«Мадам Бовари». Г. Флобер.
Театр «Маска».
Режиссер и художник Антон Федоров.

Шарль Бовари, которого играет в спектакле Антона Федорова Семен Штейнберг, называет свою супругу пошленьким, но ласковым именем Эммочка. Именно так он выражает свою искреннюю, нешуточную любовь. Но то, что и в литературном оригинале уже беспощадно опрокидывалось с придуманных заглавной героиней романтических вершин в стоячую лужу пошлости реальной жизни, в этом спектакле доведено до степени гротеска, до почти клоунады. И, кроме вполне по-русски звучащего слова «Эммочка», здесь по всему тексту рассыпаны, скажем так, галлицизмы. Невпопад, неграмотно и некстати герои употребляют «красивые» французские слова, поминают без разбора то Дюма, то де Голля, то Азнавура.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Все это крайне фрагментарное, назывное и штампованное «французское» вставлено в столь же невнятную русскую речь, где вместо одного слова употребляется другое, где высокий штиль перемешивается с подзаборной лексикой, где сами общий тон и общий «словарный запас» намеренно смазаны, и все проглочено, обрывочно, все — бубнеж или писк, будто люди захлебываются собственной, утратившей смысл речью. Слов часто вообще не разобрать, и остается некая «музыка», тоже пошленькая, часто смешная (люди в зале много смеются), но на выходе едва ли не трагическая. Известно же, что язык — мощное отражение человеческой жизни, — ну вот такая тут и жизнь.

Франкофонная (именно что «фонная») составляющая в спектакле, конечно, не только дань великому французскому писателю Гюставу Флоберу, но и наша, давно укоренившаяся в почве тоска по загранице. Выродившаяся, профанированная по самое не хочу, однако все еще живучая, несмотря на давно просроченные шенгенские визы, на дороговизну, на окольные маршруты и вообще…

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Режиссер, сам выступивший в роли художника, снабдил сцену разнородными и разновременными фрагментами тамошнего быта. Тут и безликий диван, унылое супружеское ложе, на котором, издав краткий стон совсем уж мизерного оргазма, пускается в храп Шарль Бовари. И черный экипаж с алчным красным нутром, отсылающий к эпохе написания романа. И добротный аптекарский прилавок, который, вероятно, и сейчас можно где-то встретить. И стопки перевязанных веревкой потрепанных Эмминых книжек — эти из позднего советского быта, скудноватого, но пропитанного уважением к процессу чтения. Между тем, задняя сценическая стена, а также правая боковая, становятся местом для видеопроекций (Надя Гольдман). Справа возникают наспех зарисованные движущиеся грезы героини: скачут на лошадях лихие всадники, танцуют в круг какие-то «античные» голые мужчины, полные сил и желаний. Фронтально же мы видим то жирные мрачные штрихи, то темное звездное небо (где-то под ним подразумевался, кажется, и нравственный закон, но способ забыли), то яркий солнечный день и сочная южная зелень. Это Ионвиль, куда Шарль привез свою захиревшую супругу поправлять здоровье. Природа нагло и равнодушно роскошна, и могла бы в ее кругу протекать прекрасная жизнь, но это уже замечание совсем из другого автора…

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Спектакль длится примерно два часа, идет без антракта, и по-другому не могло бы быть. Вся жизнь Эммы и ее окружения пролетает на одном, только не полном и здоровом, а слабеньком, прерывистом, во многом даже искусственном дыхании. Герои восклицают и лепечут, звуки и эволюции смешиваются в один, краткий, как и само человеческое бытие, не вкусный и не калорийный мелодический компот.

Не может здесь быть антракта! Это вам не старый реалистический фильм, который пришли смотреть герои спектакля. Они протискиваются мимо зрителей и садятся в третьем ряду, а на заднике-экране тем временем идет добротная психологическая драма с сильным обличительным социальным зарядом.

