В эти дни все, кто учился на Моховой, начиная с середины 1950-х и по самую пандемию, вспомнят свою юность. И попрощаются с нею. Потому что умер Чирва.

Юрий Николаевич Чирва. Великий преподаватель великой русской литературы. Когда-то в рубрике «Учителя» о нем писала Татьяна Москвина, а к 80-летию театроведческого факультета в книге «Учителя» мы тот текст перепечатали, дополнив и другими. Это я так, для случайных читателей, потому что среди нас, «моховых», кто же не знает Чирву…

Много думаю в последнее время, что с человеком уходит не просто целый мир, не только его личный мир, а тот, который он «нажил», носил в себе. Чирва носил с собой великую русскую литературу даже физически, носил в портфеле с Исаакиевской, где жил, на Моховую, где преподавал 65 лет… Книжки носил. И с уходом Юрия Николаевича ушли не только его тихий голос и недостижимая для всех студентов посвященность его во что-то, куда им ходу нет, умер мир этих книг, потому что ушло внутреннее, исключительно «чирвино», восприятие великой русской литературы. В которой он жил, делая закладки на определенных строчках, перечитывая, зная половину наизусть или полуизусть. Ушел мир, в который с середины 1950-х он запускал избранных. Не всех, кто садился перед ним и перед его изначально разочарованным и потому ироническим взглядом (мир деградирует, откуда взяться чему-то в этих новеньких?).А только тех, кто готов был туда войти за ним, не боясь язвительности Чирвы и навсегда признав свое необразованное несовершенство.

Наш великий Юрий Николаевич, конечно, не был прост, мне всегда казалось — его снедали комплексы (все-таки литература — не самый главный предмет в театральном институте, филфак университета был ему больше по размеру), был он часто желчен и навсегда испуган (все-таки формировался в тоталитарной стране, а потом однажды на него, читавшего Солженицына, когда было нельзя, настучал какой-то студент, как помню, курса Гриши Козлова — и их всех таскали в Большой дом). Тоже парадокс: испуган — но читал подпольного Солженицына, Булгакова («Роковые яйца» тогда не были напечатаны). Было в нем много достоевского и гоголевского, именно поэтому, думаю, Чирва любил Некрасова и Солженицына — писателей-граждан. Он был идеально сложносочинен, казалось — это был персонаж, созданный всеми ими вместе — от Гоголя до Булгакова, включая, конечно, Достоевского и, например, Баратынского. Был скептичен и недоверчив к действительности, наш великий Чирва с его «чирвоточинами» (это еще в институтские годы придумалось). Почему-то помню его лекцию о маленьких людях, и что какой-то там герой хотел бы быть свободным и ходить голым по городу. О чем это было — бог весть, прошло полвека, кажется, о чем-то из натуральной школы, но этот образ свободы без мундира запал на всю жизнь. Сам-то Юрий Николаевич никогда «голым» не был, наоборот — закрыт и застегнут. Всем своим миром не делился, но окошечки-форточки приоткрывал. И кто хотел — понимал, и начинал дышать и читать по-другому.

Он выучил тысячи студентов. Его обожали. Его боялись до синевы (ночь накануне первого экзамена Чирве я до сих пор помню до мурашек в спине). «Сдать Чирву» — стойкий институтский мем, поддержанный легендой, что один студент сдавал ему Достоевского шесть раз, три до армии — и три после, фамилия студента была Тараторкин…

Десятилетия. Поколения.

