Анатолий Миронович Смелянский свободен от социальных сетей и вряд ли знает сайт «ПТЖ». Несколько лет назад он даже изумился — неужели журнал все еще выходит, ведь «ушли со сцены и существуют в трудно просматриваемом режиме основные театральные журналы, бытование театральной критики перешло в совершенно иную сферу, и она мало на кого влияет»… А он-то привык, что влияет. Он-то влиял!

Так что поздравлять Смелянского с 75-летием — все равно что писать письмо в космос из несуществующей реальности…

Собственно, он довольно давно живет в театроведческом космосе. И когда с юности я читала его, именно это пленяло — объем пространства, в которое он помещал спектакль или проблему, воздух времени и истории. До сих пор, отвечая на вопрос о «любимых критиках», я говорю, что когда не пишется — открываю наобум что-то «из Смелянского».

Не всякому человеку удается прожить несколько жизней, а у Смелянского именно так.

А. Смелянский и М. Дмитревская ведут вечер в Омской драме. Конец 1990-х.

Горький, Канавино, Толя Альтшуллер — это одна жизнь, пришедшая к завлитству, к театру Б. А. Наравцевича. Той жизни он отдал дань прекрасным текстом «Русские умники» (о Л. М. Фарбере и Б. А. Наравцевиче) в давнем сборнике «Евреи Нижнего Новгорода» (потом перепечатал его в своих классических томах). Это была превосходная статья, написанная с теплотой и глубокой человеческой погруженностью в жизнь. Когда сравниваешь эти тексты и «московский дневник», догадываешься: наверное, раньше А. М. Смелянский был «проживателем» жизни, а потом стал ее «наблюдателем».

Вторая жизнь, тоже им описанная, — завлитство, вхождение во все слои «паркетной жизни» Москвы-города, блестящее их освоение и подчинение, театральные революции, МХАТ, слава «первого критика»…

Смелянский всегда был человеком дисциплинированным, режимным (еще бы, столько успевать! Ни слова, ни минуты не должно пропасть зря!). Он казался совершенно «расчерченным на клетки», образ покачнулся только однажды.

Под юбилеи тянет к мемуарам, расскажу.

В первый, что ли, год ХХI века мы с Мариной Тимашевой и Олегом Лоевским одновременно оказались в Омске. Там был и А. М. Смелянский. Стояли морозы, Омская драма проводила очередные «чтения» современной западной («актуальной») пьесы… В первый же вечер, придя все вместе из театра, мы решили попить чаю, как это всегда водится в командировочных компаниях. А. М. согласился из вежливости, нехотя, «минут на десять…» (я же говорю — «по клеткам», режим, хорошо понимаю его теперь). В номере Тимашевой мы включили кипятильники, Смелянский никогда не видел нас втроем, меньше других был знаком с Лоевским, стали вспоминать спектакли Екатеринбургского ТЮЗа, «Человека рассеянного» А. Праудина, которого, как выяснилось, А. М. не видел. И тут мы с Тимашевой, воодушевившись своим «знанием» предмета (о! Смелянский не видел!), стали рассказывать и «показывать» спектакль (и другие спектакли тоже…). В общем, до пяти утра перед изумленным нашей нечеловеческой активностью А. М. Смелянским две мягко говоря взрослые женщины, два критика прыгали по кроватям, махали руками и, перебивая Олега, вносившего уточнения, рисовали некую картину театрального счастья, выпавшего на долю нашего поколения. Замечу — без водки, какая водка при Смелянском!

Видимо, А. М. было интересно, потому что на следующий вечер он уже сам спросил: «Ну что, будем пить чай?» (видимо, мы победили традиционную упорядоченность его командировочного режима). Вторая ночь (ну просто — сказки Шахерезады) могла бы получить пафосное название «Разные судьбы». При том, что наша с Лоевским и Тимашевой молодость имела совершенно разные координаты, встретившись взрослыми, мы в тот момент ощущали абсолютную общность этих самых координат, которые можно считать координатами некоего «поколения». И, прощаясь с нами в третью ночь, как показалось, Смелянский был действительно растроган и даже завидовал нам и нашей тогдашней дружбе (прошло 15 лет — и следов этой общности, увы, как вы понимаете, нет…)

Третью свою жизнь А. М. Смелянский построил как жизнь историка, мэтра, телевизионного гуру и ректора Школы-студии. Он все делал точно. Он вовремя выучил язык, он вовремя построил мост меж Америкой и Россией, и попытка эта удалась.

Четвертую жизнь он разумно проживает в США, наведываясь изредка в Москву-город по важным поводам…

И в это его космическое американское далеко мы, недавно проходившие какой-то канавинской улицей во время очередной Нижегородской командировки («Неужели на этом Марсе есть жизнь?» — удивился бы сейчас Смелянский), мы посылаем Анатолию Мироновичу слова любви и признательности за те тонны и километры прекрасно-театрального, что он подарил нам — восторженным читателям его книг и таким же слушателям.

А на присутствующей в тексте фотографии мы с ним ведем в Омской драме так называемый Инкомбал. Это конец 90-х… Где-то завалялась фотография, где я, чтобы не помять платье, в момент подготовки к этому балу стою перед Анатолием Мироновичем (или перед диваном с бумажками) на коленях, но второпях не нашла ее. Ничего, впереди другие его юбилеи!