Актуализация классики, один из театральных трендов последних лет, невольно стала темой режиссерской лаборатории в Улан-Удэ: из предложенных для экспериментальной работы текстов театр выбрал три, среди которых «Башмачкин» Олега Богаева и «Пышка» Василия Сигарева.

Лаборатория, финальные эскизы которой проверяют «на зрителя», погрузила актеров Бурятского театра драмы им. Хоца Намсараева в мир непривычной драматургии с ее жанровыми экспериментами и вольностями языка. Судя по результатам, молодым московским режиссерам — Юрию Квятковскому, Жене Беркович и Елизавете Бондарь — удалось синтезировать эти свойства литературы с традициями и особенностями местной сцены. «Башмачкин» и «Пышка», работающие с современным прочтением классических сюжетов, в показах бурятской лаборатории в той или иной степени соприкоснулись с национальным фольклором. Элементы костюмов, народные музыкальные инструменты, эпический стиль игры, порою понятый пародийно, — все это спорило или подтверждало жанровые рамки текстов.

«Пышка». Сцена из эскиза.
Фото — архив театра.

«Пышка» Василия Сигарева — доведенная до абсолютного контраста выжимка из повести Мопассана. История о французской проститутке, единственной, сохранившей человеческое обличье в условиях опасности, в версии уральского драматурга стала беспощадным фарсом. Попутчики Пышки, аристократы и духовенство, превращены в пьесе в отвратительных животных — их физиологические проявления все время подчеркиваются автором в ремарках. Пышка на их фоне — жертва по определению, белая ворона, которую общество выталкивает, следуя законам самосохранения. Пьеса Сигарева — неприглядный, простой по структуре фарс, которому не свойственны полутона, но в эту карнавальную форму встроена история типично сигаревской драматургии: эта Пышка родственна девочке из фильма «Волчок» или Максиму из «Пластилина».

Режиссер Елизавета Бондарь (ученица Дмитрия Бертмана) выстроила свой эскиз, как музыкальное произведение: игра то набирает обороты, то делает паузы, выталкивая на авансцену почти блаженную героиню и скрывая в темноте суетливое ее окружение. На сцене — небольшой оркестр, участники которого — тоже часть действия: они живо реагируют на происходящее на сцене, становясь эпизодическими персонажами.

Фарсовая природа текста, смешиваясь с эпическими приемами игры, сталкивает возвышенное и обыденное, рождая комический эффект. Трусливый и словоохотливый Корнюде, говоря о пустяках, больше всего заботится о красивом профиле и скульптурной позе, а грузный граф, заказывая многочисленные яства в трактире, поводит по воздуху мечом и произносит названия блюд так, словно приносит торжественную клятву. Бондарь выстроила действие таким образом, что зрителю приходится одновременно следить за всеми действующими лицами истории, например, за монашками — сиамскими близнецами, одна из которых пытается соблюдать какое-то достоинство, а другая, бессмысленная и счастливая, шарахается из стороны в сторону, таская за собой испуганную сестру.

«Шинель». Сцена из эскиза.
Фото — архив театра.

Героиня «Пышки» — Элизабет Руссе (Ольга Ранжилова) в розовом платье, тиха и спокойна — существует на своей волне, в каком-то своем мире, параллельном окружающей реальности. Она прижимает к груди куклу, которой как будто передала свою земную, свою событийную историю и биографию, взамен взяв ее фарфоровую созерцательность. Правда, пока ее линия, требующая иной подробности и сосредоточенности, нежели масочная карнавальность гротескных сцен, несколько теряется в общем шуме и роскоши эскиза.

Национальная культура то и дело врывается во французскую историю — персонажи изящной повести ведут себя, как профанированные герои национального эпоса, а вместо шансонеток или, например, Марсельезы актеры запевают что-то свое: обрядовые и народные песни. Возможно, эскиз в скором времени станет полноценным спектаклем — тем более, на обсуждении показа не раз говорили о вскрытых этой работой новых возможностях актеров. Тогда, возможно, уйдет и некоторая монотонность, продиктованная неуклонным следованием жанру и линейной предсказуемостью сюжета.