На самом деле Юрий Николаевич стал жертвой пандемии. Шесть десятилетий, как хорошо заведенные часы, он шел в институт и обратно, на троллейбус № 5, который вез его на Исаакиевскую, во двор дома 5, где находится РИИИ и где он всю жизнь жил, став в молодости зятем Сергея Сергеевича Данилова. Последний раз, предпандемийной осенью, мы встретились у Малого манежа (он с Моховой, я на Моховую), долго стояли, и он, несмотря на 86 и всякие подвисшие диагнозы, как всегда близко придвинув свое лицо к моему, говорил что-то язвительное и печальное о стране, о времени, о здоровье — своем и «Тюли», его жены, и одновременно интересовался, как там «Митенька» — мой сын и тоже его когдатошний студент…

И ходил бы он так еще много лет (мама Юрия Николаевича прожила больше ста), но в пандемию отпала возможность преподавать очно, ездить, как часы, на лекции — и завод закончился, часы встали. Может быть, нужно было привозить его в аудиторию, откуда он читал бы по зуму, но ковида Чирва ужасно испугался — и они с Людмилой Сергеевной наглухо изолировались в четырех стенах. И все-таки она заболела. И попала в больницу. И выписалась. Но умерла. И он остался ждать конца и болеть… Его стойко опекали мои коллеги, низкий им поклон. Ю. Н. хотел дождаться выхода своей книги, в которую включил все (написал он не так много, все вместилось в один том). Дождался. Книга вышла полгода назад, продается в институте…
Когда умерла Галина Владимировна Титова, он сказал: «Я остался последний». Да, он и был последний из поколения наших учителей.

Знак Моховой.

Символ Моховой.

Нарицательное имя.

Берет, портфель, нос…

Простимся. Будем помнить. И любить золотое время его лекций…

Поступил.

Первая лекция по русской литературе.

С большим портфелем, черноволосый, с обещанной сединой, вместе медвежьеват и элегантен. В сером костюме. Достает мягкую книжицу. «Замужество Татьяны Беловой». Автор Николай Дементьев. Помню!

— Кто, — говорит, — читал? — говорит.

Пара наших девок пискнули: «Я».

Юрий Николаич со счастьем взял воздуху в грудь:

— Такого дерьма в нашей странe издается пять тысяч названий в год.

Девки съежились.

Конечно провокация! Но как запомнилась.

А потом счастье его лекций. И все до ноготка прочитанные мною списки.

Спасибо, ехидный и прекрасный учитель.

Качество образования в нашем театральном институте зависит исключительно от везения. Мы учились в конце девяностых — начале нулевых. Не знаю, как сейчас, но тогда было так. Читает, допустим, какой-то предмет педагог. Приходит, читает лекцию. Честно, хорошо. Но ты понимаешь, что, по большому счету, ты и твои однокурсники этому педагогу не нужны. Не повезло. И спустя годы ты не помнишь ни этого педагога, ни как его звали, ни того материала, который он читал. Не повезло. А читает, например, тебе историю зарубежного театра Лев Иосифович Гительман. И очень сильно чувствуешь — те, кто сидит в аудитории, пусть он по именам не всех знает, ему нужны. «Сегодня, друзья мои, мы поговорим об Эсхиле», — и все, ты никогда, до конца жизни не забудешь ни его голос, ни его лекции. Повезло. Владимирова. Повезло. Барбой. Повезло. Юрий Николаевич Чирва. Повезло.

Первый курс. Экзамен по русской литературе. Готовился. Читал конспекты. Писал шпаргалки. Билет. Все знаю. Отвечаю. И вот это очень странное чувство — когда ты все знаешь, отвечаешь свой билет… Юрий Николаевич смотрит на тебя, слушает, задает вопросы. И откуда-то приходит очень ясное ощущение дикого стыда перед педагогом. Потому что да, ты прочитал. Да, ты реально знаешь предмет. Но реально — ты студент. И ты ничего не знаешь. Потому что сам предмет — великая русская литература, он настолько больше и сильнее тебя, и ты находишься на какой-то такой низкой ступеньке понимания предмета… Это при том, что сам Юрий Николаевич вроде как тебя и не унижал. Получил я тогда «отлично». Но радости или облегчения не было. Было полное ощущение провала.

