По тому, насколько отпечатался в памяти спектакль, виденный в детстве-отрочестве, я определяю теперь качество этого спектакля. Если энергетическим квантом он живет в тебе не один десяток лет — значит, это было искусство.

На третьем ярусе, поймав «лишний билет» на углу Апраксина переулка и набережной Фонтанки, я умирала от любви к тому, что происходило на сцене в спектакле «Сколько лет, сколько зим…». Спроси меня, про что было дело в пьесе Веры Пановой, — не скажу. Но был аэропорт, люди случайно встречались и вспоминали свою фронтовую любовь. И ладно бы. Но отчаянно любили друг друга встретившиеся между рейсами Зинаида Шарко и Кирилл Лавров…

Есть легенда: когда послевоенная провинциальная абитуриентка Шарко поступала в Театральный институт к знаменитому Б. В. Зону, на экзамене ее попросили пожарить воображаемую яичницу. Она аккуратно разбила воображаемые яйца на воображаемую сковородку и чинно удалилась из аудитории. А через секунду ворвалась обратно с криком: «Посолить забыла!» Такова с самого начала была ее вера в театр, во все, что она делала — яростно, азартно, до конца, не забывая посолить роль и слезами, и юмором. «Ну, как там Зина?» — спрашивал главный режиссер ее жизни Георгий Александрович Товстоногов, когда от всех репетиционных неудач «Пяти вечеров» (странно, не правда ли? после этой роли она стала легендой) Шарко удрала за город. «Плачет», — отвечали ему. «Прекрасно, пускай поплачет»…

Раз в пять лет легендарная Зинаида Максимовна Шарко празднует свои юбилейные даты. Перед позапрошлым юбилеем говорила: «Я обожаю ездить!» — и много ездила. «Мне неважно, на чем. На драндулете, на самолете. Лучше на драндулете. На гастролях в Америке я не могла простить Инне Чуриковой и Саше Михайлову — они заставили меня летать самолетом, а не ездить микроавтобусом. Они-то видели Ниагару, а я нет! Но на следующих гастролях, с другим спектаклем, я уж на Ниагаре побывала!»

Теперь возраст и болезни берут свое, езды стало много меньше, но силе духа Шарко по-прежнему удивляешься.

«ПТЖ» писал об актрисе еще в самом начале, прочтите этот старый текст Юрия Рыбакова и Марины Логиновой!

Сегодня мы поздравляем Зинаиду Максимовну с 85-летием и публикуем интервью десятилетней давности. Его не было в «ПТЖ», но оно вошло в мою книгу «Разговоры».

«Я ДОЛГО НЕ МОГЛА ПОНЯТЬ, ПОЧЕМУ СБОР ТРУППЫ НАЗЫВАЮТ „ИУДИНЫМ ДНЕМ“»

Марина Дмитревская. Зинаида Максимовна, как известно, драматургия — это перепады от несчастья к счастью, от счастья к несчастью… На этом же строится драматургия жизни. Вы часто говорите и пишете, что вы счастливый человек. Но вам как актрисе больше помогали счастливые моменты в жизни или перепады к несчастью?

Зинаида Шарко. Помогает ли несчастье? Не обязательно. Потому что есть актерское воображение. У меня оно, видимо, было изначально. Я рано научилась читать и, помню, в шесть или семь прочла «Сорочинскую ярмарку». Я помню сама, и мама рассказывала: я неслась, как сумасшедшая: «За мной Красная свитка гонится!» Потом я панически, патологически боялась змей, хотя никогда с ними не сталкивалась. Но, скажем, делаю в старших классах уроки — и вдруг представляю: змея! Все уроки тут же заканчивались, и я куда-то бежала. Природа воображения, актерская фантазия — главное. Недавно на съемках я встретилась с тринадцатилетней девочкой, у которой ясная, безоблачная жизнь, нет никаких перепадов от счастья к несчастью, она еще ничего не перестрадала, но так играет трагедию, такими слезами заливается в одну секунду!

