«Антитела». Драматический сценарий Андрея Совлачкова.
Петербургская документальная сцена. Театр-фестиваль «Балтийский дом».
Режиссер Михаил Патласов
… После спектакля аплодисментов нет, актеры кланяться не выходят. Это не нужно оглушенному зрителю.
13 ноября 2005. В Санкт-Петербурге на Лиговском проспекте группой неизвестных убит 20-летний студент СПбГУ Тимур Качарава, сообщает «Фонтанка. ру».
7 августа 2006. Петербургский суд приговорил четырех подсудимых по делу об убийстве студента-антифашиста Тимура Качаравы к срокам от двух до 12 лет лишения свободы.
Петербургская документальная сцена обращается к этому сюжету. Над ним работают журналист Андрей Совлачков, выполняющий функцию драматурга, и кинорежиссер Михаил Патласов (он впервые ставит в театре). Взяты интервью у участников этих событий — охранника «Буквоеда», следователя, бывшего фашиста, анархиста-атифашиста, девушки Тимура, мамы убитого и мамы убийцы. Спектакль — как хороший репортаж: его создатели внимательно прислушиваются к каждой из этих точек зрения. Главная задача: остаться максимально честным, не сфальшивить.
Спектакль начинается еще в фойе, с телевизора, где идет «Лебединое озеро» августовского путча. По пути в 91 комнату Балтийского дома телевизоры показывают митинги экстремистов — ближайшее прошлое. И, наконец, время «сейчас» — на сцене в режиме нон-стоп снимается все происходящее. Это видео скользит по белым стенам, столам, стульям, передвижной стене с дверью, по телам актеров. На белом черепе макета, изображающего фигуру человека, — изображения то говорящей Матери убитого, то Матери убийцы. Лица множатся, образуя пропущенную сквозь синий фильтр то «очередь» из одинаковых Следователей, то множащееся лицо Матери убийцы. Меняются ракурсы. Видеоряд создает атмосферу постоянного наблюдения, когда каждое движение фиксируется (ощущение, знакомое по недавним митингам у Гостиного двора, на которых часто было больше прессы, омона и фотографов, чем самих оппозиционеров).
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
Второй тип видео — документальные кадры, они используются в качестве вещественного доказательства или иллюстрации, и показываются на специальном экране (например, Антифашист (Владимир Бойков) показывает посвященную Дню полиции акцию антифа — «Пес системы и его будка» , а после монолога Девушки Тимура (Елена Карпова) включается на несколько секунд запись спектакля «Бесы» Льва Додина: во время убийства она была в МДТ).
Под прицелом объективов каждый из актеров существует в режиме монолога, обращается к зрителям (диалог между персонажами возникает только единожды, когда Следователь в исполнении Александра Передкова помогает показать Антифашисту сцену ареста). Закончив рассказ, актеры замолкают, «выключаются», слушают других или снимают на камеру. Важно, кто именно это делает и в какой момент действия из этого возникает диалог между персонажами как через косвенную речь. Антифашист постоянно меняет точку съемки, преследуя Бывшего фашиста (Александр Муравицкий). Мать Тимура (Алла Еминцева) держит камеру близко от лица Бывшего фашиста в момент, когда тот рассказывает об одном ее взгляде во время суда.
Персонажи взаимодействуют между собой не только на уровне видео и обращения с камерой, есть место и игровым приемам. Так Антифашист и Бывший фашист устраивают игру в войнушку с применением лучшей боевой техники Голливуда, начиная от автоматов и вертолетов (крутит над головой палку) и заканчивая роботом (две цистерны: одна в руке, другая на голове). Все это, конечно, воображаемое, зато звуки самые настоящие. Слышно даже знакомое гудение: не отказались и от лазерного меча из «Звездных войн». Все это происходит на баррикаде из цистерн в глубине сцены — единственное темное пятно на фоне белой мебели (сценограф — Валентина Серебренникова). Точное попадание, если учесть, что это поколение выросло уже на сделанных по мотивам фильмов компьютерных играх вроде «Звездных войн», стрелялках и файтингах, которые, как считают психологи, меняют отношение к убийству человека.
