«Чайка». А. П. Чехов.
МХТ им. А. П. Чехова.
Режиссер Оскарас Коршуновас, сценография Оскараса Коршуноваса и Ирины Комиссаровой.

Пьеса «Чайка» написана о театре и людях искусства, и это утверждение, не требующее доказательств, режиссер акцентирует впрямую. Спектакль начинается с бодрой и победно пошлой презентации: по сцене ходят артисты в современных костюмах. Они спускаются в зал, обращаются к публике, презентуют коллег в качестве героев заявленной пьесы, и подтанцовывают при этом, и подкалывают друг друга. Нам предоставляется возможность угадывать: вот этот, юный и злой, вооруженный видеокамерой, наверное, Костя Треплев; а эта, которая в черной косухе, черных ботинках, в общем, ходит в черном, — Маша; а тот седой, благообразный и старомодный — Сорин; а эта шикарная, в белом костюме — Аркадина; а та, оплывшая, неопрятная, с копной нечесаных волос — Полина Андреевна.

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Зажигательная, эйфорическая прелюдия происходит на фоне белых занавесов для будущего Костиного спектакля, и что это, как не предпремьерная театральная тусовка, ярмарка тщеславий, «иудины» минуты, слишком хорошо знакомые и людям театра, и тем, кто вовлечен в их круг?

Пьеса написана, скажем так, о деятелях сцены и литературы. И вот Константин Гаврилович (Кузьма Котрелёв) все снимает и снимает на видеокамеру лица, групповые композиции, ракурсы и «мизансцены». В сущности, то же самое делает и Тригорин (Игорь Верник), только у него в руках записная книжка. Приверженец старых форм — раб карандаша и бумаги, провозвестник форм новых — раб новых технологий, а суть одна: жизнь превращается в изнуряющую поденщину, даже если эта поденщина, как у Аркадиной (Дарья Мороз), упакована в модные туалеты, эффектные позы и сопровождается огнем во взоре. В один момент, когда измученная Нина Заречная (Паулина Андреева) при последней их с Костей встрече скажет: «Я актриса», — это у нее получится точь-в-точь, как у Ирины Николаевны, то есть с особым, чисто сценическим воодушевлением. Здесь Сорин (Станислав Любшин) с белой шевелюрой и бородой подозрительно напоминает писателя И. С. Тургенева, которого не раз поминают в пьесе оба литератора, и молодой, и зрелый. Здесь грубый Шамраев (Евгений Сытый) принимается «артистично» рассказывать свои никому не интересные театральные впечатления, и даже скучный Медведенко (Павел Ворожцов) изображает какую-то фигуру. Здесь неприкаянная Маша (Светлана Устинова) несколько раз декламирует строки из Костиной символистской пьески. Делает она это с куда большей степенью искренности, чем Заречная, потому что не актриса, потому что строки ей диктует не «память рабская, но чувство».

С. Устинова (Маша), И. Верник (Тригорин).
Фото — Александр Иванишин.

Пьеса написана о богеме и ее ближнем круге, о родных и близких богемы, втянутых помимо воли в чудовищную воронку эгоистических претензий к жизни. Амбиции «избранных, счастливцев праздных» накладываются на обычные человеческие драмы, укрупняя их до гротескных размеров. В спектакле Коршуноваса Нина, опаздывая на свой первый спектакль, скачет верхом на коне по Камергерскому переулку, мы видим это на экране в режиме Костиных нон-стоп съемок. Затем наверху декорации проецируются клеточки шехтелевских оконных рам, потом закрывается занавес, и персонаж утыкается носом в знаменитое чайкино крыло. Ну как же, спектакль в МХТ! На исторической для пьесы «Чайка» сцене и вообще — в пространстве российского культурного символа! Хотя место, где эти люди говорят, пьют чай и носят свои пиджаки, одинаково хищное что в Москве, что в Вильнюсе, что в Нижневартовске или Прокопьевске. Смертельная сшибка мемов «нужны новые формы» и «всем места хватит, зачем толкаться?» обеспечена и там, и тут.

