В 2019 году исполняется 240 лет РГИСИ (дата, впрочем, сомнительная и недоказанная: нет связи между драматическим классом, который набрал Иван Афанасьевич Дмитревский в рамках «Танцовальной Ея Императорского Величества школы» — и Школой актерского мастерства (ШАМ) Леонида Вивьена, от слияния которой с КУРМАСЦЕПом Всеволода Мейерхольда в 1922 году получился Институт сценических искусств, ИСИ… Но вот что точно — в октябре этого года исполнится 80 лет театроведческому факультету. И тут без дураков. Самая старая театроведческая школа, идущая от 1912 года и графа Валентина Зубова, оформилась в факультет в 1939 году. Был набран первый курс студентов, и 1 октября начались занятия.

Эту школу олицетворяют многие ее создатели и продолжатели. Когда-то, начиная журнал, мы почти сразу организовали рубрику «Учителя». Частично из нее, частично из новых текстов пять лет назад была собрана и издана книга «Учителя» (составители Марина Дмитревская и Евгения Тропп), история факультета в лицах преподавателей и учеников (каждое эссе написано учеником об учителе). Герои книги — представители старших поколений педагогов нашего театроведческого (и портреты в ней расположены по хронологии их появления на факультете). Кому-то знаком этот том, кому-то — нет. И мы решили в течение предъюбилейных месяцев выводить в широкий читательский мир лица и творческие биографии знаковых педагогов театроведческого факультета. Вот так — серией, каждую неделю. Чтобы помнили.

ПУР-Р-РЦЕЛАДЗ-З-ЗЕ!

В первом моем институте — архитектурном — мне пришлось сдать ровно сто экзаменов и зачетов. Я приходил слушать лекции и не очень понимал зачем. Все можно было прочитать в учебнике.

В Театральном институте иные лекции ошеломляли. Я понял, что такое личный взгляд на вещи. Со мной делились своим мироощущением. Каждый из тех, кто стоял на кафедре, мог написать не один учебник, не одну книгу — Костелянец, Молодцова, Чирва.

Никогда не забуду, как Пурцеладзе произнесла фразу: «„Евгений Онегин“ — вовсе не „энциклопедия русской жизни“. Это роман о человеке, лишенном способности любить. А когда этот талант пришел к нему — было поздно». Воцарилась тишина. Оказалось, это про каждого из нас. С тех пор я читаю (пытаюсь читать) книги так, как будто их написал близкий, дорогой тебе человек. Тогда вычитываешь про «почву и судьбу».

Японцы говорят: «Человек состоит из того, что он ест». Буквально и фигурально. Мы состоим из тех, кого любим и ненавидим. Пурцеладзе я люблю. Поэтому Пурцеладзе — это я!

К ней не подходят определения «преподаватель», «учитель» — они сужают представление. Это — Человек-театр. В ту секунду, когда она начинает с вами общаться, вы открываете для себя все законы Театра, ему присущие, — закон композиции, закон перевоплощения, второй реальности. Иногда мне кажется, что она могла блистательно играть в «Комеди Франсез»: феноменальная дикция, а голос какой! Звенящий, как серебряные колокольца.

А фамилия? Пур-р-рцеладз-з-зе! Грузинское «р», а потом звон то ли монист, то ли кинжала в конце. И имя — Александра! «Бог мой, — подумалось мне, — да она же тезка Пушкина. Александра Александровна. Дважды тезка — так сказать, Пушкин в квадрате». Не могу сказать, что я знаю ее очень хорошо, но у меня есть полное ощущение, что существует такая планета «Пурцеладзе».

Самый главный дар Александры Александровны — она человек живой. Отдает тебе жизнь, пропуская ее через свое сердце. Это про нее Пастернак: «И надо ни единой долькой не отступаться от лица, но быть живым, живым и только, живым и только — до конца».

Многие годы, переезжая из города в город, я возил с собой конспекты лекций тех, кого любил и люблю. И ее конспект тоже. Некоторые спектакли, которые я поставил в этих городах, стали для меня судьбой. А почву для них взрыхлила Пурцеладзе.

Жизнь не богата талантливыми людьми. Александра Александровна человек талантливый. Я бы точно дал ее имя какой-нибудь планете.

2001 г.

Мне очень запомнилась первая лекция Александры Александровны. Да и не лекция это была вовсе. Она приехала к нам на дачу. Мы ходили и разговаривали. Вокруг шумели сосны. Не помню точно, о чем говорили, но именно тогда я и понял, что это мой Учитель.

