«Иванов». А. П. Чехов.
Тюменский Большой драматический театр.
Режиссер Данил Чащин, художник Дмитрий Горбас.

Спектакли режиссера Данила Чащина разительно отличаются друг от друга. И это говорит вовсе не о том, что молодому постановщику пока не удалось выработать свой узнаваемый стиль, но лишь о внимании к каждому автору и даже его конкретному произведению, а еще о той чуткости, с которой режиссер «слышит» пьесу и переводит ее на сценический язык.

Сцена из спектакля.
Фото — Полина Секисова.

К Чехову Чащин обращается во второй раз. Год назад в Челябинском театре драмы им. Н. Орлова вышел его спектакль «Номер шесть», трагическая и слегка мистическая история по пьесе Юлии Поспеловой, в основу которой легла чеховская «Палата № 6». И в Тюменском БДТ «Иванов» — его вторая постановка, после экспрессивной и вызывающей «Молодости» по «Месяцу в деревне» Тургенева, вырвавшейся в номинанты «Золотой Маски».

Ранняя пьеса Чехова «Иванов», написанная, кажется, не только драматургом, но и врачом, звучит в спектакле Тюменского БДТ совершенно по-другому: строго, порой медитативно, с постепенным набором высоты трагической тоски от жизни. Но в эти высокие мотивы периодически вторгаются «низкие», отвечающие за плебейское веселье у Лебедевых. Здесь вообще представлены три пересекающихся мира: человеческий в его печально-депрессивном изводе, гротесково-хтонический и приметы мира загробного. Эти разные миры показаны на сцене и визуально, благодаря очень точной и изобретательной сценографии Дмитрия Горбаса и отличному костюмному решению Юлии Ветровой. И смысловым саркастичным диссонансом звучит вместо привычных звонков к началу действия «Свадебный марш» Мендельсона.

Мир Иванова и его окружения — мрачен, темен и минималистичен. Глухая стена в коричневато-болотных тонах перекрывает половину сцены. Чуть позже на ней появится видеопроекция лица Сарры — Натальи Никулиной, поданного крупным планом (художник мультимедиа Михаил Заиканов). А в самом начале режиссер в коротенькой, но очень точной сцене словно бы дает предысторию нынешних событий, показывает прежнее состояние Иванова — Александра Тихонова. В глухой стене откроется небольшой проем, и там «молодой» Иванов в легкой кожаной куртке, взяв на руки свою невесту, закружит ее в свадебном танце. И будет кружить долго, постепенно уставая, теряя силы, пока не опустит ее на пол и сам не упадет рядом. А проем вновь закроется, оставляя на сцене подобие кабинета Иванова: книжные шкафы, несколько стульев. Сам же он, сбросив куртку, медленно натянет «стариковский» вязаный кардиган. И словно не пять лет пройдут в эти пару минут сценического действия, а целая жизнь, остановившись в своем человеческом итоге.

Об этом герой потом будет много говорить, пытаясь объяснить, что же произошло, почему все так. Но в спектакле Чащина роль слова порой намеренно обесценивается, заглушается, взамен предлагая визуальные мизансценические и актерско-психологические решения, влияющие на зрительское восприятие куда сильнее. Так глохнет микрофон, в который Иванов кричит свой монолог, так теряется звук в его диалоге с доктором Львовым (Егор Медведев), поскольку одномоментный разговор Сарры и Шабельского (Андрей Волошенко) в другом углу сцены оказывается куда интереснее, а еще более важно то, как Сарра смотрит на «уходящего», «ускользающего» мужа.

Сцена из спектакля.
Фото — Полина Секисова.

В «Иванове», хотя и переделанном Чеховым из комедии в драму, нет ярко выраженного развития событий, движения характеров. Но удивительно то, как в этой изначальной заданности актеры умудряются передать такие разнообразные нюансы внутренней подвижности при внешней неизменности. А режиссер подсказывает и протягивает сквозь спектакль несколько почти символических тем, которые помогают с этим справляться. Тема смерти тоже звучит практически с самого начала, и речь идет не только о болезни Сарры. Иванов мается, как больной перед смертью, в своем темном и тесном кабинете-тюрьме, то укладываясь на стулья, подсунув под голову стопку книг, то вновь садясь, пустыми глазами вглядываясь в такую же пустоту будущего. И вот живчик Боркин (Николай Аузин) является к нему, словно бы только с сенокоса, с косой, направляя ее острие прямо в грудь Иванова. Казалось бы, простой и даже банальный прием, но он задает вектор внутреннего движения заглавного героя, который шаг за шагом будет двигаться к принятию финального решения.

