«Братья и сестры». Ф. Абрамов. Редакция 2015 года.
Малый драматический театр — Театр Европы.
Режиссер Лев Додин, художник Эдуард Кочергин.

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст.
26 апреля, 23.45.

Пишу тебе, можно сказать, из трусости.

Поясню. «Братья и сестры» — такая важная для меня тема, ну просто из самых важных… Если и есть что сокровенное в моем черством критическом сердце, так это они.

Отправляясь сегодня в МДТ на премьеру, я думала, что в любом случае поступлю, как тридцать лет назад. Тогда я напечатала в «Советской России» (была такая газета) самую первую рецензию на спектакль, очень пафосную (спектакль мучили бесконечными сдачами, и ему надо было пафосно помочь), а потом — огромнейший текст в журнал «Театр». Вот и теперь, думала я, изображу что-то коротенько-газетное в блог, а подробно займусь спектаклем в ближайшем номере «ПТЖ».

Но это оказался как раз тот случай, когда я боюсь брать на себя ответственность первого быстрого формулировочного суждения. Слишком много значат для меня всю жизнь «Братья и сестры» — они точно «больше, чем спектакль». И я просто-таки трушу перед новой редакцией, мысли расползаются в разные стороны, и кажется, что продуктивнее для начала обсудить новый спектакль в диалоге.

И опять не знаю — с чего начать (в 1986-м тоже шла со спектакля, останавливаясь под каждым фонарем, чтобы записать что-то в блокнот, и потом долго не могла ничего собрать…).

Короче, я ждала новую редакцию с тем волнением, с каким никогда уже не жду премьер. Заранее понимала, что отлично сыграют Лизку и Варвару Дарья Румянцева и Елизавета Боярская (роли скроены на них), но был главный вопрос: для чего Лев Абрамович Додин наливает новое вино в старые мехи? Он сделал вторую редакцию «Повелителя мух» — и это не стало событием. Восстановил с новыми исполнителями «Гаудеамус» — и не достиг прошлого эффекта… Ведь для театра нет «средства Макропулоса», он настоен на своем времени.

И первые, студенческие, «Братья и сестры» были настоены на конце 70-х и были прежде всего человеческим поступком. С экспедицией в Верколу, с внутренним пафосом юношеского хождения в народ, с этой прекрасной песней «Ищем мы соль, ищем мы боль этой земли», которую пели худые, одухотворенные, никому не известные кацманята в черных тренировочных одежках. Изумительно освоенный пинежский говор был не театральной условностью, не характерностью, а такой же подлинной жизнью, как и сарафанчик Лизки, доставшийся Наташе Акимовой от какой-то деревенской девочки-скотницы…

С тех пор мы прожили огромную историческую жизнь. И при том, что страна по-прежнему отнимает у своих граждан в пользу других областей и регионов (нынче в пользу Крыма) их трудодни и заработанные деньги, — это все же не та страна, и болезни ее другие.

Я боялась гламура, «звездности». Ну как воспринять — думала я — Елизавету Боярскую полуголодной пекашинской Варухой, когда каждый день в рекламе Первого канала она радуется новой роли в ультрамариновом платье, в связи с чем нежно вбивает прибранными пальчиками в ухоженный овал лица какой-то крем, который поможет выглядеть в роли хорошо…)) Какой психофизикой взять ей ту степень подлинности, когда во рту вкус «хлеба» из опилок и мха, который не первый год едят пекашинцы? И какой психофизический ресурс подключить мне, чтобы поверить актрисе, шестьдесят раз на моих глазах вбившей крем в нежный овал?.. Опять же — если речь не о «Братьях и сестрах» — на здоровье, гламурная лента легко обрезается ножницами. Но законом «Братьев и сестер» была предельная слитость актера и роли, лица тогдашних «пекашинцев» не отсвечивали в подлых сериалах. Студенческие «Братья» были хождением в народ, вторые, взрослые, — полным вхождением в народ. Не будут ли нынешние — экскурсией по местам боевой славы?

В той же степени я опасалась архаичности и пафосности театрального языка (не видела спектакль 15 лет, перестала ходить, когда стали стареть Семак-Власов и заменили Акимову в Лизке… Святое в душе хранила, знаешь…)

И что? Гламура, по-моему, нет. Но лично у меня нет и потрясения. Меня мало что «забирало» эмоционально, раздражала речевая неряшливость и говор, ставший декоративным и неточным. Уж договорились бы — «рассказыват» или «рассказывает», «семья» или «сЕмья»… Не нужен им, короче, говор этот, соль земли…

Но главное — я мучилась вопросом: почему не возникает той дрожи, которую точно помню на этом спектакле раньше? Мы постарели? Но ведь конец первого акта, когда в Мишкиных мечтах возвращаются с войны все убитые, — все равно вышибает слезу. Изменилось время? Или все же спектакль утратил скреплявшую все внутреннюю энергию боли и истового высказывания, изначальное «братство-сестринство» тех, кто играет? Ведь тогда главное было — поразительная слитость человека-актера с неведомыми сестрами и братьями других краев, сплоченность, позволившая тем выстоять войну, а этим — сыграть спектакль.

