«Жизнь». По мотивам повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича».
Омский академический театр драмы.
Автор инсценировки и режиссер Борис Павлович, сценография и костюмы Александра Мохова и Марии Лукки.
Омский театр драмы открыл новый театральный сезон двумя премьерами в один день: параллельно на двух сценах прошли спектакли «Жизнь» по мотивам повести Л. Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» режиссера Бориса Павловича и «Искупление» по мотивам одноименной повести Ф. Горенштейна режиссера Алексея Крикливого.
Когда-то в Омске ставил учитель Бориса Павловича Геннадий Тростянецкий (главный режиссер этого театра с 1980 по 1987 год). Для первого спектакля с омской труппой Павлович написал инсценировку «Смерти Ивана Ильича». Это произведение отнюдь не первое, которое приходит на ум при упоминании Льва Толстого, но именно этот текст позволил режиссеру дать натурфилософские взгляды классика с огромной долей иронии, выстроить сценическое обсуждение вопросов жизни и смерти без капли пессимизма. В спектакле Павловича приближение смерти — это мощный толчок испытать радость жизни, полюбить ее, какой бы скучной она ни была.
Сцена из спектакля.
Фото — В. Щелкунов.
Борис Павлович примеряет реалии повести Толстого к сегодняшней жизни: коллеги и знакомые Ивана Ильича вспоминают о жизни героя в клубе — на Камерной сцене Омского театра драмы воссоздан настоящий бар, клуб сегодняшний, современный. За столиками и у стойки прилично одетые люди расслабленно потягивают какие-то напитки, два бармена скучают в ожидании заказов, на небольшой сцене готовятся к выступлению певица и двое музыкантов, вот-вот начнется развлекательная программа. Границы между зрителем и артистами практически не существует. Кажется, что и тебе нальют стаканчик коктейля с блю кюрасао. Режиссер приветствует зрителя тонким, меланхоличным настроением петербургской барной культуры.
И что же это будет: кабаре, стендап? Оказывается, что повод для собрания невеселый: мы пришли сюда не отдыхать, а почтить память безвременно ушедшего Ивана Ильича.
Но режиссерский замысел гораздо тоньше прямолинейного переноса классического текста в наши дни. И дело не в том, что режиссер актуализирует материал, приглашая всех в такой знакомый, уютный сегодняшний бар, — он создает атмосферу, вдохновляющую на философские размышления. Настроение легкого опьянения толкает на смелый диалог с классиком, режиссером и самой жизнью. Павловичу удалось максимально присвоить повесть Толстого и через свою режиссерскую оптику дать иной взгляд на классику. Точнее — вступить в равноправную полемику с великим.
Сцена из спектакля.
Фото — А. Кудрявцев.
Он меняет в заглавии толстовскую «Смерть…» на многообещающую «Жизнь», зарифмовывая эти философские понятия. Всю полисемичность названия Павлович обыгрывает в спектакле: бытовая история про чиновника с тусклой биографией становится гротесковой и глубокой игрой о страхе смерти и желании жить.
В первых репликах текст Толстого звучит тяжеловесно: актеры начинают рассказывать историю о главном герое, будто затевая чтецкий спектакль. Но в определенный момент фигура Ивана Ильича превращается в блуждающую роль. Владислав Пузырников первым надевает на себя маску героя, но вот уже Руслан Шапорин выдает себя за Ивана Ильича, а вслед за ним Виталий Семенов проходит вместо покойника медицинскую комиссию — здесь каждому разрешено говорить от имени умершего.
Актеры в «Жизни» не столько играют персонажей, сколько олицетворяют их в тех сценах, где это необходимо режиссеру: Иваном Ильичом понемногу оказывается каждый. Сергей Сизых — это, скорее, сын-гимназист, Лариса Свиркова — мать и жена, Алина Егошина — дочь Лизонька, Олег Берков — ее жених, Николай Сурков — Герасим… Но вся эта конструкция, неожиданно собравшись, вдруг рассыпается, и каждый примеряет следующую роль.
Сцена из спектакля.
Фото — В. Щелкунов.