Он читал лекции очень негромко, порой настолько негромко, что приходилось прислушиваться. Его лекции было сложно записывать, потому что слушать было интереснее. Каждая лекция была каким-то отдельным разговором про его религию — русскую литературу. Как будто это была не лекция, а какой-то важный индивидуальный разговор с нами. И так — три года.

Второй курс. Экзамен. Готов, но неважно. Ответил на все три вопроса. «Я помню, на прошлом экзамене вы были недовольны тем, что я поставил Вам ʺотличноʺ»?" — спросил Юрий Николаевич. «Да, я не был рад». — «Ладно, в этот раз ʺхорошоʺ». И опять полное ощущение собственного несовершенства.

Иногда он плакал на лекциях. Доставал из портфеля книгу с закладками, не торопясь открывал и начинал читать. Читает какой-то фрагмент — и вдруг ты видишь, как легким движением руки Юрий Николаевич смахивает слезинку. И было понятно: он настолько восхищен, влюблен в то, о чем говорит, что эмоции не всегда удается контролировать. И вот этого точно не забыть. Вдруг, вместе с ним, на этой самой лекции ты как будто прикасался к величию той или иной книги, к гению того или иного автора. И понимал: это нельзя не прочитать. Ты должен. Ты обязан это знать. Ты пропустишь что-то великое, если не прочитаешь.

Третий курс. Экзамен. Два вопроса из трех ответил. Третий — по современной советской литературе, которую мы мало читали. Домбровский. «Факультет ненужных вещей». «Юрий Николаевич, я не успел прочитать». — «Прочитайте, Митя. И приходите на пересдачу».

Хороший учитель всегда оставляет в учениках что-то большее, чем содержание лекций. С педагогом по зарубежной литературе нам не повезло. Он отчитывал лекции на автомате, сообщал много дат, названий и авторов. Но от тех лекций в памяти сейчас не осталось ничего. Юрия Николаевича мало интересовали даты и точность предмета. Он как будто учил по-новой читать те книги, многие из которых были прочитаны еще в школе. До сих пор не могу забыть, как на лекции про Гоголя он совершенно перевернул в наших головах преставление о «Шинели», сломал школьный штамп «образа маленького человека в произведениях Гоголя». Я вернулся после лекции домой. Этим же вечером открыл «Шинель». И перечитал. Не как школьник, которому задали перечитать. А как человек, которому действительно нужно было это заново прочитать.

Третий курс. Пересдача. Прочитал «Факультет ненужных вещей». Пришел к Чирве на переэкзаменовку. «Прочитали?» — «Прочитал». — «Ну, что скажете?» — «Это замечательная книга, Юрий Николаевич». — «Давайте зачетку». Даже не стал ничего спрашивать.

Так закончился для меня курс истории русской литературы, прочитанной Юрием Николаевичем. До института я очень быстро читал. Прямо проглатывал книги. После института стал читать очень медленно, как будто боясь пропустить что-то важное. Спектакли по зарубежной литературе и драматургии практически не ставлю. Ставлю в основном русскую литературу. И очень хочу когда-нибудь поставить «Факультет ненужных вещей». И до сих пор, если меня кто-то спрашивает, кто из педагогов по теории повлиял на меня больше остальных, я знаю ответ. Юрий Николаевич Чирва. Мне повезло. Как повезло каждому из тех, кто у него учился. Нам повезло. Спасибо Вам, Учитель.

Ушел Юрий Николаевич Чирва.

Он жил много и мудро.

Озвучивал непопулярные мнения.

На новомодные имена и явления в литературе и театре отвечал хитрой вольтеровской улыбкой.

Отстаивал право критиковать то, что остальными превозносилось.

Настаивал на том, что нужно изучать литературу оттепели, например.

