«Вино из одуванчиков, или Замри». Р. Брэдбери.
ТЮЗ им. А. А. Брянцева.
Режиссер Адольф Шапиро, художник Александр Шишкин.
Имя Брэдбери было знаком эпохи, культурным кодом оттепели 60-х, по которому узнавали «своих». Изголодавшийся на соцреалистическом пайке, самый читающий народ жадно впитывал доселе незнакомые чуждые запахи, просачивавшиеся в щелку приподнятого железного занавеса. Со страниц первых переводных изданий Ремарка, Хемингуэя, Сэлинджера, Фитцджеральда, Фолкнера открывался ДРУГОЙ, дивный мир, а героям инфантильной прозы Холдену Колфилду и Дугласу Сполдингу выпала доля, к которой они вовсе не готовились — роль мудрых гуру, мысли и поступки которых повлияли на сознание нескольких поколений.
Театр, берясь за такую культовую вещь, верно, понимает, что часть зрителей, пусть и меньшая, все же будет сравнивать сценический текст с литературным, искать те волшебные ощущения, что возникали при первом чтении. И если волшебство повести заключалось в пронизывающем насквозь неизбывном ощущении полноты бытия, радости существа, начинающего жить и открывающего тайны и сказочность мира, то из сценического текста — несмотря на участие студентов 3 курса Театральной академии, почти детей, — эта самая пьянящая радость, открытая эмоция как будто намеренно изъяты. По лукавому, но незыблемому театральному закону иногда приходится наблюдать, как расцветают актерские лица только на поклонах, после конца спектакля, как появляется искренняя улыбка, теплеют глаза, обращенные к зрителям. Этот предательский момент порой обнаруживает упущенные возможности режиссуры. Финальная сцена с купанием и валянием детей в театральном снегу, с искренним хохотом и баловством, уже не имеющая к сюжету непосредственного отношения, обнаруживает, что эмоциональная амплитуда спектакля в потенциале гораздо насыщеннее и разнообразнее. В результате «детская» жизнь проигрывает по силе воздействия «взрослой», представленной исключительными мастерами старшего и среднего поколения: Сергей Дрейден, Николай Иванов, Валерий Дьяченко, Антонина Введенская, Татьяна Ткач, Ирина Соколова, Сергей Бызгу. Их сольные эпизоды — высший пилотаж, виртуозное владение профессией, опыт человеческий и сценический. Но вот моментальная зарисовка: девчонка (впоследствии выяснилось, Анна Мигицко), исполнив заводную песню из репертуара Элвиса Пресли, соскакивает с помоста эстрадки и, возбужденная своим выступлением, не в силах остановиться, оборвать внутреннюю музыку, простодушно напевая и повизгивая, прыгая и нелепо пританцовывая, убегает. Эта непосредственность, естество ребенка, жизненная энергия, «щенячья радость» — ценны подлинностью, витальностью, убедительны наравне с мастерством старших. Такой импульсивный момент случаен, «дети», в основном, играют «стайкой», берут, так сказать, количеством, бегают, прыгают, избегая — за исключением мощной сцены похорон — прямого контакта с залом. В отличие от взрослых, например Николая Иванова, обаяние и внутренняя улыбка которого держит на плаву многие спектакли этого театра.
Сцена из спектакля.
Фото — C. Левшин.
Возникает неравновесие сил в «войне», о которой Дуглас Сполдинг писал в своем дневничке: «Воюют два разных народа — взрослые и дети». Однако неравновесие — закон этого спектакля: внимание постановщиков как будто колеблется между деталью и обобщением, между бытом и метафизикой, между «замри!» и действием, между витальностью и умиранием. Умирание то и дело берет верх.