Безымянный персонаж Юлии Пошелюжной явно отдален от остальной компании расслабленных любителей пропустить по коктейлю и обсудить очередного знакомого. Она вливается в актерский ансамбль последней, изначально являясь лишь безмолвным наблюдателем. Есть в ее ретрообразе и преувеличенно ярком макияже что-то потустороннее, однако она не кажется прямым олицетворением смерти или рока… Но не покидает ощущение, что именно ей дано право нагнетать атмосферу страха. Она реже всех примеряет маски героев повести, подчас выступая зеркалом, двойником авторского текста: безмолвно подсказывает слова автора Сергею Сизых, и он вкрадчиво повторяет то, что прочел по губам девушки в черном. Именно она торжественно призывает смерть героя космической арией. Полная противоположность ей — певичка (Алина Егошина): ее вотчина — краски, блестки, задорный смех и воспоминания о самых приятных минутах жизни Ивана Ильича.
Сцена из спектакля.
Фото — А. Кудрявцев.
Ритм спектакля то разгоняется до максимума, погружая и в пугающий кафкианский врачебный мир, где хор безликих медработников безапелляционно диагностирует у Ивана Ильича «то-то и то-то вследствие того-то и того-то», и в круг капризов больного, где дурное настроение умирающего и лицемерная забота о нем заставляют персонажей мастерски жонглировать агрессивными репликами, и в неловкий вечер, когда все члены семьи буквально бьются за место у микрофона, чтобы промолчать и не разрушить круг лжи, — то максимально замедляется с появлением в начале второго действия скромного аккордеониста (Александр Гончарук). Его неспешные размышления о жизни обрамляют набирающий обороты ход приближения кончины главного героя. Невзрачный музыкант, случайно забредший в пафосный бар, внимательно наблюдает за действием, он будто предвидит необратимый исход, несет с собой смирение и принятие.
«Жизнь» с ее витальной силой не может существовать в тишине: в спектакле не спрятаться от музыки, недаром сцена, певица и музыканты находятся в самом центре событий. Меланхоличный музыкальный лейтмотив спектакля сменится и электронными танцевальными ритмами, и жесткими аккордами электрогитары, и балладой в сонме уносящихся звезд, а в финале мы снова услышим знакомую мелодию, мелодию жизни Ивана Ильича, но уже в исполнении артистов похоронного оркестра…
В каждой сцене «Жизнь» оборачивается не тем, чем кажется. Через шутку, сарказм, оксюморон спектакль Бориса Павловича обнажает мрачную глубину смерти и возрождает первородное желание жить.
Положив голову в жизнь, утонув в ней, как в мягкой перине, и упершись пятками в смерть, растянув своё тело на горизонте мироздания, в упор глядя на небесный свет, я задаю себе один вопрос: «Кто я есть?» Являя собой связующее звено между жизнью и смертью, я все время нахожусь между ними, в своем конкретном времени, но кто я, когда я уже переступил порог жизни, но еще не постучал в двери смерти? Разве можно представить, что весь этот нехитрый, один на всех набор: рождение, детство, юность, влюбленность, женитьба, дети, служба, кризис, усталость, поиски компромиссов, вы-жи-ва-ни-е, — и есть сама жизнь. Я есмь сосуд из всех этих компонентов. Все люди, окружающие меня — есть я. Все события — есть я. Я есть лишь череда сухих фактов обо мне. Неужели это всё? Неужели меня могли так обмануть? Жизнь. Сон. Обман. Наводнение. Агония. Смерть. Жизнь или смерть? Смерть или жизнь? Где между ними я? И снова, по кругу.
Чей-то голос врывается и зовёт по имени, он кричит моё имя, а может не моё?.. Разве важно это сейчас? Кем был я при жизни: Сашей, Ваней или Серёжей? Нет, это зовут не меня. Становится неловко. Это ещё не меня.
Живу. Легко. Приятно. Конец может поджидать, где угодно. Мой старый знакомый Иван Ильич по-молодецки спрыгнул со стремянки, ударился боком и умер. И я умру. И ты. Мы все когда-то умрем. Что останется? Зачем я приходил? Был ли я?
Детство. Мне три года. Разве это когда-то было? Разве то был я? Разве можно поверить, что там, много лет назад, сижу я, трехлетний? Что есмь я?
