VII Международный театральный фестиваль «Александринский»

С. Виткевич. «Безымянное деяние».
Театр Народовы (Варшава).
Режиссер Ян Энглерт, сценография Анджея Витковски.

Пьеса Станислава Виткевича актуальна настолько, что ее как будто и ставить незачем. История про то, как затевался заговор секты атеистов, мечтающих установить религиозную псевдодемократию, но победили не они, рафинированные скептики, а ниоткуда взявшаяся черная масса, считающая, что движение к общественному благу нужно начинать с искоренения искусства, сегодня обречена прозвучать уж чересчур публицистично. Декларативно. Как памфлет. Как перемалывание очевидных аналогий. Но Ян Энглерт гроссмейстерскими ходами огибает эти углы. Он создает, прежде всего, отменно красивый спектакль. Такой, в котором эксцентрика захватывает так, что злободневность содержания открывается в финале вдруг, вываливается, как бог из машины. И удивляет, хотя, казалось бы… Словом, режиссеру удается поставить остросоциальный, политический спектакль, который чуть ли не до последнего момента воспринимается как факт чистого искусства.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

Режиссер дерзок. Он не стесняется ни затянутой опаловым готическим туманом пустой сцены с зияющей могилой посередине. Ни статуарных поз. Ни отточенно изящных движений, озвученных музыкальными акцентами… Молодой князь (Пшемыслав Стиппа) у него скачет по жизни с грацией королевского журавля или артиста балета. И слышит от своей сверкающей мамы (Беаты Сцибакувны), кутающейся в меха, лишь одно: «Только бы тебе не было скучно». Его рыжеволосая художница (Доменика Клюзняк), умеющая смотреть в чужие картины, как в лицо любимого, ангелоподобна. Или подобна Прекрасной даме. А композитор (Патрыция Солиман) — дама-вамп, принимающая позы на разверстом рояле, позволяющая реять за собой алому пеньюару. Неприличная красота! Но и сказочная легкость. В людных сценах во время чужих диалогов все частенько замирают, как манекены. А людных сцен здесь множество: чуть только двое-трое персонажей соберутся в одном месте, будьте уверены — и остальных притянет магнитной логикой абсурда.

Какая-то нарочито беспомощная бесконфликтность окутывает все действие — до появления черных. Сплошь инфантильные заговоры от скуки. И тюремное заключение в одной камере с любимой женщиной… За интригами, за противоречиями следишь с азартом. Прекрасно осознавая, что они мнимые. В этом зловещий симптом: все до того прекрасные люди, что тут уж точно быть беде. Будет сила извне, раз никто из здешних даже драматургического конфликта завязать не может. На это указывает, скажем, в первую же минуту свисающая над могилой петля…

Бесстыдная театральность наращивается не ради самой театральности, а как эквивалент бесстыдной нелепости жизни. И в этом есть большая чуткость и верность поэтике автора, утверждавшего «странность бытия». Давно уж ясно, что все не шутки. И черная масса давно сменяет не скучающих аристократов с балетной выправкой, а, скорее, другую черную массу. Но режиссер находит энергию для того, чтобы говорить об этих эсхатологических напевах со светской простотой. И, минуя всякий пафос, ставить о них комедию.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

Никто на сцене ничему не удивляется. И это способ придать модернистскому тексту постмодернистское звучание. Во времена создания пьесы некий флер безразличия можно было списать на аристократическую или богемную усталость от жизни. Сегодня это считывается как апатия, мотивированная опытом. Все уже было, ничего не изменить. Есть объективные законы… Печальный итог — ну так что же?

Бесперспективность доказана и обнажена. Рецепты прописаны с немыслимой четкостью. Чего стоит художник, добровольно удаляющийся со своей новой возлюбленной в тюрьму, где можно укрыться от службы на благо нового государства?..

Виткевич считал, что его метод — гротеск, непрестанное самообнаружение противоречивости и амбивалентности мира. Уже в системе персонажей это проявляется в полной мере. И недотепа-перфекционист становится (или оказывается) благородным героем. И его дражайший папа — великий теоретик нового искусства — мещанским старичком, слабоумно приглашающим всех пить кофе в разгар резни. И демагог-могильщик — предводителем черных, вершителем «безымянного деяния»… А в финале у Энглерта в такт колокольному звону раскачиваются на заднем плане два тела повешенных. Такая легкость. Такая комедия.