Коршуновас ставит «Чайку» и о поколениях, но не столько о неизбежных конфликтах между молодостью и зрелостью, сколько о безразличном к человеку течении времени, и о разной степени прочности разных людей, и о генетическом коде, который способен производить двойников. Код биологический, код профессиональный… Зная пьесу практически наизусть, в этом спектакле я вдруг обращаю внимание на то, как в ней много зеркальных отражений. Как, например, повторяют друг друга судьбы матери и дочери: Маша, вышедшая замуж за Медведенко, сохнет по Треплеву точно так же, как жена Шамраева Полина Андреевна — по Дорну. Только у младшей ее трагедия еще не выглядит такой смешной и пошлой. Но это — пока. Полина Андреевна (Евгения Добровольская) тщетно пытается внушить Косте, что надо бы с Машей как-то помягче, и вдруг застывает в сгорбленной, горестной позе, словно заглядывая в этот миг в омут своей собственной не задавшейся любви. Или вот Костя Треплев, только речь заходит о самом для него главном, тут же набрасывается на мать с такой же неистовостью темпераментной натуры, как и мать — на него. А артистичный, мягкий и благородный брат актрисы Аркадиной Сорин? Как интересно на него смотреть и его слушать, одна тема не написанного сочинения «Человек, который хотел» чего стоит! Порода-то общая, тоже мог выйти Шопенгауэр или Достоевский, или, на худой конец, в Харькове бы хорошо принимали. А, как, повторю, одинаково в сущности прикованы к своим писательским галерам Тригорин и Треплев, и как в Заречной внезапно прорывается аркадинское? Тут — карма, с которой шутки плохи.

Сцена из спектакля.
Фото — Александр Иванишин.

Сам жесткий и отчаянный спектакль Коршуноваса становится совмещением если не «новых», то, по крайней мере, современных форм театра со старыми, и они не «толкаются», но сходятся в полифонию. Есть явные приметы актуализации классики: и видеопроекции, и «колдовское» озеро в виде большой стеклянной стены, и трэшевый красный свет, и текстовая отсебятина, и сегодняшние одежда и музыка (композитор Гинтарас Содейка), и грубые интонации (любителям элегического Чехова они навряд ли ласкают слух), и этот интерактивный пролог-стеб. Но все обеспечено подробнейшей психологической игрой с точными оценками и хорошо продуманной типажностью. Здесь у каждого есть своя история с биографией.

К примеру, доктора Дорна (Станислав Дужников) с его грузным торсом и пружинами кривоватых ног так и видишь в современном медицинском центре облаченным в бравый зеленоватый хирургический костюм, а выражение лица при этом смущенное, а речь тихая и мягкая — интеллигентная все же профессия, хоть и циничная. Или вот Тригорин, не импозантный, какой-то даже мешковатый, как будто пребывающий сбоку (не участвую, и вы мне не мешайте). Казалось бы, ничего нового, но внезапно на успешного беллетриста сваливается любовь такой силы, что ввергает его едва ли не в столбняк, и Верник играет это состояние с недюжинной силой. Блестящая Аркадина — типичная каботинка наших дней, в которой изящество манер заменяют подаваемые в удачных ракурсах точеные ножки и хорошо отрепетированный «позитив». Но однажды она впадает в неистовство и все бьет и бьет несчастного сына кулачками, а потом вдруг сморщит красивое ухоженное личико и всплакнет совсем по-бабьи. Котрелёв играет трагическую историю человека не любимого, маниакально влюбленного и в мать, и в Нину, и в поиск новых форм, однако ни в одном из объектов не находящего взаимности. Степень его психологического раздрая так велика, что попросту не предполагает будущего. В финальной сцене Костя уже вроде бы признан как писатель, но мы видим, что он ничуть не изменился, все такой же угловатый и жесткий.

К. Котрелев (Треплев).
Фото — Александр Иванишин.

Жестокость как производное эгоизма (а «Чайка» — это пьеса и про эгоизм) тоже выстраивается в спектакле Коршуноваса как цепь зеркальных отражений. Аркадина с видимым раздражением реагирует на притязания Кости, Костя — на черную от горя Машу, Нина в последней сцене с трудом выдерживает Костины излияния, а если сказать честнее — вообще не видит и не слышит его, занятая собственными монологами. К слову, Костя в этом спектакле не подстреливает на озере чайку, но приносит живую пойманную птицу и на глазах Заречной убивает ее в упор. «Чайка. Коршун», — озорует в прологе Мороз-Аркадина, весело намекая на фамилию режиссера-постановщика. А ведь обе птички — те еще божьи создания и умеют пребольно клеваться.

Все без исключения артисты МХТ играют в этом спектакле абсолютно современных людей и совершенно сегодняшнюю историю, даром что написанную больше века назад. Оглядка на «великое прошлое» стен, в которых это происходит, здесь окрашена иронией, а вот реальные драмы реальных, живых индивидуумов играются всерьез. Пьеса, как, собственно, и должно быть, становится исповедальной и для режиссера, и для его актеров. Ведь каждому из них есть что откровенно сказать и о себе, да и о почтенной публике, ломящейся на модную премьеру.