«Человек из Подольска». Д. Данилов.
Театр «Приют комедианта».
Режиссер Михаил Бычков, художник Эмиль Капелюш.

Пьеса Дмитрия Данилова «Человек из Подольска» пожаром идет по стране. Буквально «каждому театру — по „Человеку“!». И прямо уже видится полицейский участок, где на стенке висит плакат «А ты поставил эту пьесу?», в «обезьяннике» томятся граждане, не знающие «Человека из Подольска», и где неусыпно составляются административные дела на театры, не поставившие пьесу Д. Данилова…

Оно и неудивительно: гротеск, абсурд, юмор (а это все — разное) и социальная правда в одном флаконе, парадоксальные кульбиты и переливчатый морок смыслов манят театры. Пьесу можно ставить про необходимый культурный террор против темного, никчемного населения отечественных гуннов. Можно читать как протест против серой «подольской» жизни вообще. Можно — как обличение любого насилия (религиозного, патриотического и так далее). Можно, чтобы Фролов был тихим интеллигентом со своей драмой и несложившейся судьбой, можно — чтобы серым ничтожеством. Можно, чтобы Женщина-полицейский была обольстительной вамп, можно — вампиршей, можно — артисткой Леждей или (вариант) Анной Ковальчук — следователем Машей, а можно — Матерью-Родиной, зовущей ввысь и вдаль (так увидел недавно Марину Солопченко Павел Руднев в спектакле, о котором я кратко повествую сейчас). Спектр «человеческо-подольских» возможностей широк, но одновременно узок, как пространство города Подольска: при любом раскладе неблагополучно в той стране, которая зовется «Подольск».

С. Власов (Первый полицейский).
Фото — архив театра.

Если кто-то еще не охвачен «Человеком из Подольска», сообщу, что по сюжету в ментовку загребают гражданина, ничего не совершившего. Это стопроцентно похоже на правду жизни: население не совершает, но население забирают. И ему, гражданину Фролову, грозит непонятно какая кара только за то, что он, редактор типовой и презираемой им самим районной газетки, разведенный и малооплачиваемый житель Подольска, скучно проводит свои дни, не любуется силуэтом цементного завода в окно электрички по дороге на работу (опять социальная правда!) и вообще не склонен видеть красоту окружающей отечественной действительности. Нет, господа, в наше время не стоит считать, как Фролов, что в Амстердаме, куда он ездил со своим ансамблем «Жидкая мать», круче, чем у нас в Подольске, Подольск — наша скрепа, там есть чем полюбоваться… Это тоже похоже на действительность, и ведь на самом деле — везде есть чем полюбоваться, тут наша Женщина-полицейский права.

Михаил Бычков — режиссер умный, аналитичный, а это сегодня редкость (вернее, редкость — владение сценической диалектикой). И еще Бычков — режиссер очень театральный. И здесь он с самого начала путает следы: пойдя вроде бы по пути жизнеподобия и открытой социальности, сразу сбивает подлинность узнаваемой ментовки, выстроенной Эмилем Капелюшем: в ней не висит, как полагается, портрет Путина. Это подозрительно, тем более подозрительно, что на его месте красуются герои американских комиксов, что-то вроде Супермена, Чудо-женщины и, кажется, Флеша (тут я — в чистом виде Фролов, и меня можно арестовывать за незнание культуры комиксов, которой, как видно, охвачена дежурная часть). Силы добра изначально осеняют ментовку, но Михаил Бычков долго не идет в театр абсурда, не погружает нас в Кафку и не заводит дружбу с Фаней Тасмогорией (так Эмиль Кроткий ласково именовал фантасмагорию). Он использует все возможности пьесы сразу, соединяя их, меняя, тасуя внутренние предлагаемые и жонглируя типами театра так, чтобы безнадежность ситуации была социально тотальной. И тотально театральной. Ну, в принципе, как у Сухово-Кобылина, тут есть классический образец, который наверняка проштудирован образованными во всех областях силами добра, служащими в полиции.

М. Солопченко (Женщина- полицейский), Д. Лысенков (Человек из Подольска).
Фото — архив театра.

