В середине сентября в подмосковной Любимовке по приглашению «Фонда Станиславского» Эймунтас Някрошюс провел I Международную режиссерскую лабораторию, на которую приехали молодые режиссеры и студенты режиссерских факультетов ГИТИСа и СПбГАТИ. Здесь же начались репетиции нового спектакля Някрошюса — по «Божественной комедии» Данте. О том, что именно происходило эти десять дней в Любимовке, рассказали сам Някрошюс и участники лаборатории.

«Я ДУМАЮ, МНЕ ХВАТИТ „АДА“ И „РАЯ“»

Эймунтас Някрошюс. Мы очень рады, что наше сотрудничество с Фондом Станиславского наконец конкретизировалось и вылилось вот в такую творческую лабораторию, или точнее сказать, творческую дачу. Мы приехали сюда, и начались первые репетиции «Божественной комедии», первые акты Данте. Мы так с «Отелло» делали первые шаги в Венеции. И вот второй раз в моей жизни начало репетиций происходит в другой стране. Это Дом творчества! Можно, конечно, и ничего не делать в доме, но мы все-таки попробовали сделать несколько эскизов. Держать в голове замысел «Божественной комедии» невозможно. Какие-то места я мутно, но представляю, и вот как раз на таких эскизах могу попробовать — так или не так. Мы брали куски из «Ада» и пробовали кое-что из «Рая». Вообще, я думаю, мне хватит «Ада» и «Рая».

Надо ставить себе задачи, которые трудно-трудно выполнить. Убегая от ежедневности, ты погружаешься в другое измерение. И если ставя, например, пьесу, ты думаешь, как тебе решить сцену с велосипедом, тут же совершенно другой анализ, другие цели, другие вопросы. Работая над этим материалом, мы вообще отходим от быта, от привычной психологии. Начинаем существовать в непривычном мире. И это хорошо, полезно. Одно ведь дело на даче беседовать, другое дело — в раю.

Встреча с молодыми режиссерами… Дело в том, что я раньше сам боялся, когда меня учили, и не хотел ни у кого учиться, но я рад уверенности этих режиссеров, их вкусам, тому, как они мыслят. Они быстро и хорошо думают. Чему-то их учить я не имею морального права. Мы говорили о жизни, о творческих делах. Не знаю, была ли польза в этом для них. Присутствие молодых режиссеров на репетициях дисциплинирует. Во-первых, нельзя курить в зале (смеется). Во-вторых, получается, у нас нет никаких тайн, секретов. Если мы не знаем, как делать сцену, значит, мы не знаем! Я смотрел на них как на коллег. Иногда в сложных местах хотелось повернуться к ним — спросить совета, но как-то все не решался, неудобно было. А как было бы хорошо получить подсказку!

«РЕЖИССЕРА НЯКРОШЮСА Я УВАЖАЮ, КАК ДАНТЕ И ВЕРГИЛИЯ»

Роландас Казлас. Это моя вторая встреча с Някрошюсом, в его спектакле «Отелло» я сыграл Яго. Я думаю, сейчас нас всех — и актеров, и студентов объединяет школа Някрошюса и Данте. В центре «Божественной комедии» — человек, который мечтает, боится, заблуждается. Это материал, с помощью которого можно сказать про все. И сейчас мне как человеку это произведение нужно даже больше, чем как актеру. Я бы очень хотел, чтобы был толк. Чтобы был «Ад», чтобы был «Рай». И «Чистилище». И всем досталось по достоинству. Это великое произведение. И я счастлив, что немножко-немножко прикоснусь к нему. А режиссера Някрошюса я уважаю как Данте и Вергилия. Это и учитель, и проводник. Я его и боюсь, и люблю.

Кирилл Вытоптов. На репетициях видишь благонастроенного, благорасположенного человека, который действительно стремится помочь актерами и создает такое поле, в котором никто не чувствует себя ущербным. Он ведь работал в том числе и со студентами, которых впервые видел, и у которых не все сразу получается. И я не знаю, что он думает о качестве их подготовки, о том, насколько для него они крупные личности. Но он очень чутко, внимательно работает со всеми. Утром репетиция начинается просто с беседы. Еще люди не проснулись, а Някрошюс своими речами уже вводит их в свой тонус, потом начинаются плавные пробы на площадке. Он что-то предлагает, актеры начинают пробовать, и создается впечатление импровизации, на самом же деле он проверяет, прощупывает свои затеи, с которыми он приходит на репетицию.

Александр Хухлин. Да, ощущение, что он дает актерам много воздуха. Но он сам нам говорил, что он не из тех режиссеров, которые импровизируют на репетициях. Он очень долго готовится ко встрече с актерами, много часов. Мне понравилось, как он рассказывал: «Шесть часов вечера — идеи нет, девять часов — нет.. двенадцать — нет. А я же знаю, что мне полтретьего в любом случае надо лечь спать. И я жду, я знаю, что идея придет, и она приходит». Он идет к артистам, когда знает, что будет им предлагать. И то, как он это предлагает — наверно, самое интересное. Он это делает не спеша, очень спокойно. Говорит о том, о другом. Он не дает им конкретных заданий, ничего не показывает, очень редко выходит на площадку. Но он очень много говорит с актерами! И вот так, не спеша, что-то возникает на сцене. Если он предлагает как-то развить мизансцену, то он не говорит актерам: «Ты садись сюда, ты выйди отсюда, встать там». Он в них как-то проращивает свой замысел. И тут нет режиссерского лукавства, что, мол, я-то все уже придумал, но сделаю вид, будто мы вместе это сочинили. Он в них закладывает то, что потом в придуманной им форме пульсирует, дышит, существует. И мне кажется, в этом есть секрет Някрошюса-режиссера. Нам рассказывали актеры, с которыми он делал студенческий спектакль, что он никогда не говорит что-то конкретное. Не дает однозначных, определенных заданий. Он дает только направление, и они должны сами найти то, как в предложенной им системе координат существовать. Актриса, репетировавшая роль в «Божественной комедии», говорила, что ее очень волнует образ героини, предложенный Някрошюсом: Франческа — как ветка, которая сломана, но все еще цветет.

