3 сентября спектаклем «Веселенькая пьеса о разводе» открывает сезон Театр на Васильевском. Старую пьесу Эдварда Радзинского поставил молодой режиссер Денис Хуснияров, оформила Елена Дмитракова.

Сцена из спектакля «Веселенькая пьеса о разводе» Театра на Васильевском. Фото — Валерий Гордт

Войдя в зал, вы оказываетесь перед лицом невнятного, даже какого-то неряшливого оформления, похожего на малозатратные провинциальные декорации, стоявшие на сценах городских театров начала 70-х. И появившиеся артисты — Сергей Агафонов, Елизавета Толубеева, Михаил Николаев — играют так же провинциально, малозатратно… Во что играют? В затхлые штампы 70-х по плохой пьесе? Зачем?..

Когда же она написана? А, в начале все тех же 70-х, вдогонку володинским «Любимым» или в параллель к ним, но тоже о разводе. Машина времени возвращает меня туда…

Там говорили на совершенно непонятном языке.

«И зачем ты прине-е-е-е-ес обветренное мясо-о-оо-о-о?!» — пела героиня. «Прости, я не знаю, что это такое — обветренное-е-е-е-е мясо-о-о-о-о», — отвечал герой. «А это такое мясо, которое продают только тебе: как только тебя увидят, так достают его из-под прилавка и-и-и-и-и-и продают тебе-е-е-е-е-е…».

Там произносили бытовой текст, подпрыгивая и подскакивая, нелогично выгибаясь у стенки и распевая фразы под аккомпанемент старенького пианино — допотопной принадлежности реп. зала театра Комедии, в котором под занавес 1972 года Кама Гинкас репетировал именно этот «Монолог о браке». Нас, только-только начинающих театроведческую учебу, забросило в Комедию на практику, и поначалу совершенно невозможно было понять, что происходит здесь, в комнате, по которой метался бородатый человек, с самого начала швырнувший пьесу Радзинского в угол («Это убожество ставить нельзя!») и каждый день с 11 до 15 организовывавший спланированный выход всех присутствующих в сочиненный мир. Здесь входили на игровую площадку, прорывая бумажные ширмы, и совершенно не интересовались причинно-следственными связями… Важны были не убогие слова Радзинского, а некий жизненный импульс, протяженная театральная эмоция, существующая за словом. Можно было петь про обветренное мясо-о-о-о и перекраивать до неузнаваемости плохонькую пьесу Радзинского о молодоженах, потому что важно было только одно: чтобы из всего получался театр!

Эдуард Кочергин придумал тогда бумажное оформление — то ли кафе, то ли свадебная коробка из-под торта, то ли белый «гроб с музыкой». «И вот оно лежи-и-и-ит, убиенное тело нашего брака-а-а-а-а…», — пел герой, Ю. Васильев. Театральная свадьба — театральные похороны в бумажном кафе, где играет тапер… Это был театр в форме театра, это был театр как абсолютная идея, как универсальный мир и единственно возможный язык жизни. Театр! По реп. залу метался человек, азартно наполнявший сочиненный мир новыми и новыми подробностями, абсолютно уверенный в своей «демиурговой» правоте.

Декорация Кочергина вошла в хрестоматии по разделу «Классика советской сценографии», рецензий практически не было, а сам «Монолог» просуществовал очень недолго, и был критикован как формалистический изыск. Снят он был негромко, без помпы, потому что спроси — что это было? — с помпой не ответить. Так, театр…

ТЕАТР — НЕ ПОХОЖИЙ НА ЯКОБЫ УСЛОВНЫЙ И ЯКОБЫ ЖИЗНЕПОДОБНЫЙ, НА ТОТ, КОТОРОМУ СПУСТЯ ПОЧТИ ТРИДЦАТЬ ЛЕТ БЕЗО ВСЯКОЙ САМОИРОНИИ ПРИНАДЛЕЖИТ СПЕКТАКЛЬ ДРУГОГО МОЛОДОГО РЕЖИССЕРА — ДЕНИСА ХУСНИЯРОВА.

Это, вообще-то, совсем не похоже на спектакль молодого режиссера. Замечательный художник Елена Дмитракова не похожа на саму себя. А все вместе похоже на какой-то ДК им. Матроса Железняка или Клуб им. ХХII съезда КПСС, на неметеной сцене которого собрались любители. Клуб стоит на окраине.

В такие минуты я думаю: а зачем тогда метался Гинкас? Зачем было все это — сочинительство как способ жизни режиссера, еретический восторг открытия нового, поиски небывалого языка, музыкальная структура, уводящая худосочный текст в похоронно-свадебную ритуальность под аккомпанемент тапера? Зачем? Если можно вот так поставить на сцене столики советской забегаловки, вывести главного героя — Агафонова на авансцене и заставить — без единой мысли — серьезно и архаично, как смотрели тысячи его бездарных предшественников от Владивостока до Калининграда, глядеть вдаль, в зрительный зал, водянистыми глазами «без зрачков», переживая любовь и развод неясной этиологии?

Есть в спектакле какие-то музыкальный «хвосты», но язык режиссера уныл и блекл, как немытое царапанное стекло советской забегаловки в ноябре. Помните у Толстого: «Где, как… откуда взяла она эти приемы?..» Вот и я: как, откуда почти дебютант Д. Хуснияров взял приемы того плохого театра, которого не мог видеть, потому что еще не родился, того, с которым боролись до его рождения настоящие режиссеры? Как может возникать «мертвый театр» (по определению Брука) под руками, на которых еще не наросли профессиональные мозоли, под пальцами, не окрепшими для удушения живой сценической жизни?

…а спустя дни я увидела эскизы Елены Дмитраковой к этому спектаклю. Замечательные. В них, как по нотам, по сути, поставлен и мизансценирован спектакль — тот, который мог бы быть, но которого нам не показали: изящный, образный, музыкальный, с очевидной культурной памятью, но при этом очень современный. Посмотрите на эти эскизы (кликните — они приобретут цвет!). В них можно сочинять легкий «шампанский» джаз с мелодиями разных времен и подголосками, потому что все здесь — готовая партитура той незамысловатой песенки, которую спел драматург и стилистически грациозно аранжировала художник.

Эскиз к спектаклю «Веселенькая пьеса о разводе».
Художник — Елена Дмитракова

…И вот оно лежит, убиенное тело нашего театра… Это такое тело, которое достают из-под прилавка и продают в театре на Васильевском, живущем, вообще-то, совершенно в другом времени и пространстве.