Трудно писать о том, каким был человек, если он с ошеломительной ясностью дал нам понять, что мы совсем не знали, каким он был. Он, такой неумолимо лучезарный, так залихватски и заправски иронизировавший и над неурядицами, и над бедами, казался воплощением жизнерадостности и жизнелюбия. Казалось, он бы мог давать уроки мастерства, как легко и дерзко все переносить. А оказалось, сам не переносил совершенно.

Владимира Силакова, молодого драматурга, молодого театрального деятеля, выпускника драматургического курса Натальи Скороход магистратуры СПбГАТИ, не стало 28 ноября 2013 года. 30 декабря ему было бы 29 лет. Он был автором нескольких пьес, одна из которых, «Потеря равновесия», была поставлена в ON. ТЕАТРе. Спектакль шел с аншлагами, игрался на фестивалях. Он играл в спектакле «Лунопат» Андрея Гогуна. Он вел театральную студию в Кронштадском кадетском корпусе, там поставил пьесу Гришковца «Зима». Один из его учеников поступил на актерский в Академию, хотя прежде и не помышлял о театре. Он умел заражать любовью. Он вел основы актерского мастерства в детдоме. У него было множество проектов и идей.

И он совершенно не хотел бы, чтоб его некролог был написан вот так — с перечислением заслуг и нудным пафосом. Ты не волнуйся, Вовка, мы не будем! Когда погибает молодой художник, всегда есть искушение произнести слишком много слишком громких слов. Сказать «он бы мог, он бы мог…» — и переборщить в запале посмертной любви, переславословить. Мы все, его однокурсники, только начинаем проверять себя — проверять, чего стоят наши пьесы, наши замыслы, мы сами. И ему предстояло проверить. Поэтому никто, конечно же, доподлинно не знает, что именно он «мог бы, мог бы, мог…». И все-таки никто из нас не сомневается: многое. Вот именно у Вовки бы точно получилось. Если б он не относился с таким пренебрежением к своему таланту (а было как-то сразу видно: есть талант). И прежде всего, как бы все это ни закончилось, — большой и редкий, очень настоящий талант жить.

Когда социальные сети заполнились твоими, Вовка, фотографиями под заголовком «Пропал без вести», многие-многие люди, в том числе известные театральные деятели, стали писать и спрашивать: «Почему?» И добавляли: «такое хорошее лицо», «такие добрые/грустные глаза», «красивые» (ты был, конечно, удивительно красивым, Вовка). Ты, наверное, не мог предположить, что столько прекрасных людей (людей театра и не-театра) зададут вопрос «почему?». И станут один за другим повторять в комментариях слово «ужас!».

А друзья, и отец, и сестра в это время, обмирая от мысли, что придется жить без тебя, проваливались под лед и светили фонариком, искали тебя среди многих квадратных километров Ленинградской области между вышками сотовой связи, на которые были приняты сигналы этих дурацких твоих проклятых прощальных смс. Живым искали — обязательно живым. Нашли больше, чем через месяц…

Когда мы поступали в магистратуру, на коллоквиуме, секунд через 30 после того, как в кабинет вошел Вовка, раздался дружный смех комиссии. Мы сидели на оранжевых диванах и тряслись, а там, за дверью, смеялись и смеялись — будто на застолье. Он так отлично и органично умел веселить. Вышел. Все с вопросами. Он: «Ну, я рассказал им, что по первому образованию военный врач, что ставил спектакли в Военно-морской академии, что у меня написано три пьесы, что я не хочу быть драматургом, четыре раза поступал на режиссуру и буду поступать еще. Скороход сказала: „Такие студенты нам не нужны“. Наверное, примет».

Его любовь к театру могла посоперничать с его любовью к жизни. Откуда она взялась в мальчике, родившемся в закрытом городке на Севере в семье подводника? В нем бродил и играл, как вино, инстинкт театральности. Ему было необходимо быть в театре и театром быть. Иногда казалось, что в жизни получается лучше, чем на подмостках. Ему очень нравилось быть на сцене. Это было всегда слишком видно. Как везде, через край — слишком сильно играл, переигрывал. Но и это было обаятельно и лучезарно.

Владимир Силаков в сцене из спектакля «Потеря равновесия».

У него сбывались мечты. Сбывались, как это свойственно мечтам, немного поздно и немного не так. Ему удался, уже почти удался этот фортель: он вошел на крыльцо режиссуры через форточку. Анатолий Праудин взял его на свой курс ассистентом. Он преподавал, учился, должен был стать курсовым драматургом, мог ставить… Может быть, через столько лет ему показалось, что он шел не к тому? А может, он просто загнал себя и устал? Он дежурил ночами в аптеке, чтоб иметь возможность заниматься театром без перерыва.

А может… Он был, знаете, испепеляюще юн. Его дипломная пьеса «Re: конструкция» — про тинейджеров, которые взрослели, играя в войну, в инсценировании битвы на мосту, где погибли их деды. Она уже была написана, уже была хороша, а он переделывал, полностью переворачивая месседж. Он метался и не мог решить, про что должен быть этот текст: про то, что современные подростки инфантильны, или про то, что современных подростков лишают детства, опрокидывая на них взрослый мир. Два варианта текста — две противоположные по смыслу пьесы (и обе внятные совершенно).

Сам он не был инфантильным — мне кажется, нет. Просто юным, непобедимо юным душой. Он, видно, не умел разменивать десятки…

В короткой его пьесе, написанной в первом семестре, он рассказал историю двух близнецов, один из которых в утробе матери задушил другого, потому что иначе погибли бы оба. Очень горькая пьеса. У него в жизни был человек, с которым он был неразлучен, как близнец. Больше, чем друг… напарник, соратник — Ксения Никитина. Мы не привыкли говорить о них отдельно, когда он был жив, их друг без друга в последние годы как бы не существовало, невозможно не сказать о Ксении и сейчас. Эх, Вовка, Вовка, как она тебя искала…

Люди театра и не-театра. До сих пор. Пишут и спрашивают… Черт тебя знает, Вовка, почему! Ты просто решил, что твоя жизнь должна быть такой длины. И, черт возьми, ты имел на это право. Это твоя жизнь, и ты — автор, а все остальные, как ни крути, в ней — персонажи; теперь — в поисках ответа. Самые близкие — с вопросом о том, как теперь без тебя? Мы — те, кто все-таки дальше — с эгоистичным вопросом к себе: как мы могли так не понимать, не замечать? И с эгоистичным подсчетом своих вин перед тобой. (Я — вспоминаю теперь с неистовой ясностью, как однажды, наевшись твоего бесподобного плова, напившись твоей отвратительной коньяколы, просидев с Ксюшей до утра у тебя, сочиняя до хрипоты какой-то очередной не то капустник, не то хеппенинг, уже в дверях сказала тебе просто-просто — без этих извечных взаимных подколок, троллинга и амикошонства: «Вовка, какой ты хороший». И ты ответил мне просто: «От тебя так редко можно это услышать». Так редко! Черт возьми, Вовка, я надеюсь, что никакой склероз никогда не позволит мне забыть этих слов.) Ты чему-то учил многих из нас своей жизнью. Ты еще большему научил нас своей смертью.

Ты просто решил, что твоя жизнь должна быть такой длины. Аристотель говорит нам, что пьеса «должна быть животным обозримым»… ты как автор вправе выбирать ее размер… Но нет, ты промахнулся, Вовка, кромсанул. У тебя б хватило пороху на все пять актов, а ты решил отделаться одноактовкой. И все же это отличная одноактовка, дружище. Аристотель бы поставил за нее «5».