Или вот тема тотального человеческого одиночества, эпицентром которой является все тот же Иванов, словно бы вписанный в некий невидимый круг, нарушения границ которого для него так болезненны и раздражительны. И все прикосновения, объятия и поцелуи здесь не столько проявления любви, сколько попытка задержаться в этой жизни, уцепившись хоть за кого-нибудь (режиссер по пластике Николай Реутов). Так Сарра обнимает мужа, а после его ухода тянется к Львову. Так Лебедев (Сергей Скобелев) в своем горьком монологе о прошлом протягивает руки к Иванову, чтобы обняться и забыться, но тот отстраняется, прячется в свой кокон. Так уже он сам тянется к капризной и жизнелюбивой Саше — Софье Илюшиной, зараженный ее молодой энергетикой, и поначалу тоже отшатывается, отходит прочь.

Но что там, у Лебедевых? Тот самый «низкий» мир, гротесковое гулянье провинциального плебса, провинциальная безвкусица жизни и мысли, кричащий кич. Да и одето семейство Лебедевых — зловещая в своей громкоголосой «правоте» Зюзюшка (Кристина Тихонова) и ее подкаблучник-муж — в претенциозные костюмы черных лебедей. И только Саша — лебедь белый. Но это впечатление обманчиво. В этой капризной и своевольной поначалу девочке-подростке постепенно проступят материнские черты, что оптимизма, конечно, не добавляет.

Сцена из спектакля.
Фото — Валерий Бычков.

На этом празднике жизни Иванов Тихонова — гость случайный и нелепый. Он и появится здесь в шутовском колпаке (вероятно, каждому надобен головной убор) и будет тихо сидеть один в центре, очень долго не реагируя на происходящее, не понимая до конца, зачем он здесь. И, кажется, не сам он надел себе на голову этот колпак, просто окружающие его так видят. Да и видят ли? Каждый занят своим делом: Боркин сватает Бабакину — Марину Карцеву, наряженную в розовое платье с ярко-зеленой повязкой на голове (ну как тут не вспомнить чеховскую же Наташу?) Шабельскому, мутной рекой льются сплетни, приправленные «кружовенным вареньем». И вдруг, еще до свадьбы, повторится сцена с кружением, где на руках уже другая невеста, — словно мозг Иванова внезапно выдал картинку из смутного будущего. Ну а вдруг получится! Нет, кружение точно так же замирает, останавливается, жених бессильно опускается на пол. А в стороне одновременно падает без чувств приехавшая в это не «совиное», но «лебединое гнездо», Сарра.

Ну а дальше из меланхолической тоски у Иванова, постепенно набирая силу, растет и ужас перед этой жизнью, и раздражение, и стыд, и тяга к уходу. И никто — ни Саша, на старый друг Лебедев, тонко и точно сыгранный Сергеем Скобелевым, пытающийся и утешать, и исповедоваться, все понимающий, ничего не принимающий, но вынужденный смиряться, — уже не могут спасти и сохранить.

Правда, в финале режиссер добавляет в спектакль немного излишней здесь мелодраматичности. На заднюю панель проецируются уже не одно, а два страдающих женских лица, Сарры и Саши, погубленных Ивановым. Да еще и появляется призрак умершей Сарры, словно бы пришедшей за мужем, чтобы забрать его с собой, в иные миры. Но в этой, да и в других пьесах Чехова виноватых нет, все «без вины», так уж сложилась жизнь, не принявшая, отторгнувшая все дерзания, поступки и попытки персонажей.

Сцена из спектакля.
Фото — Полина Секисова.

В последнем акте пьесы в приготовлениях к свадьбе с Сашей Иванов словно и не участвует вовсе. Пока все суетятся в центре сцены, теперь засаженной «цветочками», пока Зюзюшка, не произнося ни слова, удовлетворенно взирает на мучительно озвучивающего ее мысли и фразы Лебедева, Иванов неспешно и в полном одиночестве, где-то с краю, переодевается в белый костюм, такой нелепый и ненужный в данной ситуации. А круг смертельного одиночества все ширится и ширится. Уже выйдя в центр сцены, Иванов — Тихонов станет «примерять» смерть, прикладывая пистолет то к виску, то к сердцу, то засовывая ствол в рот, и странным образом ни один человек этого не увидит. И ему останется только тихо (без всякого звука выстрела), как подкошенному, упасть на землю в последний раз, спровоцировав «немую сцену». А выстрел? Да он давно уже прозвучал, вот только никто его не услышал.