Ведь педагогов много. Можно сыграть роль учителя. Сыграть талантливо. Всем понравится. Александра Александровна не играла. Она Учитель с большой буквы. Есть Аркадий Иосифович Кацман — наш Мастер. Есть — Пурцеладзе.

Учеба в институте — время тяжелое, особенно — утренние лекции. И лучшее, что можно было сделать с утренними лекциями, — это их, конечно, прогулять… Но почему-то к Александре Александровне хотелось ходить. Хотелось слушать, открыв рот, превозмогая усталость и желание спать после бессонной ночи репетиций. И на ее лекции мы бежали с радостью и удовольствием.

Александра Александровна авторитет безусловный, но она не подавляет, а ведет за собой.

Для меня она — настолько Она, что я даже не знаю, нужны ли сравнения. Своеобразный, удивительный человек. Чудная Александровна Александровна. Женщина, которой хочется восхищаться. Смотришь — и любуешься. Грузинская княжна… Не знаю, носит ли Александра Александровна серебро. Сложился такой образ: длинные пальцы и серебряные кольца.

Стиль, изысканность, культура речи. Как у Пушкина — «она сохранила много тогдашней приятности». Она и там — в Серебряном веке, и здесь.

Когда у меня возникает вопрос, связанный с русской литературой или театром, первое, что приходит в голову, — позвонить А. А. и спросить. Она всегда поможет.

Я несколько раз бывал у нее дома. Лифта нет. На шестой этаж ведет бесконечная крутая лестница — жуткая, из разряда черных. Александра Александр овна поднимается по ней каждый день. В жизни всегда есть место подвигу.

1999 г.

Трудно публично признаваться в любви. Когда тебя охватывает восторг, именно восторг и именно охватывает, т. е. захлестывает, заполняет тебя всего, напротив, хочется молча, как Скупой рыцарь, хранить в тайных подвалах души принадлежащее только тебе упоительное чувство. И осознание того, что такие же чувства могут испытывать и другие, вызывает ревность. Кто знает, сколько нас, влюбленных и восторженных, спешивших некогда на литературные свидания к этой изумительной, прекрасной женщине. К Пурцеладзе, Гительману и Шору редко кто мог позволить себе прийти на урок не готовым, не страшась сгореть от стыда.

Не из страха перед возможным наказанием (ибо если они и отняли когда-либо стипендию, то разве что в крайнем, исключительном случае), а скорее, как говорится, из страха Божия.

Вера этих удивительных людей даже в самых нерадивых из нас была безгранична. Но сказать все это об Александре Александровне — значит ничего не сказать, ибо по отношению к ней это норма, как нормой являлось и завершение каждой лекции чтением стихов.

Стихи! С них-то, пожалуй, и началось то, что мне так дорого. Легко представить себе молодого человека, провинциального, устремленного и влюбленного в театр большей частью потому, что это мир фантазии, где все не как в жизни, где оживают благородные любимые герои, уверенного в том, что те, кто их играет, обязаны обладать всем, чем обладают эти герои, — благородством, чистотой, силой, честью… И что же он видит в действительности?.. Все кругом говорят и делают все как в жизни, в резиновых сапогах или во фраке, но как в жизни.

Самое главное, чтобы кто-то хранил твою веру, помог тебе ее сохранить. Удивительная, красивая женщина, целый фонтан молодой, сильной, искрящейся энергии, снова вела в мир Красоты, Поэзии, в мир Идеальный. И понимал, как ничтожен весь этот неодухотворенный реализм, тщетно пытающийся прикрыть свою наготу лоскутами пустых сентенций о духовном, о чистом, по сравнению с действительно одухотворенной реальностью — только в этой реальности живет воображение. Сколько света и тепла было в этом ее мире, о котором она говорила так просто, что начинал думать, будто это зал, в который можно войти, а поэты золотого и серебряного века казались ее знакомыми, с кем она встретилась и только что рассталась. И совсем не было учительства, назидания, с тобой беседовали как с равным, тебя не учили — ты учился. Сколько царственности в этом простом человеческом доверии, которое боишься обмануть. Сколько искрометнейшего юмора, и во всем, во всем только Свет.

И хотя я слишком ничтожен для того, чтобы к моим моленьям снисходили камены, — моих чувств ученика, мужчины, моего обычного человеческого сердца достаточно, чтобы сказать: Александра Александровна, я Вас о-Божаю, я Вас люблю и бесконечно счастлив тем, что наши чувства взаимны.

2000 г.