Пространство, придуманное Александром Шишкиным, безусловно, взбадривает радикальной перестановкой мебели. Не собирающее, а разбивающее цельность на отдельные игровые точки — в разной степени обжитые, подчеркивает фрагментарную структуру материала и действия. Оно, как и решение постановщиков перенести события в советское прошлое, — амбивалентно, вызывает двойственную реакцию. Зрители — на половине сцены, актеры — везде. ТЮЗовская сцена сопротивляется, с некоторых мест плохо видно, не очень слышно. Волею постановщиков мы попадаем в советскую провинциальную глубинку прошлого века, в парк с небольшим эстрадным помостом и экраном, тут же — пианино с тапером, места обитания взрослых героев, никуда не уходящих с площадки. Обращение к родной совдепии, к «городу детства» — ход достаточно поверхностный, уже очень избитый, но, видимо, неизбежный. Что нам еще вспоминать? Ну не играть же, в самом деле, американцев!Ностальгия, в которой непонятно, чего больше — любви или отвращения, желания помнить или готовности забыть, вытеснить из памяти. Конкретные подробности сочетаются с символами и знаками, натуральные фактуры — с симулированными действиями, органика и достоверность проживания — с репризными штучками и цирковой планировкой, предложенной художником.
Сцена из спектакля.
Фото — С. Левшин.
Настоящие ковры вывешивают на веревках, чтобы выбить, но бьют их не по-настоящему — слегка касаются поверхности. Банки заготовленного вина из желтых одуванчиков на стеллаже при рассеивании взгляда вдруг прикидываются экспонатами кунсткамеры. Сок одуванчиков, выдавленный дедушкой (Николай Иванов) при помощи старинной выжималки, из краника не течет. Ужасающее качество фильмов и звучащих мелодий, фонящий микрофон, несбалансированный звук, приблизительные костюмы, голые деревья — не то чтобы эстетическое чувство оскорблено, отнюдь нет, просто все это источает энергию тлена, тоски, разрухи, как старый хлам на балконах. При наших реалиях принято относиться с пониманием к «косякам» постановочной части, но не данный вовремя свет на актера или халтурно сделанный крючок, на который никак не удается повесить реквизит, ломают любой замысел и добавляют досады, тоски. Хочу подчеркнуть: впечатления мои субъективны, и, наверняка, молодому поколению спектакль принесет то, чего ему не хватает, — внимания к прошлому, к старшим, ко времени вообще, ко ВРЕМЕНИ как понятию физическому и философскому. Восприятие, так же как и время, — категория не константная, и там, где я вижу «жесть» вместо освещенной солнцем листвы, похороны вместо рождения, другие, напротив, вкусят комфорт, милое зрелище и вообще массу полезного.
Ритмическая неровность действия, «рваность» оправданна и, пожалуй, единственно правильна при такой нелинейной истории — как будто крутишь ручку старого лампового радиоприемника, и эфир то взрывается бурными звуками марша, то трещит невыносимым звуком поиска, то успокаивает тихой лирической мелодией. Всплески волн памяти, обрывки детских впечатлений, освещенные островки живой жизни — у каждого «взрослого» участника свое пространство с «прожиточным минимумом» деталей. Вот девяностолетняя Лумис (Ирина Соколова) наряжает большими елочными шарами березу. Вот Полковник (Сергей Дрейден), еле дотянувшись до полевого телефона, с наслаждением слушает далекие звуки Мехико — автомобильные гудки, шум улицы… единственная связь с живым миром. Его память, эта машина времени, заржавела и уже не заводится с пол-оборота — то мчится с непозволительной скоростью, то глохнет, не в силах преодолеть препятствия: на вопрос своих юных слушателей, какого цвета был флаг, Полковник ответить не может, оторопело замирает, пытаясь вспомнить этот самый флаг (в повести — мундир), транслируя зрителю все тончайшие краски переживаний — от внутренней паники до невольного смирения.
C. Дрейден (Полковник).
Фото — С. Левшин.
