О «(М)ученике» Кирилла Серебренникова, которого сегодня показывают на «Золотой Маске», у нас писала Оксана Кушляева в 77-м «телесном» номере ПТЖ. Предлагаем и вам рассмотреть спектакль с этого ракурса.

«(М)ученик». М. фон Майенбург (сценическая версия Кирилла Серебренникова).
Гоголь-центр.
Режиссер Кирилл Серебренников, художники Вера Мартынова, Кирилл Серебренников.

Спектакль начался как история одного тела, юного, сложно переживающего период полового созревания тела, а закончился как история одного общества, пришедшего к полному распаду. Жил-был мальчик, который от проснувшихся в нем желаний и страшного испуга сунул нос в Святое Писание и стал проповедовать, запрещать, устрашать, манипулировать страхами и усталостью взрослых. «Пубертат — это как временное психическое заболевание», но здесь оно лишь лакмусовая бумажка, выявившая заболевание общее.

Пьеса Мариуса фон Майенбурга в версии Кирилла Серебренникова — это очень ясная притча о нашем обществе. И если раньше мне показалось бы, что она слишком проста, чтобы разбираться с теми вопросами, которые в ней так истово обсуждают герои, то сейчас, во время всевозможных искажений и подмен понятий, хочется, чтобы кто-то говорил прямо и просто, хочется, чтобы авторская идея была ясна, неотвратима, чтобы от нее было не спрятаться. Текст майенбурговской пьесы о школьнике, ставшем религиозным фанатиком, и учительнице, пытающейся это исправить, в спектакле плотно укоренен в нашу реальность, вернее, в странную ее версию. В каком-то смысле перед нами райская школа: здесь поп, преподающий основы православной культуры, соседствует с учителем биологии, исповедующим прогрессивную версию сексуального образования: детям можно говорить, что гомосексуализм — это вариант нормы, а половой акт — это хорошо и полезно. Здесь все понимающий директор допускает существование и первого и второго. Здесь дети вместо тупого бега по кругу в спортивном зале посещают уроки плавания. По иронии драматурга именно с безобидного плавания и начнется крушение этой школьной Аркадии. Вооружившийся Писанием Вениамин требует, чтобы девочки, в соответствии с библейскими законами, плавали в закрытых купальниках… и директор школы вдруг идет навстречу. Маленькая уступка — и доморощенный религиозный фанатик уже чувствует свою безраздельную власть над ситуацией, он понял как это работает.

Н. Кукушкин (Вениамин).
Фото — пресс-служба Гоголь-центра.

Перед нами узнаваемый типаж этакого юного Энтео. А школа — гипертрофированная модель российского общества. Отдельная школа, в которой свихнувшийся на почве сложно протекающего пубертатного периода мальчик быстро сводит с ума всех остальных, — так похоже на наше лучезарное сегодня. Но должен быть в пьесе-притче и последний не сумасшедший, противостоящий фанатику. И он есть — это учитель биологии и по совместительству школьный психолог Елена Львовна Краснова. Ее играет Виктория Исакова — подробно, скрупулезно, играет характер, а не карикатуру. Она создает образ человека, упоенно верящего в силу разума, а вернее, в силу двух подвластных ей наук — биологии и психологии. Она получает ни с чем не сравнимое удовольствие от своих знаний, от того, что понимает, как устроен человек — и тело и психика. Елена Львовна — педагог по призванию и большая умница, но в этой истории, в этом искаженном мирке она оказывается самой сумасшедшей, самой недальновидной, неспособной к адаптации, то есть нежизнеспособной как вид. И это страшно. «(М)ученик» Кирилла Серебренникова — спектакль — гражданская позиция. Но для меня это и самый телесный спектакль сезона, и не благодаря даже «пубертатной» завязке истории, а потому, что в этом спектакле про реальность, построенную на лжи, вытеснении, недоговоренностях, единственную правду рассказывают тела героев. Мать Вениамина Инга (Юлия Ауг) — тело аморфное, дебелое, рыхлое, тело в коматозе, есть в ней неряшливость, неопрятность женщины, пребывающей в затяжной депрессии. Реплики ее героини — узнаваемые репризы типичной недалекой мамаши, твердящей, что во всех проблемах ее ребенка виноваты либо школа, либо наркотики. Тело же героини интереснее, при взгляде на него становится очевидно, что ее подавленная сексуальность и есть катализатор всех проблем мальчика Вени.