М. Д. Если послушать вас и почитать ваши рассказы, получается, что вы многое делали в жизни на преодолении…

З. Ш. Конечно. Но когда полное отчаяние, когда я чувствую, что плохо двигаюсь, думаю, что слуха у меня нет и я полностью бездарна, я начинаю вспоминать мною же выведенную формулу: «Роль, не политая слезами, не кончается хорошо». Чем больше я мучаюсь — тем больше надежды на хорошее. С годами понимаешь, что несчастье — это болезнь и смерть. А остальное преодолимо и поправимо. И какие-то утраты на личном фронте, может быть — приобретения, как выясняется со временем. Я не могу представить, как бы рядом со мной был какой-то посторонний человек. Все равно все они посторонние…

М. Д. …как выясняется со временем…

З. Ш. Да. Все это прибавляет шрамы и дает философичность в отношении к жизни. Мне часто говорят: «Какая вы мудрая», — а я отвечаю словами Луки: «Мягкий потому, что много мяли». Когда прокручиваешь жизнь назад, понимаешь: то, что казалось страшным, — совсем нестрашно. И сейчас легко давать советы той же внучке Машке, тем же молодым девочкам, приходящим в отчаяние.

М. Д. Тридцать и три года вы работали с Товстоноговым, называете это только одним словом — «счастье». Если оглядываться, день его смерти — самое страшное, что было? Сильнее, чем какие-то личные травмы?

З. Ш. Безусловно. Я похоронила маму, папу, маленького братика, пережила болезни сына, у меня было два мужа… Но жизнь кончилась в мае 1989-го. Я несколько была в прострации. Ощущение конца жизни, чувство, что дальше ничего не будет и какое счастье, что это было. Личная драма одна закончилась — будет другая, а тут ничего другого быть уже не могло. Тридцать три года вместе — это целая человеческая жизнь. Кроме того, это был другой театр, другие отношения. Когда Фимочка Копелян и Люся Макарова получили звания, мы же все приехали к ним домой! Мы не мыслили жизни друг без друга. Когда я получила звание заслуженной, ко мне пешком домой пришли Женя Лебедев, Натэлла, Георгий Александрович. Мы же были как родные. Каждого касалось то, что происходит с другим. Представить себе, что кто-то не пришел на премьеру?! Я долго не могла понять, почему сбор труппы называют «Иудиным днем», мы действительно скучали друг без друга и мчались на этот сбор, радовались, шили туалеты. На гастролях в Румынии стало известно, что у меня заболел сын, от меня сутки это скрывали, они устраивали мне праздник, хотя билет в Ленинград был уже взят. Я никогда ни о чем не просила, а предлагали путевки в Артек, в Пятигорск. Театр был действительно дом.

М. Д. Ваш монолог сейчас похож на монолог Нади Резаевой из «Старшей сестры» про детский дом — как они там все вместе жили: «В коллективе плохое настроение, трубить общее собрание!»

З. Ш. Но так было. В любой ситуации меня спасал только театр. Это свойство любой профессии, если человек ей предан. Это не так просто — прожить жизнь в театре с тем же Пашей Луспекаевым, Фимочкой Копеляном, Владиком Стржельчиком, а потом их похоронить. Каждый раз кусок сердца отрывался. А теперь меня иногда спрашивают: «А кто такой Копелян?»…

М. Д. Театр не театр, если там нет романов, ревностей. Тогда и играть нечем. Ведь так жил и БДТ?

З. Ш. Рассказываю историю. Подходит как-то один молодой артист и говорит: «У вас в вашем театре были романы?» — «О, еще какие!» И тут подбегает другой молодой артист и говорит этому парню: «Ты знаешь, я купил обалденный кафель для ванной! Небесно-голубой, и по нему такие нежные ландыши! А другой розовый, как заря, а по нему незабудки! И я его глажу…». Я говорю: «Ребята, какие у вас романы могут быть, когда вы о кафеле говорите, как о любимой девушке»… Понимаете, я давно уже не хожу на банкеты. Мне там неинтересно. Но когда у нас бывали банкеты, мы пели песни, у каждого был свой конек. Мы с Эммой Поповой пели французскую песню, у Паши Луспекаева был свой номер, у Люси Макаровой свой. Сидя на полу в гримерной, по пьяной лавочке, читали стихи… Что-то я сейчас не вижу этого. Мы жили другим.