Отдельно хочется сказать об исполнителе роли Дугласа (студент Федор Федотов), чьими словами рассказана повесть. Стремительность его появлений на роликах перекидывает мостик в сегодняшний день и в то же время смутно напоминает о единственно доступном излюбленном развлечении той эпохи, когда умами владели Белоусова и Протопопов. Юный актер обладает такой одухотворенной внешностью, будто сошел со старинной фотографии, его Дуглас излучает чистоту и строгость, по-взрослому сдержан, он не принадлежит детской компании, он — совсем отдельный, он «вне времени» и вне возраста, он — Автор. В нем, быть может, нет того восторга перед миром и острого любопытства, какие владели двенадцатилетним Дугом Сполдингом, зато есть затаенная глубина, подтекст. Кажется, что он принимает на себя ответственность за происходящее — и за жизнь, и за смерть героев. Правда, черный бархатный пиджачок иногда придает ему облик ведущего концерта провинциальной филармонии и — как многое в этом спектакле — вызывает вопрос: так задумано или случайный эффект? Сдержанность рисунка его роли не дает возможности судить о «героическом» темпераменте актера — но то, что он талантлив, органичен, наполнен, способен к многоплановому существованию, неожиданным интонациям и самоиронии, — безусловно. Замечательна «любовная» сцена, где Дуглас спрашивает Лизу (Ксения Плюснина), не хочет ли она, чтобы он ее поцеловал. В ответ она делится с ним бутербродом и объявляет, что да, она согласна на поцелуй. Но оба жуют, а целоваться, значит, тоже придется — и как быть? Они по-деловому убыстряют темп жевания, но видно, что бутерброд им нравится не меньше, чем предстоящий поцелуй. Рождается гэг, а с ним появляется объем сцены. Вообще там, где в спектакле удается преодолеть бытовой тон, сразу возникают глубина и многомерность. Так злобные девчонки, прыгая, дразнят старуху миссис Бентли (Антонина Введенская), отчаянно пытающуюся им доказать, что она тоже была когда-то молодой, блистала, но объем в этой сцене возникает лишь с появлением покойного мистера Бентли (Сергей Шелгунов), дающего наставления своей вдове отнюдь не в бытовом ключе, привлекая метафизические силы. По жанровому спектру наиболее уместным мне кажется существование Сергея Бызгу — от заостренной фарсовой характерности до очень высокой лирической ноты. Но и возможностей у него больше — созданию задуманной им «машины счастья» уделено много сценического времени, и к этому привлечены театральные «тектонические» силы: сцена прямо перед носом у зрителя «встает на дыбы», при помощи поднятого плунжера демонстрируя ловушку отупляющего счастливого будущего человечества — множество компьютерных и телеэкранов в клетке металлических ферм. Валерию Дьяченко не так повезло в этом спектакле — его дядя всегда читает газету, произнося лишь одну-две фразы, и, в конце концов, их обоих становится жаль — и дядю, и великолепного артиста, очень уж неприкаянные оба.
C. Бызгу (Лео).
Фото — С. Левшин.
Брат Дуга — Том (также студент Илья Божедомов) успевает показать — в мизерном эпизоде, когда мама не пускает к больному Дугу старьевщика (Борис Ивушин), единственного человека, могущего помочь, — способность к драматическому переживанию. Со слезами и искренней верой он принимает у старьевщика пузырек с лекарством для брата, бутылочку, куда заключен «ветер с Аранских островов, и соленый ветер с Дублинского залива, и полоска густого тумана с побережья Исландии». В тех бутылочках, что давал старьевщик младшему Сполдингу на страницах Бредбери, было еще много чего, что не влезло в спектакль, — всякие там «зеленые сумерки, для того чтобы видеть во сне чистейший северный воздух, взятые из атмосферы снежной Арктики весной тысяча девятисотого года и смешанные с ветром, дувшим в долине верхнего Гудзона в апреле тысяча девятьсот десятого, содержащие частицы пыли, которая сияла однажды на закате солнца в лугах вокруг Гринелла, штат Айова, когда от озера, от ручейка и родника поднялась прохлада, тоже заключенная в этой бутылке». На такое многословие, конечно, сегодня нет ни времени, ни сил. И доза сантиментов недопустимая. Вопрос дозировки, получается, в рецепте «вина из одуванчиков» — главный. Как сделать пьянящее вино, а не компот для детей и не лечебную настойку для стариков?
Хочется верить, что зажатость студентов — явление временное. Всё-таки в первый раз на большой сцене в больших ролях рялдом с мэтрами. Поэтому и смотрится бледненько. Надеюсь, что со временем разыграются и спектакль будет производить более целостное впечатление.