Теперь играют актеры разных школ, разного мастерства или разных вер? Хочу понять.

Ну, вот, опять чертов пафос… Как думаешь? Или у тебя по-другому? Сверим часы…))

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской.
27 апреля, 03.20.

Отвечаю тебе в стиле «трушу и я». Изрядно. По сумме разных причин.

Очень трудно говорить о том, что в ранге «святого». У «Братьев и сестер» стайл такой, и никакой другой!

Вот где на самом деле легко оскорбить чувства. Не мифическую «паству» незнакомых, чужих нам людей. Близких. Наследников тех, кто заставлял тебя тормозить у каждого фонаря в 86-м году. Верующих, как мне кажется, истово и искренне. В жизнь. Исключительно земную, живую.

Она не может, не должна закончиться. Да, она мучительна. И представить ее финальный вздох — легко. Вот он, случился. Но он — непереносим. И если спектакль этот в рамках твоей отдельной судьбы давно больше, чем спектакль, и он с тобой неотрывно на протяжении доооолгих десятилетий, то прикинь, чем он является для создателя…

Наверное, смешно и наивно предполагать, что Лев Абрамович просто физически, чувственно не может от него оторваться, отпустить… Что обычно говорят нам верящие в Бога люди, когда мы словами, разговорами, внешними проявлениями теребим ушедших? «Отпустите их…» И тем не менее.

Если поместить спектакль, который знаем с юности, в эту категорию размышлений, то я прекрасно понимаю, как можно не мочь его отпустить. По-настоящему любимый должен жить вечно.

Совсем не хочется шутить, но… какой-то отвратительный голос гундит мне в плечо: «А согласен ли любимый, сдюжит ли?»

Тут нам уготовано два варианта.

1. Амнезия. Мы «не помним» настоящих Егоршу, Ганичева, Юру и смотрим на нынешних, как на первых… Увы, не получается, Альцгеймер не включается. И вовсе не потому, что мы постарели. В объективной реальности — вместо феерического (Сергей Власов), глубокого/страшного (Сергей Бехтерев), пронзительного (Игорь Скляр) видим (уточняю: на прошедшем первом премьерном вечере) актерские усилия, не предполагающие запоминания на всю оставшуюся жизнь…

2. Смирение. Перестать оглядываться, перестать требовать прежних высоких радостей… Сочная трава, вкус клубники, синева неба во времена, когда деревья были большими, — наша всегдашняя жизненная тоска по тотальному «вчера». Прошу прощения за банальность. Если же про искусство, то взгляд назад называю «синдромом Ихтиандра». Не про качество фильма «Человек-амфибия» — про невозвратность ощущений…

А энергия боли есть. Для меня — в самом финале. Не подписанное никем, кроме Лизы, письмо бьет сегодня, сейчас, наотмашь…

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст.
27 апреля, 12.10.

Надо, наверное, сказать читателям, на виду у которых мы переписываемся (практически Гнедич с Батюшковым в «Сыне Отечества» или где-то там…), что стало с героями. С Мишкой — Лизкой — Варварой — Петром Житовым (вот пишем «Житов» — подразумеваем «Игорь Иванов», настолько срослись персонаж и актер… И так, к сожалению, со всеми, если не страдаешь Альцгеймером, и предусмотреть эту эмоцию театру было нетрудно…).

Первый, студенческий, Мишка Пряслин — Александр Чабан был бледен, социален и истов в борьбе за правду. Он смертельно переживал смерть Тимофея Лобанова и становился тем самым Михаилом, который бродит «последним идиотом» по селу в надежде подписать письмо в защиту председателя Лукашина. Второй, «классический», Мишка — Петр Семак был настоящим драматическим героем. Деревенский «парнишша», совсем не осознающий себя красавцем, тяжело взрослел. Наивный, по-мальчишески застенчиво похохатывающий над Егоршиной прытью, стыдливый, в каждую новую сцену этот Михаил приходит с тяжелым грузом предыдущего опыта: войны, любви к Варваре, смерти Тимофея Лобанова. Этот Мишка рос, взрослел, превращаясь из пацана в мужика, отягощенного размышлениями о справедливости и тоской о несбывшемся счастье — своем и чужом. Нынешний Михаил — ученик Анатолия Праудина Евгений Санников, которого мы помним Кукоцким в учебном спектакле «Казус Кукоцкого» и Мольером из «Кабалы святош». Это туповатый великовозрастный увалень, постепенно становящийся, конечно, мужиком, но героем драматическим — пока едва ли. В нем больше, чем в предшественниках, простонародной увесистости, его реакции медленны и потаенны, мысль ворочается с трудом, а эмоция, помещенная в большое, дебелое, не натруженно-крестьянское тело (сцена в бане позволяет разглядеть), долго созревая, выдает упрямую и мрачноватую природу чувств. Но это пока не про драму, а про некое крестьянское мужание.