Нам тогда, в девяносто девятом, казалось «зачем?». Деревенщики… Сталинизм… Пройденный этап… Уже все с этим ведь ясно… Кругом постмодернизм и общество потребления…

Благодаря таким людям, которые имеют мужество жить и работать долго, понимаешь сложную систему исторических связей, переплетение проблем разных эпох. Мы тогда не в состоянии были понять того, о чем он пытался нас предупредить. 12 сентября 2001 года у нас с утра была лекция по истории литературы. Во время лекции Чирва как бы невзначай сказал:

— Многие считают, что на самом деле двадцать первый век начался вчера. И начался он так, что я вас не поздравляю.

Лет десять назад мы с Лизой Снаговской курировали лабораторию по Достоевскому для ТПАМ. Попросили Юрия Николаевича провести экскурсию по местам Достоевского и прочитать лекцию об «Идиоте». Во время экскурсии нас не пустили во двор дома Раскольникова. Женщина из-за ворот сказала, что нас слишком много тут ходит таких. Так и стояли на улице. Юрий Николаевич в берете и пальто говорил что-то важное, а прохожие отодвигали его. Хотелось говорить им: «Вы что, не понимаете, что это Чирва и что он говорит что-то важное?» Но откуда им было это понять? Ведь нас столько здесь ходит таких…

После лекции о Мышкине я поблагодарил его за Проповедь. Он принял благодарность. Только спросил:

— А что такое проповедь? Вы знаете?

Ну и улыбнулся, конечно.

Юрий Николаевич Чирва. Юрий Николаевич. Как же я боялась, вас, Юрий Николаевич, на первом курсе. Если честно, то даже немного (совсем чуть-чуть) была возмущена. Сухостью изложения, резкой иронией, отсутствием видимого благодушия по отношению к нам, таким хорошеньким и юным. А уж про первый экзамен — говорить нечего. Катастрофа. «Снегирь» Державина и Ломоносов. Хуже не придумаешь. Не трогает ничего, язык заплетается, а в ваших глазах — безнадежная ирония и ни капли мягкости.

Конечно, я была возмущена. А потом — влюбилась. Во все, чем была возмущена. И в то, как рассказывали о Некрасове. Наверное, повзрослела и поняла, что в литературе не только про любовь, но и про Родину. И сама чуть не заплакала, рассказывая про Салтыкова-Щедрина на экзамене. И вы со мной тоже, кажется, чуть не заплакали. И что-то хорошее поставили за экзамен, несмотря на то что про Чехова я рассказывала уже неважно. Нам с вами тогда было не важно — потому что что-то важное мною было понято. Мне так казалось. И вот за это редкое «нам» я вас полюбила очень.

На втором курсе, мне казалось, вы нас уже любили чуть-чуть. Я не знаю, за что. Мне кажется, когда вы позвали нас на пешеходную прогулку по окрестностям Моховой, это было каким-то проявлением доверия. И это было одно из прекраснейших путешествий. Плохо пахнущие проходные дворы и ваше эпически-невозмутимое: в этом доме Карамзин писал «Историю государства российского». Восторг и веселье нашего совместного путешествия. Радость навсегда. И навсегда — стыд, что мы, взрослея, убегали, а вы оставались — на нашей Моховой, и нас уже не было рядом — в вашей седой старости, что это «нам» мы, идиоты, не сохранили. Но есть, пока есть — русская литература, и я помню ваши слезы, когда вы о ней рассказывали. У нас были вы. Может, и сейчас вы от чего-то совсем страшного нас уберегаете — своими уроками, всегда — больше, чем просто литературы, достоинством, с которым вы проживали эту жизнь. Вы были «нашим». «Наш Чирва». Коротко, всегда по фамилии. Я не знаю, где поставить точку. Не в силах написать «прощайте». Я не прощаюсь.

«Я последний». Эти слова Юрий Николаевич сказал моей маме, когда узнал, что не стало Галины Владимировны Титовой. Сказал и заплакал. Мы виделись на похоронах Ларисы Вячеславовны Грачевой, возможно, и после этого мы несколько раз случайно встречались на Моховой, но не в последние пару лет точно.