А вот отдельное удовольствие как старинный любитель ТЮЗа получила от цитат из любимейших спектаклей детства в монологе, произносимом Сергеем Шелгуновым, — «В гостях у Донны Анны», «Бемби», «Месс-Менд». Было неожиданно и очень сыграло на образ.
Адольф Шапиро сочинил взрослый спектакль, спектакль об уходе, спектакль о прошлом. Точнее так: Адольф Шапиро сочинил «Сны о вишневом саде» — о том, что будет жить в твоей голове, пока не погаснет последний островок разума. Из жаркого летнего американского лета режиссер и художник переносят действие в пространство родных берез, которые своими тонкими голыми прутьями протыкают потолок в зале ТЮЗа, где «гуляет» черная деревянная собака и на которых поселилась черная птица. Тут и там – скамейки, длинный деревянный стол, зеленые кресла будто из деревенского клуба, где по вечерам крутят кино – огромный экран над скромной эстрадой.
Этот спектакль захватывает энергией юности в первые минуты действия – когда герой Ф. Федотова — Дуглас вылетает с помоста на роликах и объезжает все пространство, искусно созданное Александром Шишкиным, когда выбегают на сцену и рассыпаются молодыми голосами толпа молодежи. Но вскоре становится очевидным, что «молодое вино» — пока лишь орекстровка, скрепляющая отдельные, бенефисные эпизоды «взрослых актеров», безупречно подобранных под образы из романа. И дело не в том, что студенты играют слабее звездного состава. Среди молодежи много хороших, ярких индивидуальностей – и Фёдор Федотов, исполняющий роль Дугласа, и Илья Божедомов – Том, и Джон – Никита Марковский. Но в спектакле трудно ощутить то, что пленяло при прочтении книги, – магию повседневной жизни, метафизику детства, когда материальное и идеальное еще не разъединены рефлексией, когда тело и сознание погружены в мощную симфонию звуков, запахов, цветов, жары, темноты, света. В спектакле, кажется, всему этому дан обратный знак – есть энергия ухода, и с каждым актом тема смерти все более очевидна. И это, наверное, самое большая потеря, если говорить о соотношении повести и спектакля – потеря этой плотности ощущений природного мира, дыхания детства. Каждая сцена неизменно заканчивается смертью, и лето превращается в бесконечную церемонию прощания.
Вот бабушка произносит свой прощальный монолог, уходя из этого мира – прекрасно сыгранная Татьяной Ткач история. Ее худощавая, сильная фигура в черных кирзовых сапогах на ногах, крепко стоящих на земле, красивое лицо с чуть жестковатыми складками в уголках губ, стержень в голосе и в спине – она напоминает всех сильных деревенских женщин сразу, тех, кто поднимал хозяйство, внуков, дочерей. Она – стержень мира. Вынь этот стержень – и рассыплется семья на осколки.
Вот история бывшей актрисы, миссис Бентли, гротескно, отважно, блестяще сыгранная Антониной Введенской. Рыжая копна волос, сухая фигурка в черном платье, она бегает за молодыми девицами, раздает свои сокровища, и искренне пытается им доказать, что она когда-то была маленькой девочкой – и в ее голосе, ломающемся от обиды, детства больше, чем в жестокосердных девушках, которые убегают толпой, унося самое ценное: бантик, ободок, платье, всю ее прекрасную жизнь. Беда в том, что в этом эпизоде и девочки – не совсем девочки, а вполне себе юные, оформившееся актрисы, которые, слава Богу, не играют 9-летних девчушек, но уже не так прозрачно звучит у них это жестокое удивление детства в ответ на слова старухи, что она была маленькой девочкой: «По правде сказать, вам никогда не было десяти лет, да?» Условность не дает почувствовать в полной мере этого конфликта – детства и старости, поэтому вдвойне больно за миссис Бентли – слишком сильно давят на нее юные красотки, слишком беспощадным получается драма старения, слишком страдающей – миссис Бентли.