Варвара (по-настоящему благородная, стойкая и честная, какой играла ее Наталья Фоменко) такой и осталась, но приобрела яркость и лучезарность Катерины Измайловой, которую Елизавета Боярская играет у Гинкаса. Она прекрасна и беззастенчива, эта Варвара первого акта, во втором — не просто поблекшая, а… В сером халате уборщицы и неряшливо спущенных чулках, измявшихся в валенках (Фоменко, как помню, ходила в городских бурочках), она страшно, тихо, истошно подвывает, слушая рассказ Анфисы о Пряслиных и Мишке… Вот тут (лично у меня, лично у меня) и возникает драматическая эмоция, схожая с «той», давней…

Изменилась Лизка. Из натянутой, востроносенькой, бестелесной, как «шшепка», звонкой Лизки — Натальи Акимовой (Акимова играет теперь Анну, мать Пряслиных, и отдельное чувство наблюдать ее в сцене Лизкиной свадьбы: как она наблюдает за причетом невесты, тысячу раз исполненном ею самой…) Лизка стала сестрой своего брата. Дарья Румянцева абсолютно подлинна в этом взгляде исподлобья, тяжеловато-крестьянской повадке, медлительной искренности. Не дух пряслинского дома — его «маточная балка», которой потом пришибет Лизавету в «Доме»… Тут речь о другой природе чувств, и Румянцева включена в поток жизни и эту природу безотлучно.

Егорша, «чуб волной, не ходи за мной», сильно упростился. Сергей Власов играл сошедшего с экрана (как в мечтах Лизки) ненастоящего героя. Но обаяния и удали было ой как не отнять. Евгений Серзин играет Егоршу «ни кожи, ни рожи», никакого обаяния нет. Сексуально озабоченный, злой и поганенький, этот Егорша сразу лишает историю объема, а Лизку — возможности романтической любви. Она идет только в благодарность за купленную «рогатку».

И если в прошлом спектакле Мишка и Егорша были пара по принципу «два драматических героя — брюнет и блондин», то в этом — «два недраматических героя, хороший увалень и тщедушный подлец»…

Но сексуальной озабоченности при этом в спектакле стало куда больше. Собственно, весь первый акт держится на том, что не хватает бабам мужиков. И, образовав на посевной единое общее бабье тело, они ощущают не только усталость, но и кое-что еще, чего точно не было в 1986-м…))

Тебе так не кажется?

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской.
27 апреля, 15.00.

Настоящими знаниями о жизни советской деревни не владею.

Трудно представить в скособоченных деревенских бабьих шкафах потаенные сексуальные скелеты. Сцена, о которой ты говоришь, — откровенный однополый свальный грех. Это так. Причем, как мне увиделось, с картины маслом старых мастеров. Он производит сильное и страшное впечатление.

Пересмотрела в ютубе этот фрагмент в прежнем варианте. Конечно же, целомудреннее! Там от тяжелейшего быта хотят спастись, в том числе, и смехом. Скабрезными частушками, тактильными прихватами. Их «приставание» друг к другу — оно, в хорошем смысле! — игра, озорство (может быть на грани фола), но не исполнение плотского, удушающего желания/наваждения… Сегодня — да, брутальнее. Но уверенности в правде жизни нет. «Свят-свят», — мне кажется, сказали бы деревенские: что старуха, что молодуха. По крайней мере, так слышится нашему традиционному сознанию.

Согласна с тобой со всем, описанным в предыдущем письме, несмотря на то, что слышу, как злые языки тут же уличат в одной с тобой «дуде»)). Трудность заключается в том, что ты знаешь жизнь и судьбу спектакля от и до назубок. У меня же воспоминание единственное. И ему много, много лет…

Вчера, засыпая, увидела гипотетические вожделенно-фантазийные дуэты. Вот бы к молодому Петру Семаку под бочок Елизавету Боярскую! Она единственная, кто не просто запоминается, а впечатывается в сознание. Варвара, если коротко, сыграна блистательно. Мощно!

Молодого Сергея Власова вижу, вижу с Дарьей Румянцевой. То был бы отменный, сочнейший в высшем смысле слова союз, не хуже Власова-Акимовой!

