«Медея». По трагедии Еврипида.
Компания Toneelgroep Amsterdam (Нидерланды) в рамках XIV Международного фестиваля-школы «Территория».
Режиссер Саймон Стоун, художник Боб Казенс.

Спектакль Саймона Стоуна — лаконичный, строгий, стерильный. Место действия — вакуум, белая студия, где кто-то — Рок или равнодушный алгоритм, управляющий миром и человеком, — снимает свой фильм. Или лаборатория, где герои — профессионалы медицины — делают объектом опыта и исследования самих себя и своих близких.

От античной трагедии здесь — предчувствие неминуемой катастрофы, априорное знание развязки. Это знание — не только прерогатива зрителя: кажется, что и сама героиня предощущает свой путь, но только в финале к ней приходит спокойная, не мирская ясность. Весь спектакль Медея, а у Стоуна — Анна, пытается удержать этот мир, сложить рассыпающийся пазл, сохранить полноту жизни, но стерильность, рацио, равнодушная вежливость побеждают, и остается одно — жечь.

Как известно, Стоун отталкивался не только от античного сюжета, но и от реальной криминальной истории — в 1995 году американский врач Дебора Грин подожгла дом, в котором погибли двое ее детей. Дебора пережила тяжелый развод и была уличена в том, что на протяжении некоторого времени травила изменявшего ей мужа ядовитыми семенами. Дебора Грин отбывает пожизненное наказание, а вокруг этого случая, его психологического и социального подтекста, разговоры идут до сих пор.

Марике Хейбник (Анна), Леон Ворберг (Лукас).
Фото из архива фестиваля «Территория».

История из реальности нужна Стоуну не только для того, чтобы провести очевидную аналогию (помимо прочего, Медея считается прародительницей медицины), не только чтобы сообщить зрителю, что Медеи есть и сегодня, и да, случается, что из ревности (очень неточное в случае этого спектакля слово) женщины травят мужей и даже убивают детей. Этот кейс, его документальная основа, позволяет внести в спектакль социальное измерение, вопрос об обществе, которое, несмотря на свою не только декларируемую, но и реально пронизывающую многие сферы жизни толерантность, закрывает глаза на ситуацию зависимости, неравноправия, возможность которой заложена в традиционном институте семьи. Тем важнее, что история разворачивается во внешне благополучных кругах, это происходит с людьми амбициозными, финансово благополучными, с высшим образованием и карьерой. Но системный сбой, случившийся с Анной, чувство опасности, заставившее ее пойти против правил, ошибка запускает механизм ее уничтожения, и общество, где, вроде бы, предусмотрены механизмы реабилитации, оставляет ее за бортом, маргинализирует. Дотошно дозированная жалость, отпущенная ей мужем, строгая снисходительность, транслируемая рабочей средой, улыбчивая корректность соперницы отнимают возможность легализовать себя снова, рубят на корню попытки возродиться.

Сцена из спектакля.
Фото из архива фестиваля «Территория».

Когда-то Анна принесла в жертву своему избраннику карьеру: выбрав начинающего лаборанта, она, уже востребованный ведущий специалист, предпочла семью и успех своего мужа. Была обманута, мстила. И вот теперь, заплатив по старым счетам месяцами, проведенными в психиатрической клинике, она выходит в мир, надеясь на принятие, на возвращение к жизни до катастрофы. В начале спектакля мы застаем Анну, выделяющуюся пятном зеленого свитера на фоне белого пространства без очертаний и границ. Она робко улыбается мужу, извиняется за полноту, появившуюся из-за лекарств, заглядывает ему в глаза, но встречает лишь подчеркнутую тактичность. Как ни странно, на протяжении всего спектакля Анна встречает только одного человека, чувствующего ее на «человеческом» уровне, понимающего всю тяжесть положения отверженного, — это директор библиотеки, принимающий на работу женщин, в семьях которых случилась катастрофа, повлекшая преступление. Все остальные, даже социальный работник — люди, действующие по инструкции. Кодекс толерантного, вежливого человека — та же инструкция.

Спектакль Стоуна замечателен удивительным сочетанием сдержанности и надрыва, высочайшего градуса чувства, помещенного в рамки изящной условной формы. Искаженное страданием лицо актрисы мы во всей его мимической динамике видим на экране, ее боль ощущается почти физически, но интонации мастерски выверены, никакой истерики, а самые страшные вещи в спектакле происходят в тотальной тишине и пустоте. Анна режет руки, но все это будто механически, будто какой-то заложенный в исторической памяти ритуал, попытка влить краску и чувство в это безвоздушное пространство. А финальная смерть — как живописный шедевр. Анна — жертва предательства, в какой-то момент она из агрессора становится загнанной в угол дичью, и вежливые добрые люди, в том числе и самый близкий когда-то человек, не в силах уже остановиться. Великодушие улетучивается вместе с логикой, страх ведет к жестокости, и намерение увезти детей, превратить Анну в изгоя, в прокаженную, к которой не пускают людей, — это уже не благоразумный поступок, а жестокость. И мир просто сгорает. Убийство здесь практически в пассиве — откуда-то сверху сыпется черный пепел, и Анна засыпает себя, детей, уютно прильнувших к ней.

Марике Хейбник (Анна), Леон Ворберг (Лукас).
Фото из архива фестиваля «Территория».

Когда-то Достоевский писал про процент людей, которых общество неизбежно выталкивает на обочину, отправляет на гибель. У Стоуна получился спектакль про червоточину в белоснежном безупречном мире цивилизации, где механизм уничтожения одних членов человеческого сообщества другими завуалирован, скрыт, и кажется, что его не существует. Но он существует.