Есть ли подобный заряд в спектакле Антона Федорова? Я бы не ответила на этот вопрос однозначным «нет». Ближе к финалу пышная зелень на экране сменяется видами серых обшарпанных пятиэтажек, знакомых по любому уголку нашей необъятной родины. Там наверняка есть еще и стопки книг, которые кто-то еще читает, и приснопамятный диван, а главное, есть эта депрессивная повседневность, воображенная в молодости как длинное счастливое путешествие, но сложившаяся в результате как короткий эпикриз, написанный плохо учившимся и безумно усталым районным доктором. Впрочем, и без такого эпизода прямой актуализации спектакль остался бы ясным и горьким высказыванием о бессмысленности (в том числе и с социальной точки зрения) жизни обычного человека. Высказыванием бес пафоса, с убийственной иронией, но и с сильной долей сочувствия.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Актеры, однако, работают в режиме, как уже было сказано, гротеска, если хотите, театра кукол, законам которого подчинены и пластика, и внешний облик, и речь. Актеры очень хороши! Особенно Штейнберг, Шарль которого, нескладный, в висящих мешком брюках, с заплетающимися ногами, с вечно нечесаными волосами и телячьим выражением лица, здесь самый, пожалуй, «человеческий» герой. Очень он смешон, и его очень жалко. Виртуозно работает Наталья Рычкова — Эмма: тоненький, будто навечно оставшийся в детстве голосок, семенящая походка, скованная, какая-то незавершенная пластика. Такой Эмме не суждено дорасти до женщины с плавными движениями и мелодичным голосом. Сцены соития с Родольфом, который у Артура Бесчастного, несмотря на его стать, фактуру и победный апломб, так же жалок, как и остальное мужское население спектакля, а по мне, так даже отчетливо противен, представляет собой пантомиму на тему «скоренько-быстренько, чтоб никто не засек». Эмма удивлена, крайне разочарована, но по-прежнему продолжает перебирать тонкими ножками, тихо что-то лепетать, пока не кончится ее жизнь прямо на аптекарском прилавке. Юноша же Леон, каким его играет Сергей Шайдаков, нелепо извивается всем телом, встает в позы, и не застенчивость это, как описано у автора, а скорее клиническая «недоделанность», поведение человека-«опечатки».

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

Короче, как выстроятся все эти мужчины в парадный ряд — и «многоумный» аптекарь Гомэ — Алексей Чернышов, и предприимчивый Лере — Рустам Ахмадеев, — кто с ортопедической поступью, кто с откляченным задом, — так и рождается во плоти классический паноптикум. Дочку Эммы Берту играет актриса-лилипут Анна Никишина. Играет очень активного, настырного ребенка с лицом старушки, особу, знающую эту жизнь куда лучше, чем ее не от мира сего мама. А роль матери Шарля досталась Ольге Лапшиной, и это очень трудная, практически безмолвная, статичная партия, которую актриса ведет с безупречным чувством стиля. Крепко стоящая на ногах, коренастая, с тяжелым, будто созданным из плохо отесанного камня, лицом, эта «маман», конечно же, оплот здешнего уклада жизни. Возможно, она даже и вполне счастлива — есть сцена, когда они с сыном неуклюже, но с видимым удовольствием отплясывают под Джо Дассена, и видно, что такая форма приятного досуга стала их, Бовари, прочной семейной скрепой. Лапшина в роли маман — это и очень российский, и одновременно очень французский типаж, из тех, что во множестве есть в хороших старых фильмах, снятых на парижских киностудиях. Посмотрите, к примеру, давний по времени черно-белый сериал про комиссара Мегрэ, где режиссер Клод Барма намеренно долго и пристально разглядывает в объектив неладно скроенные лица обитателей предместий и где прекрасный артист Жан Ришар, тоже совсем не Ален Делон, всматривается в эти физиономии, разгадывая тайные страсти и пороки.

Сцена из спектакля.
Фото — Владимир Луповской.

А все же режиссерский прием, избранный Федоровым, эта система гротеска, в которой два часа существуют артисты, расставляет свои ловушки: возникает досадная монотонность, обидная повторяемость хода. Но таков уж закон этого спектакля, ничего не поделаешь. Перед нами смешная, едко беспощадная, а на выходе — полная отчаяния история мышиной беготни маленьких людей. И ведь очень короткие они, жизни этих людей. Всего-то два часа. Только было сказал «бонжур», а вот уже и — «оревуар».