За делами, детьми, профессией, которая отнимает все, не хватало времени на самое важное — видеться с ней и общаться. Последний раз мы встретились, когда отмечали десять лет окончания института. Еще был жив мастер нашего курса — Игорь Петрович Владимиров. Пришла красивая, блистательная, в черном костюме, в контрасте с ним — удивительно-пепельные волосы, совсем как у Игоря Петровича. Между ними было много общего — лукавые искорки в глазах, никогда в них не было тоски и печали, чаще строгость или улыбка и такой теплый свет.

На лекциях Александра Александровна Пурцеладзе с упоением рассказывала нам о лучших спектаклях И. П. Владимирова, о его гениальных розыгрышах, невольным участником которых становился весь театральный Ленинград, и она в том числе. От бесконечно любимого ею Пушкина убегали в день сегодняшний. Персонажи всемирно известной литературы и поэзии сходили с котурнов и становились близкими, абсолютно сегодняшними, потому что она их безумно любила и рассказывала о них, как о дорогих ее сердцу людях. Она обладала абсолютно актерским даром — отождествлять себя с героями. Александра Александровна очень любила актерские курсы и потому видела нас такими, какими нас задумал Создатель.

Не ходить к ней на лекции было стыдно, но мы умудрялись пропускать, потому что главным предметом было все-таки мастерство, ночами на Опочинина репетировали отрывки, этюды, зачины… А утром, невыспавшиеся, мчались с Васильевского на такси в институт, собрав с четверых по рублю на дорогу. Опаздывая, врывались в аудиторию, она улыбалась и начинала говорить… и это было счастье.

Если в детстве понятия доброта, тепло и свет ассоциировались с родителями, то в студенческие годы — с дорогой Сан Санной, так мы ее называли.

2005 г.

Александра Александровна Пурцеладзе почти никогда не учила театроведов. Ну, очень редко и ненадолго ей вручались театроведческие курсы. Нам анализировал русскую литературу Юрий Николаевич Чирва, а Сан Санна много десятилетий традиционно вдохновляла «на той стороне Моховой» актеров и режиссеров. А что им надо, актерам?.. И часто, как говорят, вместо лекций она часами читала стихи. Русская литература входила в их сознание чувственным потоком, эмоцией, искрящимися глазами А. А., никогда не терявшей чувства юмора. Поэтому она, с одной стороны, вдохновляла, а с другой — много лет собирала уникальную коллекцию студенческих перлов. Все мы знаем, что такое актер на экзамене, и Сан Санна, в перерывах между лекциями, артистично и щедро делилась очередными филологическими «достижениями» тех, кого она учила слышать Пушкина и Блока…

Студенты почему-то всегда рассказывали, как она читает поэтов, проза как будто вовсе отсутствовала в истории великой русской литературы. Может быть, в силу собственного поэтического склада, Сан Санна никогда не могла, не хотела, не любила писать — и не писала статей, требующих прозы, требовать с нее выполнения плана научной работы было делом безнадежным — как доить птиц. На нашей аналитической кафедре она именно и была птицей: с иным, ярким, южным оперением, с зорким глазом, «жесткой женственностью» и поразительным жизнелюбием, которое не могла пригасить в ней даже многолетняя тяжелая болезнь. Они лечились на Песочной одновременно с Леней Поповым, она продержалась на шесть лет дольше, до последнего времени встречаясь со студентами и передавая им слова, врученные ей великими поэтами.

2005 г.

Почему-то вспоминается зимний день, сумрачный, ветреный, промозглый. Конечно, Александра Александровна приходила к нам, в 27-ю историко-филологическую (тогда единственную в городе) школу, в наш клуб «Филолог», и осенью, и весной. А вспоминаю зиму. Наверное, по контрасту: сумрак — свет, холод — тепло, бесформенность — строгая форма. Свет, тепло, форма — это Пурцеладзе. Шаль с яркими цветами, заколотая брошью, королевская осанка, гордый поворот головы, удивительная улыбка. Мои девчонки восторгались: «Вы заметили? Инициалы А. А. „Вы накинете лениво шаль испанскую на плечи…“ Ну правда же, похожа?..» Им, да и мне, казалось, что Александра Александровна приходит из другой жизни, оттуда, где Ахматова, Блок, Гумилев, Пастернак, где стихи, любовь, боль, жизнь — все по высшему, гамбургскому, счету.