«Башмачкин» в постановке Евгении Беркович, наверное, стал самой парадоксальной работой лаборатории: в работе с кинематографичным и остроумным текстом Богаева режиссер вскрыла сразу несколько возможных тем и способов их осмысления. Сама пьеса — своеобразный сиквел повести Гоголя о «маленьком человеке». Сорванная с Башмачкина Шинель становится главным действующим лицом — ожив, она убивает своих похитителей, а потом каждого встречного, кто пытается присвоить ее себе. В пьесе Богаева есть что-то от сценариев Тарантино — эпизоды быстро сменяют друг друга, и каждый из них заканчивается каким-нибудь изобретательным убийством. Богаев, зацепившись за мистику последних страниц «Шинели», поместил социальную историю в контекст «другого» Гоголя, Гоголя времен «Вечеров на хуторе близ Диканьки», уподобив свой сюжет известным страшилкам про ожившие артефакты. Богаевская Шинель ищет хозяина, а хозяин, в бреду и горячке, стонет на своей жесткой постели в предсмертной тоске по любимой. Богаев одарил своего персонажа параноидальной проницательностью — он следит за петербургскими скитаниями своей Шинели, всматриваясь в чернильницу, в темноту сапога или в потолок. В показе Жени Беркович маленький тщедушный Башмачкин (Дашинима Доржиев) просто кутается в одеяло на железной кровати, но в какой-то момент из ничтожного человечка превращается в маниакального Горлума — повисает на железной прикроватной спинке с шипением «Моя прелесть…». Спектакль, начавшись с национального антуража, с какой-то тоски по мифу, дрейфует в сторону знаков массовой культуры.

«Шинель». Сцена из эскиза.
Фото — архив театра.

Шинель — безличную субстанцию с пустыми рукавами — Беркович превращает в девушку. В самом начале бандиты вытряхивают из широкой зеленоватой шинели Башмачкина, а закутанную девушку перекидывают через плечо. В густонаселенном эскизе почти каждая молодая актриса примерила на себя роль Шинели — получилась история даже не о любви и тоске, а о вечном женском упрямстве, которое, если нужно, и до царя доведет. Обиженная и обманутая, жертва и мстительница, она все твердит «Башмачкин, Башмачкин…» и в финале уводит за руку своего возлюбленного куда-то — наверное, в смерть. В показе Жени Беркович помимо гендерного, мелодраматического и культурологического пласта можно найти и социальный, наиболее очевидный смысл — в сценах с циничными проворовавшимися чиновниками; с испуганной шепчущейся очередью в казенное заведение; с надменным, манерным, с трудом выдавливающим из себя слова царем. В эскизе, непроработанном в деталях, сейчас как будто бы несколько историй — режиссерский выбор сможет реализоваться уже в спектакле.

Пьеса Дэвида Берри «Августовские киты», написанная в русле американской традиции послевоенных лет, к актуализации не имеет отношения. Неспешная, разговорная, выстроенная на тонких психологических нюансах и увенчанная простой, но многозначительной метафорой, она рассказывает о стариках, доживающих свой век в пустеющем доме на берегу океана. Сара, бойкая и жизнерадостная, борется за чистоту и порядок — так она отвоевывает территорию у надвигающейся смерти. Ее сестра Либби, прикованная к инвалидной коляске, напротив, готова к поедающему ее умиранию, и будничная суета вызывает у нее лишь скепсис и сарказм. В пьесе есть еще несколько персонажей — подруга Сары, старый, уже никому не нужный слесарь, русский эмигрант Маранов, так и не справившийся со своей бездомностью.

«Дарима Сангажапова (Либби) в эскизе «Августовские киты».
Фото — архив театра.

Отношения сестер, их счеты к жизни и смерти стали главной темой эскиза Юрия Квятковского, в котором участвовали актеры, многие годы почти не выходившие на сцену.

В «Августовских китах» бурятского театра соединились два типа условности: старомодная церемонная, породистая театральность артистов и холодноватое режиссерское отстранение, затеняющее психологические подробности в пользу самой ситуации. Здесь большие куски текста звучат только в записи, впроброс, монотонно. Магнитофонный диалог контрастирует с одиночеством Сары, продолжающей надраивать обезлюдевший дом. Она празднует годовщину свадьбы со своим покойным мужем, чья фотокарточка стоит на этажерке. И ее ритуальная уборка как будто возвращает жизнь в этот дом: вплывают серые, черные, белые призраки дорогих людей, хлопают и скрипят невидимые двери, хрустят кости в аристократических спинах, громыхает горе-слесарь в брошенной на полу бесполезной ванне. Самого дома давно уже нет, есть только воспоминание, потому все границы и вся обстановка условны: Маранов ловит рыбу в жестяном ведре, кусок деревянной рамы обозначает окно, а еще несколько деревяшек — поручень на балконе. Солнечный зайчик, бегающий по лицам стариков, — это лишь блик от металлического подноса, который держит девушка, сидящая внизу, в темноте, на корточках. Слепая Либби (Дарима Сангажапова) в белом платье, похожем на саван, с растрепанными волосами кажется пришельцем с того света. Она торжественна и эпична. И только Саре (Людмила Дугарова), выделяющейся цветным пятном на фоне черно-белого мира, доступны непосредственные эмоции — она обижается, огорчается, сомневается, надеется. Эту чуть холодноватую историю о жизни заморских аристократов оживляют внезапные вкрапления на бурятском языке — хотя и так понятно, что эскиз вовсе не об отмирающей аристократии. Он, скорее, о том, как жизнь с ее нелепостями и неловкостями упрямо отвоевывает территорию у чопорной, а порой вульгарной смерти, бойко врывающейся сюда под видом бесцеремонного гробовщика.