пространство вылощено до стерильности и полностью освобождено для голоса Верткова, который все говорит, говорит и говорит ерофеевский текст. И голос его восхитительно упруг и суховат, лишен липкости эмоций. Фразы стелются длинными ровными спиралями, их движение подчиняет, и податливая женовачевская публика послушно погружается в интеллектуальную медитацию вместе с героем, чтобы время от времени вынырнуть из нее в одну из череды нехитрых жанровых сценок, размечающих действие. Классическая тема изгоя в неправильном мире, лишнего человека, отторгнувшего социум и отторгнутого им по взаимности, набирает силу в холодноватом жанре умственной притчи. Герой обретает отчетливые романтические черты. К финалу и виновники его личной трагедии, окопавшиеся за кирпичной стеной, обозначены с предельной очевидностью.

Но я все вспоминаю момент, когда Веничка вдруг рухнул в раскрытые ноги декоративной девицы. Глаза его помертвели, голова запрокинулась, и такой дикой, неинтеллектуальной тоской вдруг пахнуло со сцены. На миг пропало все — и люстры с маркизами, и серые статисты, и плюшево-шелковый дизайн. На миг сцену накрыло болью, хаосом. И любовью.