Вениамин в исполнении Никиты Кукушкина пугающе телесно достоверен. Коротко стриженный угловатый подросток на глазах превращает свои сексуальные проблемы в религиозный экстаз. Не так пугают цитаты из Писания, проецируемые на стену (хотя и они страшны своим разрушительным зарядом ненависти), как тело этого героя. Тело напряженное, нервное, весь он как эрегированный половой орган, пульсирует, тикает, как бомба. На щеках Вени то мертвенная бледность с испариной, то нервный румянец. Вот Вениамин снимает штаны перед всем классом во имя войны с сексуальным образованием, а вот прыгает по классу в обезьяньей маске, оспаривая эволюционную теорию. В эти мгновения полной власти над аудиторией он расслаблен, свободен, тело его как будто получает желанную сексуальную разрядку. Чтобы добиться экстатического эффекта, герой идет все дальше, ему необходимо висеть на кресте, вершить кровавое возмездие и превращать свои сексуальные фантазии в клевету против Елены Львовны. Подавленное желание вызывает потребность мучить себя и других.

Сцена из спектакля.
Фото — пресс-служба Гоголь-центра.

Героиня Виктории Исаковой, педагог Елена Львовна, так символично совмещающая две должности — психолога и учителя биологии, — в итоге становится главной мишенью Вени. Пытаясь ему помочь, она приходит к полному фиаско, к катастрофе. Подходя к проблеме рационально, Краснова не замечает, что во всей этой истории она для мстящего ей героя всего лишь объект желания. Мать Вениамина и школьные учителя: мудро-усталая директор в исполнении Светланы Брагарник, недалекий брутальный физрук Антона Васильева, примирительно-благостный поп Алексея Девотченко — так аморфны и неэнергичны, что им легче подчиниться прихотям Вениамина, чем разбираться в его отклонениях. А Елена Львовна в этой истории оказывается персонажем, неудобным для всех. Слишком живая, витальная даже в своем по-учительски нелепом одеянии. Белая блузка, черные укороченные брюки и зеленые кроссовки выдают в ней учителя демократичного, в своей самоотверженной готовности к педагогическому подвигу не придающего значения внешнему виду. Но даже в такой «униформе» она красива и притягательна. Елена Львовна по сути идеальный учитель, с живым умом, неравнодушный, смелый, говорящий с детьми удивительно честно, но в этом теле она еще и объект желания.

При первом появлении у героини есть такое маленькое движение: говоря с матерью Вениамина, она озирается, оглядывается как будто в поисках поддержки ее позиции, но поиск этот безуспешен — ее коллеги от физрука до директора всегда отводят взгляд. Незаметный штрих много рассказывает о персонаже, о ее ощущении, что за ней правда, что где-то здесь есть люди, которые на ее стороне, по крайней мере они должны быть. И разговаривая с учениками или их родителями, она имеет в виду этот несуществующий тыл. Но в огромном, словно увеличенном в пропорциях, и пустом школьном классе, выстроенном на сцене Гоголь-центра, за спиной у Елены Львовны звенящая пустота, и все усилия, все трепыхания этого энергичного тела, кажутся такими бессмысленными и ничтожными. Пустое пространство выдавливает, выплевывает Елену Львовну и оставляет Веню.

К последней сцене, в которой Веня обвиняет Елену Львовну в домогательствах, героиня Виктории Исаковой вдруг из персонажа современной сатиры превращается в героиню трагическую. Ее истребили, таких, как она, больше не будет.

И вот в окружении испуганных и смущенных учителей стоит последний представитель исчезающего вида: трагическая героиня Елена Львовна Краснова, школьная Антигона, боровшаяся с вернувшимися богами, прощается с нами с молотком в руках.

Елена Львовна. У меня молоток, и я не уйду (берет молоток и гвозди и прибивает свои ноги к полу). Я здесь на своем месте. Я здесь на своем месте, а вы нет. Осенью придут новые дети, и я возьму со склада скелет, распахнутые глаза, вдруг он настоящий, затем строение костей, прямохождение, сердце, кровоток, органы чувств, мозг, и все будут знать, что речь идет о них, я расскажу им, кто они, а они будут слушать, потому что я буду говорить о них, о чуде, о каждом из них, без всякого бога, их глаза, которые читают с доски, рты и голоса, когда они спрашивают, локти, на которые они опираются, пальцы, которые держат ручки и пишут, постоянно неспокойные колени, дергающиеся под партами, ноги, бегающие в маленьких сандалиях туда-сюда по линолеуму и принесшие их сюда от самого дома. Ноги. Я не уйду отсюда. Я здесь на своем месте.

Это не сумасшествие, не помешательство человека сломленного — это акция, это экзистенциальный выбор: оставаться там, где тебе нет места, в этой стране, в этом сумасшедшем доме, где ты всем неудобен, быть в последний раз живым и громким среди ленивых сонных тел. Стоять приколоченным — ради тех других, живых и неспокойных, которые придут в этот подавляющий всякую жизнь мертвый школьный класс.