Н. Гоголь. «Гогольревизор».
Школа-студия МХТ (Москва).
Режиссер-педагог Виктор Рыжаков, художник Ольга Никитина.

Виктор Рыжаков поставил комедию «Ревизор» как комедию. С гэгами, трюками, лацци… Над кем смеетесь? Да над собой, как будто, — вроде как самоирония.

Еще над разными театральными системами, над текстом (вплоть до каламбуров — поставят актера в позу цапли, чиркнут ему бакенбарды и отрекомендуют: изволите ли видеть, «Пушкин на дружеской ноге»), над штампами студенческих постановок… Над театральными критиками — для них своеобразный тест: на какой минуте догадаются, что действие выдержано в стилистике пародии на Юрия Бутусова? В конце, нагромождая очередную сверхмассовую сцену, его имя произнесут вслух — чтобы сомнений не осталось. Хотя в этом отношении все вполне прозрачно. И повторения эпизодов в разных вариациях, и смена героев, и лоскутность музыкального ряда (он здесь, кажется, стилизован под play-list продвинутой пэтэушницы). И… танцы. Все указывает на ироничный диалог.

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

По меньшей мере, это эталонный студенческий спектакль: у каждого есть возможность блеснуть гранями и выйти из-за барной стойки, обрезающей сцену, под блики дискотечного шара. И щегольнуть харизмой. И главную роль на время отхватить.

При этом, как всегда у Рыжакова, в фокусе внимания, прежде всего, текст. Интрига (или очередь интриг) в том, от чьего лица он в каждый момент времени произносится. Говорит персонаж? Или актер с помощью этих реплик нам о чем-то сокровенном… или в технике речи упражняется? Переходы между разными состояниями стремительны, монтажные склейки замаскированы. И ясного правила, закона нет. Произвольность превращается в прием. Фрагменты пьесы — в номера, для каждого из которых заказывается своя музыка. В итоге все миксуется. То хип-хоп-композиция, то капустный номер (такой, как «Танец маленьких людей»), то эмтивишное ток-шоу, то чистая эстрада, то грязноватый трэш. Конструкция, несомненно, жесткая, но обаяние этюдного метода с его необязательностью из нее не изъято. Нам не дают передохнуть, это порой немного утомляет, но, в целом, захватывает.

Еще текст дробится и переакцентируется. Выходит не в свой черед Анна Андреевна Ларисы Кокоевой (или сама актриса) и говорит: «Не совестно ли вам?..» По пьесе — это обращение к Добчинскому: дескать, не совестно ли вам, что мне об Инкогнито вовремя не рассказали? А здесь она вопроса завершить не может, потому что накатывают музыка и эротические флюиды, и роскошная эта женщина начинает целовать всех мужчин из первого (и некоторых из второго) ряда.

Потом это «не совестно?» будет неоднократно повторяться, бросаться в зал. И с искренностью, с болью. Теряешься: иронизировать или сочувствовать — опор-то не дано. Координат, ориентиров. Над нами посмеялись: мы в дурацком положении. Не понимаем, как реагировать. Это, конечно, ценно.

Ценны моменты подключения к героям на фоне забойного entertainment. Городничий долго и туповато не мог осознать, какое свалилось на него счастье. А потом возликовал. И вышел на секунду из образа, чтобы сказать: «Потом письмо, разоблаченье, ужас, а пока…» И трудно ему вдруг не посочувствовать во время краткой сцены оголтелого веселья. А обычно-то в этом месте все злорадно известия ждут…

Сцена из спектакля.
Фото — архив фестиваля.

В нескольких точках Рыжаков находит какие-то совсем простые жизненные эквиваленты для того, чтобы не пропустить, а пережить хрестоматийные моменты. Так, восхитительное в своей пошлости объяснение Хлестакова с Марьей Антоновной (в одном из вариантов) сделано как перекрикивание дискотечной музыки в неуклюжем танце. И Александра Велескевич играет девушку, на которую впервые обратили внимание… Не верит счастью, подтягивает выше старомодную юбку, распускает монашескую косичку. А он уходит. И понятно все. Совсем естественное страдание. Скромное и искреннее преддверие будущего помпезного краха.

И монолог о том, что «живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский», читается так, что понятно: это главный момент в жизни человека. Трагикомично. Вполне.

Соответственно, при всей неистовой веселости, жанровые показатели скачут как на кардиограмме. Да, мы сказали вначале, что это чистая комедия, но чуть-чуть слукавили. Все несколько сложней. Гротеск. Гротеск, как и было сказано.