Синий том «Библиотеки поэта» на столе или в руках, но читала она — всегда! — наизусть. Если запиналась, в книгу не смотрела: взгляд в окно — и нужное слово приходило оттуда, из пространства над Невой. Обычно А. А. спрашивала, что мы сегодня хотим услышать. Опьяненные, как все в юности, Серебряным веком, дети мои хотели только туда и бродили там вместе с ней очарованными странниками, запоминая с голоса строки и строфы. Когда А. А. не спрашивала, это значило, что сегодня будет ее, сокровенное. Так она подарила нам Николая Заболоцкого. Я его тогда, честно признаюсь, знала плохо, а то, что знала, — не любила, он казался мне рационально-холодным, предсказуемым. Ученикам же моим он и вовсе был неведом. До сих пор помню ощущение радостного изумления: как же так, и мы без этого жили?! До сих пор слышу интонации Александры Александровны: «Ой, как худо жить Марусе / В городе Тарусе! / Петухи одни да гуси, / Господи Исусе!» Сейчас можно и не поверить, но мы плакали, когда она читала нам «Где-то в поле возле Магадана» (Солженицын и Шаламов тогда еще не входили в школьную программу). Казалось бы, что и мои ученики, и я, двадцатипятилетняя, могли понять в цикле «Последняя любовь»? Но замирало, буквально замирало, сердце, охваченное горечью и нежностью, когда про это читала нам А. А.: «И кричит душа моя от боли, / И молчит мой черный телефон». И все, все понимали. И любили.

Прошло много лет, но всегда, когда я перечитываю или вспоминаю строчки Заболоцкого, я слышу голос Александры Александровны, а она об этом, конечно же, и не догадывалась. Дарила щедро, улыбалась на прощание и уходила, как нам казалось, к ним — Пушкину, Тютчеву, Мандельштаму, Цветаевой, Бродскому.

2005 г.

ПОСЛЕДНЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Александру Александровну Пурцеладзе похоронили на царскосельском кладбище в Пушкине, который она называла городом своего детства.

Давным-давно она рассказывала, как маленькой девочкой увидела в Екатерининском парке мраморную статую, оскверненную скабрезными словами, и как, сняв майку, долго мыла и стирала майкой эти надписи. История запомнилась. Быть может, еще и потому, что любимый многими поколениями преподаватель русской литературы Сан-Санна (так называли ее студенты ЛГИТМиКа, ныне Санкт-Петербургской академии театрального искусства) незаметно, но неуклонно стирала с нас наносное, расхожие штампы в отношении не только к литературе, дурно преподнесенной в школе, но и в восприятии жизни.

Я отлично помню свое первое впечатление от встречи с ней. На вступительном экзамене — сочинении в аудитории на Моховой — было зябко, нервы абитуриентов напряжены. Но вот в комнату вошла веселая седая женщина (седина контрастировала со смуглым молодым лицом и молодыми смеющимися глазами). Первое, что она сделала, был фокус-покус, в руках у экзаменатора появилась узенькая шпаргалка, написанная бисерным почерком, в развернутом виде «шпора» тянулась и тянулась, метр за метром. «Если кто-то принес такую же, — объявила Сан-Санна, — сразу ставлю пятерку». Атмосфера разрядилась, и все приступили к делу с воодушевлением.

Конечно, русская литература — не профилирующий предмет в театральном институте. Но мало кто из педагогов ЛГИТМиКа был столь артистичен, как Александра Александровна. Она преподавала артистично, замечательно читала стихи. Любую обязаловку Сан-Санна превращала в праздник. Ну, например, участие в демонстрации по поводу очередной годовщины ВОСР. На Дворцовую площадь пускали по очереди, наша колонна должна была плестись где-то в конце. А потому несколько часов шло на перетаптывание где-нибудь в районе улицы Чайковского. И вот помню: все делают громадный круг, в нем студент Миша Мархолиа и Сан-Санна плывут в лезгинке. Как она танцевала! И как заражала всех вокруг! Ноги сами просились в пляс.

А как она пела! В шестидесятых под лестницей на Моховой кто-то обязательно бренчал на гитаре. Пели на переменах, в компаниях. Но перепеть Сан-Санну мало кому удавалось. У нее была своя манера, чудесный нежный тембр. Главное, наверное, не природная музыкальность и артистизм, а особое настроение, передававшееся слушателям. Это было время Окуджавы и Галича, Кима и Матвеевой. Но Сан-Санна умела превратить даже какую-нибудь дурацкую скороговорку в маленький шедевр: «Жили-были Миша с Мышей, Миша Мышу обожал. Крыла Мыша замшей крышу, Миша плюшем торговал» с припевом: «Улица Шамшева, улица Шамшева, улица Шамшева где-то за углом». Никогда не забуду, как щемяще пела она русскую песню: «Когда будешь большая, отдадут тебя замуж» или «А как первая любовь — она сердце жжет…» Окуджавы. Она любила русские романсы, и, не будь Сан-Санны, мы скорее всего так и не узнали бы о потрясающем даре Валерия Агафонова, без нее не появились бы его удивительные пластинки, которыми и сегодня нельзя не заслушаться.

