К юбилею Татьяны Шестаковой

Спустя годы внезапно прозреваешь — Лев Додин в поисках истины о человеке так или иначе всегда помещал в центр конструкции своих сценических миров женщину, которая должна была спасти собой этот мир, оправдать земную жизнь, полную забот, бед, страданий и радости, пока мужчины, раскачиваясь на экзистенциальных качелях — от ада до рая, искали Бога и сражались со своими демонами. Женщина же, маленькая женщина Татьяна Шестакова, в своих ролях будто бы пыталась связать узелками расходящиеся швы этого мира: ее голос, эти певучие интонации блаженной плакальщицы, как голос птички, кружащейся над разоренным гнездом, — от Лизаветы в «Доме», Молли Суини до так и не выросшей девочки Раневской в «Вишневом саде».

Татьяна Шестакова.

Галерея ролей, сыгранная Татьяной Шестаковой за сорок лет в Малом драматическом театре, ее диапазон — от деревенской прозы Абрамова до трагической западной драматургии О’Нила — невероятен, кажется, что невозможен, но, удивительным образом, в ретроспективе можно вдруг увидеть эту дорогу из желтых кирпичей, путь одинокой женской души, почти всегда не от мира сего, существующей на грани — на грани жертвенности и любви, экзальтации, веры, страдания (куда уж без страдания в театре Льва Додина?!). Ее героини — почти всегда физически слабы, но в этой слабости всегда таится особенная сила, всегда — сильное подводное течение. Неслучайно кажется, что любимая мизансцена для нее — это крупный, первый план в центре сцены, когда сияющие глаза на ее круглом лице устремлены в зал, будто прозревающие что-то там, в темноте, за пределами зала и этой жизни.

Т. Шестакова (Лебедкина) и П. Семак (Ставрогин). Сцена из спектакля «Бесы».
Фото — архив театра.

Сорок с лишним лет жизни в Малом драматическом театре — сколько надо внутренних сил и любви к профессии, чтобы не разочароваться, не уйти, не сломаться…

народный артист России, артист Малого драматического театра — Театра Европы

Я думал, какое бы найти слово, определяющее Татьяну Борисовну Шестакову, ее место в нашем театре, и это слово — камертон. Первое, что я увидел в МДТ много лет назад, были спектакли «Дом» и «Братья и сестры», которые меня потрясли.

В «Доме» первый выход в пространство, созданное Эдуардом Кочергиным, — ее Лизаветы. И вот ее вскрик в самом начале — это тот момент, когда мы все понимаем и про персонажа, и про актрису, и про человека. Там ощущалось то, что принадлежит одной Татьяне Борисовне: ее истовое, пронзительное желание жить, и — невозможность жить в этом довольно трагическом мире. Конечно, это шло и от роли, но этот трагический конфликт — у нее в крови, это что-то врожденное. Крик Лизаветы сдавливал до боли, и становилось понятно, что добром ее история не кончится. Это была абсолютная искренность, и ощущение этой искренности — оно выстреливало на протяжении всей жизни и совместной работы в совершенно разных спектаклях.

Т. Шестакова в ролях Молли Суини (спектакль «Молли Суини») и Мэри Кэвак Тайрон (спектакль «Долгое путешествие в ночь»).
Фото — архив театра.

Я очень любил наши с ней камерные спектакли «Молли Суини» и «Долгое путешествие в ночь» — они для меня очень пронзительные, то, что в них играла Татьяна Борисовна, если можно так сказать — ее тема, когда трагизм жизни и жажда жизни сплавлены в одно. И какая высота, пик этой боли, этой любви — в спектакле «Жизнь и судьба», где она играет Анну Штрум. Невероятно, как она это делает — практически без интонации, тихий голос, который слышен на последних рядах. Когда человек знает, про что он говорит, ему и не нужно форсировать голосом — его все равно услышат. Ведь ее персонажа в спектакле «Жизнь и судьба» как бы нет, она уже умерла, но то, как она читает письмо матери сыну, — ее присутствие ощущается до мурашек, благодаря этой тихой интонации. Это какое-то исключительное умение Татьяны Борисовны — так существовать, так говорить, так доносить смысл, не каждому это дано. Она находит в себе что-то такое, такую связь жизни и боли, что поднимает ее роль в «Жизни и судьбе» в каком-то смысле выше истории. Удивительно, как она без крика, без специальной яркости играет с таким прорывом чувства и смыслом, с такой внятностью.

Татьяна Борисовна Шестакова — эта маленькая женщина — тот камертон, тот человек, без которого в театре плохо.

народный артист России, артист Малого драматического театра — Театра Европы

Таня — уникальное явление на театре. Такой меры присвоения счастий, ужасов, бед этого чудовищного, идиотского, дурацкого мира, наполненности ими мало у кого встречал. Такое вот уникальное свойство, талант — так остро ощущать вибрации этого мира и отзываться на них, и так же остро относиться к ним, точно формулируя свою позицию человека и художника. Таня иногда оставалась одна на площадке со своим кругом пронзительных вопросов, не всегда и не все могли услышать ее, поддержать уровень и диапазон ее размышлений. Ее чувствований.

Т. Шестакова (Лизавета) и И. Иванов (Егорша). Сцена из спектакля «Дом».
Фото — архив театра.

В далеком 1979-м мы в МДТ репетировали-складывали «Дом», Федор Александрович его параллельно дописывал. Лев Абрамович предложил попробовать маленькой компанией «Коварство и любовь». Таня, Сережа Бехтерев, я и Лев Абрамович. Пробовали не сцены, а пытались сочинять жизнь. И вот нашли историю, когда Фердинанд читает и сжигает письма Луизы, этюд. Читаю, сжигаю, поднимаю глаза, Таня смотрит, и у нее слезы катятся: «Разве можно так сжигать письма любимой? Это же любимая, и в них столько любви к тебе! Как это отринуть? Как это сжечь?!» Вот такой порядок чувств. Для меня это был мощнейший урок на всю жизнь.

И потом «Дом» по Федору Абрамову, Таня играла Лизу, я — Егоршу. Ни разу ничего не повторилось. Рисунок, хореография, мизансцены все те же, но внутри что происходило между нами — каждый раз по-новому. И от взросления, и от погружения, и черт знает еще от чего. С Таней было можно плыть куда хочешь в этой истории любви, она все принимала и заворачивала во все закоулки егоршинских агоний, и с нежностью, от того больнее, вытаскивала на свет белый. Это всякий раз было счастье.

Т. Шестакова (Анна Штрум) и И. Иванов (Мостовской). Сцена из спектакля «Жизнь и судьба».
Фото — архив театра.

Таня начинала «Жизнь и судьбу». От того, как она начинала — с той ноты, с того еле слышного крика, полного любви, терпения, принятия, могущественной силы, почти бестелесной слабости, — спектакль вздрагивал и начинал жить, периодически оборачиваясь на эту женщину, уходящую из жизни, туда… Я не знаю, как она это делает, как она ТУДА ПРОХОДИТ? Кто еще так может?