Неудивительно, что зал словно выдыхает счастливо, когда во втором акте в полную силу вступает дуэт Сергея Бызгу и Анны Лебедь. В их прекрасной еврейской семейке Лео и Лины есть все – смех, слезы, доморощенная философия и вечный абсурд бытия. Черное и белое – сумасшедший изобретатель и такая земная, еврейская жена. Но главное – есть любовь, и эта история про то, как самые большие беды случаются от самой большой любви, где двое спаяны в одно, где, наконец, небо и земля соединились. Сергей Бызгу здесь играет абсолютно чаплиновского персонажа – маленького человека с огромным сердцем и такой же обреченностью на трагикомический конфликт с миром.
В спектакле много эскизов, набросков, которые, реализовавшись , смогли бы, наверное, вытянуть светлое начало в истории. Но, очевидно, что режиссер реализовывал темы, которые ему были близки. И вдруг оказалось, что нет повести печальнее на свете…
А вот интересно: спектакль так устроен, что баланс мотивов в нём подвижен. Тут и смысл: в каждом спектакле это живой процесс. Вчера меня поразило именно это. У коллег отличные тексты: театр даёт импульс нешуточный. Очевидная неперфектность, неровность едва ли не запрограммирована, сам спектакль — та же трагикомическая «машина счастья».
Спектакль начинается с юношеского, почти фанфарного антре («Просыпайся, улица стариков!»). И дальше артисты-студенты учатся жизни и театру на наших глазах. Труднее всего как раз исполнителю роли Дуга, и третьекурсник существует на сцене героически, добиваясь убедительности порой вопреки сценическим условиям. Он не только в стае и не герой эпизода, а центрующий персонаж симультанного варева из одуванчиков и многого другого, центра-то как раз и не предполагающего.
В спектакле многое «недотянуто», как будто специально все колки ослаблены — для более свободных связей внутри целого. (Кстати, воплощённый «связной» в спектакле чудесный здесь Борис Ивушин — он проходит по сцене со своим библейским осликом, связывая старых и молодых, он именно что живой, и что-то знает о жизни, о воздухе!) При этом мощно звучат здесь мастер-классы наших больших артистов, всех до одного. Данс-макабр Сергея Дрейдена и последующий траурный молодёжный марш: браво, ТЮЗ. (И тоже считаю, что складывание инструментов в кучку — лишнее, гламурная клякса на месте высокой точки). Музыкальное существование Ирины Соколовой: у мастеров, как видим, достойные, притом драматически насыщенные рифмы к пластическим вариациям молодых. Шутка сказать, спектакль о Времени. Не беспечальная, существенная вещь.
Вижу в этом спектакле — приятном во многих отношениях — существенные режиссерские проблемы, странные для такого мастера как А. Я. Шапиро.
Во-первых, они касаются инсценировки: очень фрагментарной, несобранной, поэпизодного, номерного строения. Пьеса не написана, а проза — уже не проза, и ставит ее А. Шапиро не как прозу, а как пьесу. Кроме того, инсценировка центростремительна, А. Шапиро занят «старшими персонажами», своим поколением («богатыри,не вы…» — как бы говорит он студентам, «учились бы на старших глядя…»), а режиссерская композиция в это же время как бы центробежна: она предъявляет нам героя, мальчика Дугласа, который, вспоминая свое детство, выпивая «вино из одуванчиков», рождает этот мир в своих воспоминаниях. Это вообще-то сложнейшая актерская задача, как, например, и роль Тома в «Стеклянном зверинце». Это герой, соединяющий времена в своем поэтическом сознании. При этом на главную роль назначается студент-третьекурсник. Федор Федотов явно одарен, эмоционален, понимает, что делать в активных, действенных кусках — но режиссер то и дело бросает его (неопытного еще…) в позе наблюдающего — и по пятнадцать минут Дуглас просто стоит и смотрит, как зритель. И ладно бы только Дуглас: на удивление НИКОМУ в этом многофигурном спектакле не построена непрерывная внутренняя жизнь в долгих зонах молчания. Выйдя из активного куска, артист функционально замирает с газетой или имитируя сон… А когда действие выходит на какой-то монолог (скажем, монолог полковника-Дрейдена), говорящий говорит, а группа детей, расположившись возле него, как комсомольцы возле Ленина на советских полотнах, долго и однообразно (тоже статично!) внимает, изображая интерес на лицах… Этому спектаклю вообще больше подходит название «Замри!». Он то и дело замирает. Ритмически. Действенно.
