«Зима, когда я вырос». П. ван Гестел.
Большой театр кукол.
Режиссер Денис Казачук, художник Ирина Титовец.

«Зима, когда я вырос» Дениса Казачука практически опускает сюжет романа голландского писателя Петера ван Гестела. Если же хочется нарратива, драматических поворотов и перипетий, подробных личностных характеристик персонажей, тогда вам в ТЮЗ, где уже два года идет другой спектакль по этой книге.

«Зима, когда я вырос» написана в 2001 году, но рассказывает о дружбе десятилеток в Амстердаме в 1947-м.

Постановка на камерной сцене БТК — это поток ассоциаций, а не событий, неясных (если вы, скажем, не удосужились прочитать первоисточник) образов, ощущений, мелодий, слов и звуков, повторяющихся, акцентируемых, изъятых из контекста. Субъективированный лирический поток сознания 10-летнего мальчика Томаса Врэя, скорее выдумывающего, чем воспроизводящего реальность.

Действие в основном разворачивается на накладном поворотном круге, напоминающем пластинку. Эту пластинку, где «записаны» воспоминания, артисты вращают вручную, запуская рукотворный механизм памяти. Ученики мастерской Руслана Кудашова не столько рассказывают или разыгрывают историю, сколько выступают коллективными сотворцами иллюзии, своего рода хором. Части спектакля «отточены» хоровым сомнамбулическим исполнением фразы «Над землей мороз», понемногу разрастающейся способом прибавления следующей строчки в хорал, каким неожиданно становится песня Виктора Цоя «Апрель».

Подлинный сюжет здесь — как в фигуративном театре — разнообразные комбинации, метаморфозы предметов, фактур, тел, чередование крупных и общих планов, игра света на мятой фактуре бумаги, под разным освещением то кажущейся гранитными стенами древнего города, то хрустящей под тапками тетки, как снежный наст.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Иванова.

Неодушевленное, как, например, буквы А (эй) и Н (эйч) на уроке чистописания, оживает. Пока отличница и школьная любовь Томаса Врея — Лишье Оверватер — старательно выводит «А» на грифельной доске, две актрисы, важничая, берутся за руки, принимают эффектную позу, воплощая эту самую букву. Следом уже Томас, пыхтя, выводит свою корявую «Н», параллельно воплощенную двумя «калеками» с гипсом на руке и ноге. Изящная буква-девочка и воинственная буква-мальчик вступают в перепалку, плюются из трубочек и т. д.

Пирожное «Наполеон», которое печет тетушка Фи, вызывает к жизни самого императора, а следом и потасовку наполеоновских войн.

Неясное воспоминание о покойной матери — это комбинирование изящных женских туфель, перепоясанного, точно платье, белого листа бумаги и засохшего цветка. Тот же белый лист — заснеженный канал, подо льдом которого разговаривают диковинные рыбы, повторяя диалог Томаса и Пита.

Велосипед, на котором отец Пита увозит его в деревню, чтобы спрятать на чердаке, возникает из колеса, приаттаченного к оконной раме. Понарошечный фашист в кожаном плаще, распахнув его крылатые полы, перевоплощается в истребитель, который с детскими криками «тра-та-та-та» преследует велосипед Пита и его отца.

Кукольных персонажей — с продолговатыми болезненными лицами — всего трое. Это главные герои: 10-летние Томас Врей, Пит Зван и его 13-летняя кузина Бет. Кукла как объект освобождает актера от необходимости имитировать детские повадки.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Иванова.

Человеческие персонажи — отец и две тетушки, Фи и Йос, — даны впроброс, как бы для того, чтобы обозначить своим появлением какой-то поворот событий или запоминающийся момент. Эти персонажи в чем-то сказочные. Первая тетушка похожа на большую добродушную медведиху, все время что-то бормочущую себе под нос. Вторая — немного ведьма. Первая атрибутирована пирожным «Наполеон» (его, розданное артистами, мы, зрители, немедленно поедаем), вторая — зубастой вставной челюстью, живущей обособленной, отдельной от тела персонажа жизнью.

Здесь — не становление героя, не взросление, а, возможно, ветхое кружево памяти, сохранившей события далекого детства выборочно, прихотливо акцентуирующей неважные вроде бы образы, переплетающей до неразличимого реальность и фантазию. Ретроспекция, взгляд из будущего, откуда прошлое кажется неясным и волшебным.

В чем-то эти образы слишком милые и невинные. Сцена мытья Томаса в ванной, где Бет приговаривает, что тот будет «хорошенький, как херувимчик», важнее самой Бет и налета детского эротизма в отношении Томаса к ней. Зима, на фоне которой все происходит, красива, загадочна, полна чудес и волшебных снежинок из новогодних утренников. А слабость спектакля, может быть, в том, что он не оправдывает своего названия, избегая как травматического прошлого героев (оккупация, гибель еврейской семьи Пита), так и ключевых драматических поворотов настоящего (потеря родителей, первая любовь, первое расставание). Память лирического героя избирательна, в ней нет ни истории становления личности, ни рассказа об обретении исторической памяти.