И ты знаешь, думаю, думаю о Наталье Акимовой. Редчайший же случай актерского… соленого счастья. Кажется, что и я в зале способна прочувствовать многое из того, что переживает сегодня «Лизка», играющая Анну. Неимоверная охватывает к ней нежность. И благодарность…

Не помню, были ли упреки в этнографичности тогда? Не показалось ли тебе, что сегодня актерский народный хор не похож на соль земли? Но даже тень гламурности не пробегает ни разу. А как прекрасны дети, с бледно-зелеными прожилками на несовременных личиках и каким-то совершенным знанием сценической органики…

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст.
27 апреля, 20.30.

В формате блога надо подводить черту, а только «зачали», как сказали бы в Пекашино…

Нет, упреков в этнографичности не припоминаю, тем более что ее и не было, этой этнографичности. Этнография, орнаментальность вообще свойственны стилизаторству, а «Братья и сестры» были когда-то сделаны вопреки «развесистой этнографической клюкве» про советскую деревню. А сегодня — да, произошел сдвиг в эту сторону.

Помню, сочиняя статью в «Театр», я писала, что этический закон этого спектакля таков, что нельзя пропустить ни одного актера, ни одной роли. Все были выделаны с равной степенью точности. И еще я писала тогда: «Честность этого спектакля начинается с речи». О новой редакции такого не скажешь. Старательно окают и принудительно «пришшшепетывают», сбиваясь через фразу, путая регионы… А ведь в Вологодской спросят: «Чё?», в Архангельской: «Чегоо?» — и это будет непохоже на смоленское: «Чаво?» В Нижегородской подтвердят (именно не удивятся, а подтвердят): «Да неужели!» — и это не будет похоже на вологодское: «Дак конешноо!»

Новые «Братья и сестры» потеряли свою речевую силу, а с нею и музыку спектакля. Вот Петра Житова, старательно поддавая темперамента (просто пар валит!), играет Артур Козин. Когда-то, помню, меня поразило сходство Иванова — Житова с солдатом из военной кинохроники (в прологе этим кино залита бревенчатая стена Эдуарда Кочергина). Теперь Житов — не по-деревенски длинноволосый современный хипстер, играет в темпераментного инвалида войны из какого-то «левого» сериала, только изредка вспоминая про речь.

Особенно обидны речевые неточности у Анфисы, по сути прекрасно сыгранной Ириной Тычининой (для меня эта Анфиса много убедительнее Анфисы — Татьяны Шестаковой с ее даром легких бабьих слез по любому поводу). Но Анфиса Тычининой баба не деревенская, а районная. Разницу деревни и района объяснять не стану (прошлым «Братьям и сестрам» не нужно было ничего объяснять). Актриса выходит из речевой стихии почти все время, а однажды (чур меня!) Анфиса Минина истово продекламирует стихи Наума Коржавина: «А кони все скачут и скачут. А избы горят и горят…» Коржавин в Пекашино 1949 года? Ребятыы, мы тут чо обсуждам? О подлинности говорим, чо ли?..

Если б не объем, я бы прошла по всем сценическим «образАм», но это объем уже журнального текста. (Кстати, об «образАх»: стало куда больше молитв, чем было в советском спектакле и в советской деревне.) Но это — дело будущего.

Понимаешь, спектакль ведь неплохой, мы сидели в хорошем театре, некоторые роли были сыграны отлично (Галина Филимонова, Наталья Акимова, Александр Кошкарев — из бывших — особенно хороши). Но спектакль сбоил по ритму, зависал в этюдах ощупывания и облапывания, спотыкался на интонациях и — о ужас! — вздымался декламационными фиоритурами.

Это решительно были «Братья и сестры-2». Хорошо, что не «Дом-2». Ведь был еще у Додина в МДТ и «Дом»…

Елена Вольгуст — Марине Дмитревской.
28 апреля, 00.30.

Знаешь, что еще из сугубо лирического пришло на ум? Я всегда горой стою за всех детей из актерских, режиссерских, театроведческих и прочих творческих семей, избравших родительскую или рядом профессию. Тяжелейшее психологическое испытание, когда кто-то легким таким движением кидает детей на весы и начинает высчитывать граммы таланта отца/матери, сына/дочери.

МДТ — театр-Дом. А внуков ведь любят еще больше…

Марина Дмитревская — Елене Вольгуст.
28 апреля, 02.11.

А я продолжаю думать о другом. «Те» «братья и сестры» сперва стали сестрами и братьями, сперва приобрели социальный и эмоциональный опыт, а потом сыграли спектакль. Может быть, «эти» сперва сыграются, а потом и станут?..