Фролов Дмитрия Лысенкова сыгран сперва в законах психологического театра. Существо неприятное, тусклое, маленький человек, Башмачкин — Голядкин — Кавалеров, подпольный тип, проживающий с мамой в блочном доме. Он и боится полицейских, и презирает их с высоты оконченного истфака, и глядит с положенной интеллигенту кривой усмешкой. Он забит, но горд, унижен своей жизнью, но ведь это они, полиция, довели страну до жизни такой: он, невиновный,  — жертва властного произвола, и он знает — хватать невиновных их нынешняя функция. Вот один гопник из Мытищ (Женя Анисимов) уже мается в «обезьяннике», жалко парня с бинтом на запястье, от наручника. Лысенков при этом ведь никогда не бывает бытовым, он всегда гротесково обострен, всегда — «выход вон из данного средоточия» (так определял эксцентрику В. И. Даль), но ведь и полицейский участок — экстрим, в какой-то мере «выход вон».

Тоскливая мелодия пропитывает воздух — как питерская сырость. «Разгоняем тоску бытия», — умозаключает Первый полицейский.

Этот Первый полицейский — сын советской театральной школы истинного психологизма и подлинности Сергей Власов. Он, всю жизнь служивший коренным и незыблемым ценностям культуры и искусства, пишет протокол со всей психологической наполненностью и преданностью правде жизни, будто Пал Палыч Знаменский реинкарнировался в спектакль с черно-белого экрана телевизора «Рекорд»и на полном серьезе стал исполнять с арестованными танцы для развития нейронных связей. Первый строг и справедлив. И тоже презирает собеседника. Мы вообще живем в стране, где, как говорил Дорошевич, «все друг друга презирают». Но Первый — словно советская власть из давнего кино, пришедшая на сцену ужаснуться, как низко упал культурный уровень населения. И осудить. И культурно перевоспитать.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Тройка полицейских (Власов и возникшие из стен Виталий Кононов и Марина Солопченко) легко произносят имена Малевича и Кейджа и «не пальцем деланы» — это одновременно и наши родные «знатоки», и нереальные силы комиксного добра, и в то же время — вурдалаки, упыри и мцыри («не пальцем деланы», но явно вышли из «Дела»). И начинаются пытки ничтожного Фролова. Его пытают миром прекрасного. Красавица-вампирка (Солопченко играет феерически) не только щекочет животик каждому мужчине рядом, она, вперившись оловянными глазами в светлую даль, маниакально прозревает в ней тотальную красоту и увлекательность мира: «Это же ИНН-ТЕРЕСНО!» — восклицает она, делая жест рукой. Она вообще только восклицает и радуется, радуется и восклицает, и именно это, а не наличие в любом явлении жизни смысла и красоты (вариант — уродства) отсвечивает отечественной монструозной идеологемой приятия величия и скрепообразности любого русского явления. Она похожа одновременно на влекущую заблудшего сына к истинным ценностям Мать-Родину, на проститутку и на известный клип Александра Пушного (тут — рифма с комиксами на стенках).

…А когда чувство нереальности сгустится вокруг подольского неудачника окончательно — сдвинутся красные занавесы, сцену зальет красный свет, и покажется, что все это — про театр, который тащит в свои культурные пределы зрителя, вовсе не расположенного входить в мир прекрасного из своего зачуханного подъезда… Нет, родной, войдешь! И вот уже полицейские — вроде как театральная труппа с благородным отцом, женщиной-вамп и простаком, и пытают они человека из Подольска своим возвышенным искусством танцев для развития мозга и разговорами о Einstrürzende Neubauten… Больше ада. Культура как пыточная…

Недавняя «Антигона» Бычкова была важна безнадежной трагической диалектикой: ни правда Креона, ни правда Антигоны — не выход для истории. Потому что выхода нет вообще. На очень смешном «Человеке из Подольска» вспоминаются гротески его инфернального «Дядюшкиного сна», но, как и на «Антигоне», охватывает настоящий социально-экзистенциальный ужас, только охватывает — через смех. Да, вот такое у нас население, недовольное всем другим населением (Фролов), вот такой «Подольск» и такой полицейский беспредел. Пытка Кейджем ничуть не лучше любого другого насилия, а жизнь в пятиэтажке и любование абрисом цементного завода по дороге на ежедневную работу — непереносимая «скрепа».

Баста. Полицейский тупик. А спасет мир блистательная игра актеров и диалектический режиссерский ум, вывернувший комедию на уровень Сухово-Кобылина. Дело, однако.