«Самая большая тайна Вселенной — это жизнь, самая большая тайна человека — это творчество». Там, откуда я пришел, там, куда я уйду, есть я другой. Я тот, что трубит прямо в ухо создателю: «Жить хочется». Сквозь сон, боль, страдания и сомнения, я вою, как одинокий волк. Силой голоса, разрывая небо и сотрясая землю, добираясь до костей Бога и черта: «Жить хочется!!!» И в этом крике рождаюсь другой я. Не тот, что череда фактов, а тот, что приближается к Богу, тот неведомый я, посмевший вступить с ним в диалог. Посмевший вступить в диалог с самим собой. Я творю и через это рождаюсь как божественное отражение. Я сам становлюсь богом. Как бесконечность. Я как Царствие Небесное. Я есть все, что может быть во Вселенной. Я вершина мироздания. Я начало и конец. Я есть жизнь. Я есть смерть.
Я никогда не закончусь. Я есть. Я был. Я буду всегда. Смерти нет. Есть только свет.
Положив голову в жизнь, утонув в ней, как в мягкой перине, и упершись пятками в смерть, растянув своё тело на горизонте мироздания, в упор глядя на небесный свет, я ухожу глубоко в землю. Оркестр. Музыка. Вечный свет. Я счастлив!
Спасибо Борису Павловичу за этот прекрасный философский спектакль. Спасибо за возможность отряхнуться от будничной пыли, перестать «тупить» и заглянуть внутрь себя, чтобы честно поговорить с тем, кто ближе всех — с самим собой. Спасибо за эти честные и сильные три часа, которые пролетают, как одно мгновение. Спасибо за зарядку для ума.
Обняла спектакль, уложила его в чемодан и буду жить с ним, как с одним из самых лучших театральных впечатлений.
Автор не видел «Твин Пикс». Точно.
Я видела «Твин Пикс». И что? И ничего. Не имеет никакого отношения к спектаклю.
Вообще, до этого спектакля мне казалось, что Борис Павлович — режиссер образованный, умозрительный и точный в культурных отсылках. Что он знает, куда, как и зачем ведет.И интересовало, как проведет нас сталкер Павлович по той опасной Зоне, куда ступил Толстой в повести «Смерть Ивана Ильича», а уж вслед за ним все экзистенциалисты. Как будет вписана в культурную парадигму и социальную устремленность режиссера повесть, переводящая нас через грань запретного.
Афиша спектакля загадочно отсылала к Дэвиду Линчу и его «Твин Пиксу» — голливудскому сериалу об убийстве школьницы, пытаясь связать Толстого с неформальным Голливудом. Это интриговало, но потом так ничто ни с чем и не соединилось.
Прелестный первый акт: собирается на корпоративные поминки Ивана Ильича компания его сослуживцев, профессионально смешиваются коктейли за барной стойкой, в психофизике артистов – знание современного клубного самочувствия. Приятное, комфортное проживание дней его жизни Иваном Ильичом передается ансамблем исполнителей с той же приятной комфортностью, а эта комфортность передается и нам: мы ощущаем приятность этой жизни…
А дальше наступает второй акт. Когда Иван Ильич уже сделал ремонт в квартире, уже упал с лесенки и ушиб бок, и бок уже болит, и холод смерти приходит в бар — место легкого опьянения жизнью.
И что? И ничего.
Нет, конечно, мы поймем, что зловещая девушка в красном свете — это смерть, но, в общем, приятность жизни и приятность театральной формы, соответствующей этой приятности, по-прежнему будут царить в баре, загримированном под Линча.
Тема смерти мило (и приятно) пропущена в спектакле Б. Павловича. И когда придут два советских трубача, этаких вампиловских Сарафановых, играющих на танцах и похоронах, и вместе с Гончаруком и его аккордеоном исполнят музыкальную коду, и сообщат: «Кончена смерть, ее нет больше», — это будет лишь очередная клубная радость, номер в ряду других эстрадных выступлений.
Прямым текстом в финале сообщают мораль текстом Толстого: все то, чем вы живете, — ложь, но это ложная социальность. Потому что сам спектакль так полон беспечной радости и радости сочинения театра, радости мизансценирования и радости смешивания коктейлей, что утверждает собой только одно: жизнь чудесна, приятна и необременительна. Что, Иван Ильич умер? Да ну его! Споемте, друзья…
И все морализаторские высказывания летят к чертям и выглядят фальшивыми, а весь социальный пафос — формальным.