Лекции ее были увлекательными. Одним из ее «коньков» следует назвать русский романтизм. Когда я много лет спустя оказалась в Дербенте, вспоминала ее лекцию о Бестужеве-Марлинском, искала его следы. Как нам, студентам 60-х, хотелось верить в легенду, что он не погиб, а стал кавказским абреком Искандером. Александра Александровна понимала русскую литературу как свод этики и стремилась преподать студентам не литературоведческую концепцию, а «руководство» к жизни. Не случайно к ней шли за советом, исповедовались, и она никогда не позволяла себе отмахнуться от порой достаточно назойливых просьб разобраться в девичьей сердечной смуте.

Сегодня ее душевная широта кажется непостижимой. Тем более что среди исповедовавшихся было немало стукачей и стукачек. На нее писали доносы, что читает нелитованные стихи, попросту антисоветские. К чести руководства кафедры и института Сан-Санну сберегли, не уволили, не дали хода делу, в те времена донос грозил в худшем случае — кутузкой, в лучшем — запретом на профессию. Но она продолжала быть собой, читать то, что считала нужным. От кого же еще узнают студенты о Бродском, где прочтут его стихи? Она приглашала в институт Наума Коржавина, на лекциях появлялся поэт Герман Плисецкий.

Все, что она делала, было, конечно, продиктовано не только культуртрегерством. В юности человек одинок, и Александра Александровна объединяла молодых людей, становилась центром институтской семьи. Каждый курс казался ее любимым. Почти каждый ее студент думал, что он — особенный, раз на него обратила внимание сама Сан-Санна. Хотя у Пурцеладзе был глаз-алмаз, она умела предвидеть судьбу ученика. Помню, как она обращала наше внимание на Юрия Погребничко. «Это будет гениальный режиссер», — уверяла Сан-Санна.

Она была рождена для телевидения. Несколько лет подряд вела Турнир «СК» — конкурс для старшеклассников. Не секрет, что телевидение необыкновенно быстро исчерпывает возможности ведущего. Александра Александровна и в студии, и с экрана заряжала создателей, участников программы и телезрителей какой-то особой, свойственной ей позитивной энергией, несокрушимым темпераментом. И как жаль, что той программе пришел конец. В будущем ТВ не баловало Пурцеладзе. В конце девяностых выходила передача «Город моего детства», и в этом цикле ее появление на экране было настоящим событием.

Когда я навещала Сан-Санну, всегда поражалась ее осведомленностью о судьбах своих учеников, а сколько их было за 50 лет работы? Сотни человек. Она совмещала себя со всеми и до конца жизни сохраняла интерес к людям, верность друзьям (многие из которых у нее учились).

Она была давно больна, но о своих болезнях говорила всегда с юмором. И чуть болезнь отпускала, Сан-Санна вновь появлялась в институте. Иногда, приезжая в Питер, я провожала ее после лекций, и каждый раз болело сердце, когда при мне она по привычке втискивалась в переполненный пассажирами троллейбус. В последнее время студенты приходили учиться к ней домой. Она худела на глазах, становясь все более хрупкой. Любила посмеиваться над своим грузинским носом, лицо истончалось, и она все больше становилась похожей на птицу. Как ни был тяжел последний учебный год, Сан-Санна его довела до конца. Летом ей становилось все хуже и хуже. Но она не жаловалась и все спрашивала: как дела у того, другого из ее учеников. Пережить август ей не удалось. Отпускное время не дало возможности многим ее бывшим студентам проститься с Сан-Санной.

Она завещала похоронить себя в Царском Селе. «Но ближе к милому пределу мне все б хотелось почивать». Здесь прошло ее детство. Здесь ее школа, бывшая гимназия, где когда-то училась Анна Ахматова. В этой школе преподавала мама Александры Александровны Людмила Васильевна (тоже русскую литературу). Сан-Санна — наследница по прямой. Линия эта не прервалась, ее дочь Алла тоже стала преподавателем.

Мало кто знал, что Александра Александровна писала стихи. Они как личный, потаенный дневник. И одновременно — завещание, прощание с земной жизнью.

«Чего не сказала — уже не скажу». Как больно читать эти строки!

2005 г.