«Эффект Гофмана».
Московский театр на Таганке.
Режиссер Яна Тумина, художник Эмиль Капелюш.

Этот премьерный спектакль Театра на Таганке играется нечасто, оттого никак не может набрать нужный ритм и единую интонацию. «Эффект Гофмана» для режиссера Яны Туминой продолжает витиеватый сюжет ее творческих исканий на сцене драматического театра, для артистов театра — оказывается непростым исходным материалом, требующим перехода в непривычный мир условностей и символов.

Многослойная партитура спектакля работает на уровне текста, визуального и музыкального рядов. Фрагменты писем, дневников и художественных произведений Гофмана сложены в единую мозаику, устанавливающую внутренние связи между биографией и фантазиями писателя. Сверкает и мерцает мир, полный фантасмагорических явлений, рождающихся в моменты болезни или просветления творца. Образные векторы режиссера Туминой и художника Капелюша множатся, пересекаются и производят синергетический эффект, в котором существование талантливой личности одновременно манит, отталкивает и восхищает.

Центр этого бытия подобен горнилу, поглощающему и изрыгающему. Оно буквально высится посередине сцены, словно черная скала, доменная печь, магическая башня. Эта башня вращается на своей такой же черной оси, как на стрелке циферблата, дышит отблесками невидимой топки, проступает сквозь дым, неотвратимо нависая, что бы ни происходило на сцене. Ее лишь ненадолго скрывают искрящиеся сполохи, проецирующиеся на подъемную сетку, да задний ленточный занавес, переливчатый и шелестящий. Гигантские Солнце и Луна, небесные светила, обрамляют эксцентрические фантазии Гофмана, у которых нет ни времени, ни места, но которые есть часть универсума.

А. Резалин (Гофман).
Фото — архив театра.

Мир художника Гофмана для режиссера неразделен и оттого предстает как совокупность всех граней его личности — писательского дара, таланта композитора, личных переживаний и болезненных видений. Из фрагментов этих граней, словно лоскутное одеяло, и соткан спектакль, в котором множество мелких, порой даже ускользающих подробностей. Однако фантасмагория как таковая, выстроенная на текучей подвижности образного ряда, требует технической точности, ритмизующей спаянности постановочной и актерской частей. Актерам Театра на Таганке подобное существование дается лишь ближе к середине спектакля, когда насыщенность образного ряда буквально заставляет их оставить попытки поиска бытовых подробностей и окончательно перейти в мир условностей.

Бойкие дзанни в стилизованных под комедию дель арте костюмах создают атмосферу театра, в котором Гофман — творец легких, очаровательных своей простотой спектаклей. «Veloce, veloce („живее, живее“)!» — подгоняет он своих исполнителей, и в этот момент действительно счастлив и весел. Потусторонний мир, в котором все наперед известно, вторгается в сознание Гофмана в образе одетого в черное высоченного Незнакомца (Александр Трофимов). И здесь же приземляют полет фантазии вездесущая и даже чересчур хлопотливая супруга Миша (Юлия Куварзина) и нарочито заботливый Друг (Константин Любимов). По другую сторону быта существуют те, кто реальны лишь отчасти и в большей мере созданы воображением Гофмана, — образы его истинных и выдуманных возлюбленных донны Анны (Александра Басова), Юлии Марк и Олимпии (Анастасия Захарова).

Н. Трофимов (Незнакомец).
Фото — архив театра.

Легче прочих осваивает метаморфозы своего персонажа исполнитель главной роли Александр Резалин. Его Гофман — восторженный мечтатель, пасующий перед своими слабостями, но неизменно воспаряющий навстречу нередко мучительным видениям. Вынужденный добиваться должностей, он отчаянно борется за свой внутренний мир, не разделяя эпистолярное и композиторское. Он хватается за него буквально — в одной из сцен прямо-таки зависает у задней стены, ухватившись за край небесного светила (прекрасный режиссерский трюк с тенью и ее проекцией). Двойственность его природы воплощена в спектакле буквально, и там, где Гофман-творец одерживает верх, Эрнст Теодор Вильгельм обретает двойника в лице пусть бессловесного, но совершенно реального Эрнста Теодора Амадея (Артем Болотовский). Эти два Гофмана тождественны, но не идентичны. Один вынужден служить юристом, другой призван дирижировать. В общем танце, как в своей жизни, они повторяют одни и те же движения, но каждый на свой лад и никак не синхронно. Фантазии Гофмана решены режиссером как способ спасения от недуга, уход в другую реальность. Они как свеча, которую в начале спектакля держит супруга писателя и которая неуправляемо раздувается огненными сполохами при деятельном участии дзанни и гаснет в финале волею Незнакомца. Любовные страдания Гофмана, восходящие к истории отнятой любви к юной Юлии Марк, рождают вереницу женских образов — как реальных, живых, так и воображаемых, кукольных (художник по куклам Кира Камалидинова).

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Последние трансформируются самым фантасмагорическим образом, утрачивая человеческую сущность буквально — на глазах превращаясь в механических кукол с безглазыми лицами, подобно Олимпии из «Песочного человека». Механическим человечком оказывается и сам Гофман тогда, когда ему, отправленному под суд, надлежит «мотаться и вертеться», то есть быть покорным, или когда его такое же кукольное сердце, обремененное чередой влюбленностей, на глазах разрывается на части. Мучения Гофмана-художника и Гофмана-человека прорываются в спектакле красным. И если поначалу они просто вьются прямо из его сердца тонкой красной ниткой, которую потом тщательно пытается смотать в клубок Миша, то со временем клочья его плоти буквально разлетаются по сцене красными лоскутами, подбирать которые бросаются ненасытные крысы, ведомые Крошкой Цахесом. В финале, когда к уже опустевшему столу Гофмана на авансцене присаживается с бокалом вина Незнакомец, скатерть сочится кровавыми разводами, а рядом в пурпурном платье и корсете-скелете замирает донна Анна. Смерть окрыляет Гофмана и освобождает его, и посмертное чтение завещания с Мишей исполнено покоя и умиротворения. Все земные дела сделаны, и погасшую сцену медленно прорезают тонкие лучи под нарастающую, освобожденную музыку.

«Эффект Гофмана» насыщен целой россыпью режиссерских решений и находок, нуждающихся в присвоении театром, в исторической памяти которого все это уже было. Яна Тумина в этом смысле мужественно пытается восстановить фарватер для большого корабля, которому, как оказывается, до филигранной легкости буквально один шаг.