Мне было интересно разгадать его мышление, понять, как он думает. Ведь он создает театр, который ты видишь, но не можешь сказать, как это сделано. Вот он нас спрашивал, как можно сделать карту «Ада», ту, которую Вергилий показывает при встрече с Данте. И мне было интересно придумать, увидеть ее глазами Някрошюса, в его эстетике, раз уж у нас его лаборатория. Возникло множество предложений, которые он с нами обсуждал: «это слишком многозначительно, это слишком мелко для «Божественной комедии»… И когда придумываешь вместе с ним разные варианты, в итоге понимаешь, что он хочет, чтобы было как-то все очень просто. Чтобы это была простая и при этом емкая идея.

Кирилл Вытоптов. Мы задавали ему вопрос, различаются ли для него какие-то знаки, символы. Он ответил что-то в том духе, что для него метафора должна быть внешне простой, но на самом деле сложнее, чем кажется на первый взгляд. Вот, например, он дает актеру чашу с камнями, и тот начинает опускать в них руки. О, думаем, это значит, что герой будет спускаться в ад, встречаться со смертью, и радуемся, что разгадали символ. А оказалось, что есть такой древний обычай — дать человеку, который чем-то очень напуган и потерял дар речи, потрогать камни, чтобы привести его в чувства…

Александр Хухлин. У него, как мне показалось, всегда очень мощная логика, все подчинено ей. Он и образ ищет, и смысловую линию ведет. Вот, например, сцена с Паоло и Франческой. Он придумал, что они сидят как студенты на двух стульях, и у них на коленях раскрытые книжки, и что они синхронно вычеркивают что-то из книг одной общей длинной линейкой. Мизансцена замечательная. Эта линейка — как мостик, их соединяющий. Но что они черкают? У нас было много вариантов, что это поля в тетрадках или что они какие-то фразы подчеркивают. А потом выяснилось, что это у них такое наказание — они бесконечно вычеркивают из книг (и у Някрошюса это книги Данте и Вергилия) все фразы о любви. И даже если зритель об этом, как и мы, не догадается, ничего страшного. Все равно неожиданно в великом произведении вдруг возникает такая узнаваемая студенческая история — с книжками и возлюбленными, сидящими за одной партой, — которая в тебя попадает. Герои объединены этим занятием, и у них есть внутренняя логика поведения. Я могу не понять детали, но я многое понимаю про их отношения, про них самих.

Я смотрел эти дни на Някрошюса и думал — это Просперо из «Бури»: мудрый, искренний, открытый, все понимает, никуда не спешит. Он нам все время говорил: «Да все проще в режиссуре. Делайте свой театр. Такой, каким его только вы чувствуете, и запаситесь терпением. У нас случалось, что когда-то на „Гамлете“ в зале сидело двадцать человек, а потом — тысяча. Все придет, если не изменять своему чувству». Глядя на Някрошюса, еще раз убеждаешься: все-таки не только режиссер, но и человек — это профессия. Мы его спрашивали, как сочетается подлость и гениальность, он долго думал и как-то так и не ответил, сказал, что это сложный вопрос. Но для него важно понятие совести. Мне показалось, он — хороший человек, и это для меня не менее существенно чем то, что он хороший режиссер.

Также молодые режиссеры поделились творческими планами на ближайшее время:

Кирилл Вытоптов. За этот сезон есть необходимость сделать целых три работы «разной степени тяжести». Одна в начале октября — в Центре драматургии и режиссуры Казанцева, спектакль про блокадный Ленинград по пьесе «Развалины» Клавдиева, а вторая работа, в «Современнике», должна быть по роману «ГенАцид» Всеволода Бенигсена — это про деревню, и это уже антиутопия. Но решить ее в этом ключе еще надо постараться. Она должна выйти в декабре, перед самым Новым годом. А потом еду в Питер осуществлять свою мечту — ставить пьесу «Лес» в Театре Ленсовета.

Александр Хухлин. Я сейчас с корабля на бал. Буквально на днях мы делаем работу на радио «Культура» по киносценарию Андрея Платонова «Семья Иванова», написали по нему композицию. Я пригласил ребят из «СТИ» — Машу Шашлову, Сашу Прошина и Машу Курденевич, а также Женю Матвеева (это курс Кудряшова), Светлану Ивановну Коркошко и Диму Куличка. «Семья Иванова» — это рассказ «Возвращение», только немного переделанный и расширенный. После радио я должен лететь в Красноярск в Театр драмы к Олегу Рыбкину ставить пьесу Ивана Вырыпаева «Иллюзии». До середины ноября должен выйти спектакль.