«Я последний». Какой силой надо обладать, чтобы произнести это? Я это слышу, хоть меня там не было.

Но сегодня я набираюсь смелости и внутренне отвечаю: «Я бы поспорил». Я поспорю с Вами, Юрий Николаевич.

И не в первый раз, нет — с Юрием Николаевичем Чирвой ты споришь с первой минуты знакомства. И каждый раз — бесполезно. И каждый раз — бессмысленно.

Почему он такой злой? Почему он такой беспощадный? Почему он такой колючий и едкий? Что мы сделали Вам, Юрий Николаевич? И на все эти вопросы ты получаешь ответ, когда проходит время.

Я помню, как внутренне злился, когда Юрий Николаевич называл нас «мои дорогие одуванчики», как же так можно — обесценивать наш труд, наши старания, нашу учебу. И снова ошибка по всем пунктам. Ни злобы, ни яда не было в этих словах. А только мудрость, великое знание, великая печаль. Помню, как я сдавал «Евгения Онегина», цитировал большие фрагменты, говорил складно, и даже голос не дрожал, а на фирменное «это все очень хорошо, но теперь самый важный вопрос: кто же главный герой в этом романе?» я гордо отвечал «Пушкин». И Юрий Николаевич даже удивился. Даже похвалил.

Как же он находил силы, чтобы всерьез выдерживать нас, наши ответы? А ведь находил.

Это был юмор, это была хитрость, это был блеск этой хитрости в глазах и блеск слезы, настоящей и чистой, когда Юрий Николаевич читал нам Ахматову или Блока.

Чирва всегда клал руку в карман и звенел ключами.

Чирва садился за стол в начале лекции, тихо постукивал пальцами по столу, отодвигал парту от первого ряда и начинал свои магические круги, свое вращение. Мы считали эти круги и вымеряли время между ними, мы спорили, когда же он сунет руку в карман или, как обычно, причмокнет. Чирва делал паузы, странные паузы. Чирва надевал большие очки и доставал из своего портфеля древние книги с закладками. Чирва начинал лекции так, что ты не понимал, пропустил ли ты 5–6 занятий или Юрий Николаевич убежал вперед. А это был этюд, если говорить языком нашей школы.

Посмеиваясь над нашими актерскими успехами, Юрий Николаевич каждый раз играл в свою игру, разворачивал свое поле боя, раскрывал свои тома и чертоги памяти. И мысль уводила его в далекие страны Гумилева, в ужасы Ахматовой и Солженицына, в космос Блока.

Надо попросить моего любимого друга Костю Соя вспомнить, был ли у нас на каком-нибудь спектакле Юрий Николаевич. Костя помнит все, всегда помнит все. Я исписал столько тетрадей на лекциях у великого Чирвы, а что же я помню? И как это удержать?

У меня есть одна история. Однажды я вышел последним из аудитории, а последний всегда закрывает дверь. В это время из аудитории напротив вышел Юрий Николаевич, мы оба держали в руках ключи. Почти синхронно мы начали закрывать каждый свою аудиторию — пытаемся, стараемся, сражаемся. Не получается.

«У Вас тоже не получается, Юрий Николаевич?» — это я решил разрядить обстановку. Чирва промолчал. Да уж, неудачно я высказался, зачем ляпнул, надеюсь, он не услышал… Мы все-таки справились с непослушными замками. Я собирался ретироваться, но Юрий Николаевич возник у меня за спиной, взял под локоть и с тихой улыбкой сказал: «Не волнуйтесь, сначала у меня тоже ничего не получалось».

Я часто вспоминаю этот момент. И он навсегда со мной. И вот я спорю. Вы не последний, Вы не исчезнете, Вы не пропали, и никогда этому не бывать. Вечная память великому человеку, великому и бесконечному Юрию Николаевичу Чирве.