М. Д. А вообще вы человек коллективный или одиночный?

З. Ш. Я люблю быть одна. Наверное, из-за того, что такая публичная профессия. Особенно сейчас, когда я связана с антрепризой и езжу — мы же по 24 часа в сутки вместе! И я так устаю от этого! Почему люди так любят праздники? Потому что у них быт, быт, а потом раз — и праздник. А у нас обратная история, все время на людях. Я устаю работать «кловуном», хочется закрыться, к телефону не подходить и голой ходить. Вот это праздник! И так было всегда. Я человек не отдельный, не одиночный, а самостоятельный, как говорят в Одессе. У них нет понятия «отдельная квартира», там говорят «самостоятельная квартира». Мне с самой собой интересно.

М. Д. Почему же ваше внутреннее единение закончилось со смертью Товстоногова? Ведь многие еще долго были живы.

З. Ш. Когда умирает папа — основа нарушается и между детьми. В Англии, если над дворцом флаг — значит королева во дворце. Если Товстоногов был в театре — на местах были все службы.

М. Д. И как вы выбирались после смерти Товстоногова ?

З. Ш. Тяжело выбиралась… Ничего не хотелось, читать не могла. Потом меня позвал Юрий Томошевский в «Приют комедианта» и стал предлагать работы. Как известно, в своем театре мне ничего не предлагали… Меня спасает только работа. Недаром у нас есть выражение — «надо принять спектакль». Не лекарство, а спектакль — и ты здоров.

М. Д. Пять лет назад Володин говорил о вас: «Я всю-всю жизнь вижу в ней женственность и волю — прожить! Еще и еще». Создается ощущение, что, оставшись одна, когда цирк сгорел, вы стали сами выбираться — и вот нынче так востребованы: и кино, и премии, и спектакли, и колесите туда-сюда… Это воля?

З. Ш. Как ни крути — профессия для меня главное. Я актриса прежде всего. И сама стала делать себя заново. А потом, слава Богу, возникла Наташа Колесник — и теперь у меня новый дом: «Театр-Дом». И на мой юбилейный спектакль тоже она нашла деньги.

М. Д. Какие роли остались для вас в жизни самыми главными?

З. Ш. Уже давно я определила: любимая роль — после которой жалко разгримировываться. У меня их было три. Тамара Васильевна в «Пяти вечерах», Ольга Прозорова в «Трех сестрах» и Шеметова в «Сколько лет, сколько зим…».

М. Д. Вы не ходили хоронить Товстоногова…

З. Ш. Нет. Я не могла. Я была счастлива, что известие и о смерти Сани Володина застало меня в Москве, я бы и его не пошла хоронить. Это было бы что-то противоестественное — увидеть Георгия Александровича и Саньку в гробу. Уехали они, мои любимые, уехали. Они живые, я не вычеркиваю их телефоны, когда будет настроение — могу позвонить. А Товстоногов все равно всегда со мной. Я это просто ощущаю. Иногда репетирую (люблю репетировать на улице) на полную катушку, плачу — и вдруг: «Меньше слез, меньше слез…». И я сразу: «Понял. Усек».

М. Д. Вы писали, что, в отличие от Татьяны Дорониной, которая могла работать только с режиссером, который был влюблен в нее, вы, наоборот, могли работать только с режиссером, в которого были влюблены, вне зависимости от того, отвечал ли он взаимностью. Может быть, не влюблены, а просто вы его любили?

З. Ш. Может быть.

М. Д. Как выясняется со временем. Ведь любовь — то, что не исчезает.

З. Ш. Может быть, может быть…