Это все вопросы к режиссеру.
Как и вопросы по акустике. Рассадив зрителей как бы оригинальным образом в кармане сцены, театр обрекает их практически ничего не слышать: звук улетает в открытый зал. Это можно было предусмотреть? Придуманное пространство вообще довольно энтропийное, в нем актерам крайне трудно партнерстсовать, «соприкасаться рукавами», чувствовать друг друга. Оттого ансамбля и не получается.
Вопросы есть и по вокалу. Студенты пока поют плохо (это вам не «Кабаре Брехт»), и только А. Мигицко выходит на эстрадный номер в форме. Зачем выводить петь не поющий курс? Пусть еще пару лет поучатся на уроках.
Вопросы и к видеоряду. Нынче так неряшливо отрывки из кино уж не монтируют, нынче как-то есть специалисты в этой области…
В общем, как кажется мне (это мое безоценочное суждение) композиционно, ритмически, содержательно спектакль стоило бы доработать, дотянуть, додумать. И в целом, и в мелочах (скажем, В. Дьяченко вряд ли стоит держать в руках газету «Метро»…)
Тем не менее, в «Вине…» есть прекрасные сольные партии.
И у Ирины Соколовой — на редкость подвижной, лучезарной, изящной в роли старушки Лумис. Разработать бы только роль ее партнера Билли-Дмитрия Ткаченко..
И у Сергея Дрейдена в эпизоде смерти Полковника (первая сцена-монолог на спектакел 19 декабря как-то просела, ритм ушел, уведя за собой и темп). Но уходит Полковник под Бесаме мучо в такой прекрасной пантомиме, на какие способен только Дрейден.
И у Сергея Бызгу (в партнерстве с Анной Лебедь), изобретающего в виде Лео машину счастья.
Сложнее впечатление от Антонины Введенской, тут вопросы к режиссерскому разбору. К ее героине Бентли приходят великовозрастные дети (студенты…), которые как бы всерьез не верят, что она была молодой. И в какой-то момент утаскивают ее памятные вещи. Ворье такое, в общем… Мне всегда казалось, что они поддразнивают Бентли, издеваются на ней (ну, не дебилы же они, чтоб не понимать, что всякий был молод). Тут история о детской жестокости, а не о тупости. Актриса же оказывается в ложно понятной ситуации — и играет «сама с собой».
Да и у Дугласа-Федотова есть хорошие драматические места (феллиниевский танец с куклой, ссора с уезжающим другом…), и брат его Том-Илья Божедомов выходит мальчиком живым…
Но текст Бредбери дает возможности куда более сложной и тонкой режиссерской выделки. В спектакле ТЮЗа эмоционально действуют тема, «квантовые» актерские выбросы в тех или иных эпизодах, но не собственно театральная ткань. Ей не хватает целостности, нюансов, полифонической разработки. Это если про профессию, а не про ностальгию по вину из одуванчиков
В общем, к концу театрального сезона спектакль лучше не стал. Безнадежно провисает, до скуки. Замечательные актеры и — что? Гора родила мышь. Шли посмотреть на «стариков» и они были, как всегда, достойны, когда им дают сольный выход (Дрейден, Бызгу в ансамбле с замечательной Анной Лебедь..), но смотреть этот спектакль тяжело и, временами, неловко от неприкрытой назидательности и подчеркнутых аллюзий на современность.
Хорош исполнитель роли Дугласа (Федор Федотов), хочется пожелать ему больших ролей в будущем.
И лучше бы они не пели!.. (Извините, не знаю, что именно пела Анна Мигицко, верю, что она пела на уровне, но я передаю общее впечатление от вокальных номеров)