В этом спектакле среди актеров есть один обычный человек — охранник из «Буквоеда» (Илья Борисов), тот самый, что был во время убийства. Он сидит рядом с пультом переключения камер, в первом ряду зрительного зала. Симптоматично: в премьерных спектаклях он не смог участвовать, его избили 10 декабря вечером несколько неизвестных, Борисов госпитализирован. За него текст читал режиссер. Охранника можно было услышать только на пресс-показе спектакля, и тогда его органичность казалась «проверкой на подлинность» для актеров, градус их искренности можно было сверять по нему. Большой простой мужик, он включается в действие с забавными байками. И только в финале выясняется, какова роль в этой истории: «Я стал его [окровавленного друга Тимура — С. К.] не пускать внутрь, так как он мог испачкать помещение».
Сцена из спектакля.
Фото — из архива театра
В финале спектакля есть еще одна, более серьезная «проверка на подлинность»: включается запись настоящих голосов матери Тимура и матери Паши (убийцы). Они произносят слова, вошедшие в спектакль, и это большое испытание для исполнительниц этих ролей Аллы Еминцевой и Ольги Белинской. Они его с честью выдерживают.
Между актрисами возникает особенное актерское взаимодействие. Алла Еминцева и Ольга Белинская существуют каждая в своем космосе, но в то же время они очень чутко прислушиваются друг к другу, к ритму голоса, к значению слов, к переживанию. Они перехватывают тему разговора, находят болевую точку, видоизменяют тему и передают ее, как в музыке. Мать Тимура говорит о своей воцерковленности, Мать Паши продолжает тему рассказом о своей работе регентом в церковном хоре, о том, как она сама содержала своего ребенка, о сложной социальной адаптации сына, Мать Тимура перехватывает тему: ее сын в 15 лет создал хард-рок группу и стал вегетарианцем (шутил, увидев, как мать готовит курицу: «Трупики на ужин?»), Мать Паши говорит о трудных отношениях с сыном… На основе композиционно выверенного текста и невыдуманных слов актрисы достигают такого уровня психологизма, что вскрываются малоизученные не только в искусстве, но и психологии отношения, возникающие между матерью убитого и матерью убийцы. Одна — знавала счастливые минуты с сыном, другая — нет. У первой сына убивают, а вторая вынуждена будет жить с чудовищем (у фашистов убивший антифашиста и отсидевший — герой). Известно о странной, ненормальной связи убийцы и жертвы, места преступления. Но страшнее и иррациональнее обоюдная чудовищная обреченность друг на друга матери убитого и матери убийцы. Современная трагедия уровня «Медеи».
После долгой паузы, «звучащей» вместо аплодисментов, режиссер объявляет перерыв, а потом обсуждение. Цель — диалог со зрителем (поэтому нужно, чтобы зрители заполняли анкеты и слышали результаты социологического анализа на обсуждении). В зале оказываются люди, связанные с делом Тимура Качаравы, антифашисты. Спектакль как будто безоценочен, но провоцирует вопрос: а вы с кем себя отождествляете? Что думаете?
На обсуждении были прекрасные молодые лица — такие же, как на Болотной… Такое совпадение премьеры и всех этих проблем в жизни страны — нарочно не придумаешь!
Вот уже сколько-то времени прошло с момента спектакля, и какие-то новые спектакли наслоились на впечатление от «Антител»… Но верная примета: когда из сознания что-то упорно не желает уходить — это значит оно самое, случилось…
Все это время я думаю об исключительных работах А. Еминцевой и О. Белинской, о редком результате: на документальном материале возникает ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ. Многослойный психологический театр, оказывается, не противоречит документу, а нам все из Москвы сообщали, что традиционный психологический театр — вранье, а doc. — правда… Когда в финале дают реальные голоса матерей, подлинность актрис не просто подтверждается, а становится видно, как документальность обогащена личностным и художественным опытом каждой, как, воспитанные в том числе Праудиным, они не просто входят в предлагаемые и обживают их, но преображают. Кажду можно (и нужно!) написать «в роли»!
Вопрос, поставленный перед зрителями, пришедшими на обсуждение после спектакля, показался мне неточным: можно ли и нужно говорить сегодня со сцены о насилии. Потому что на этот вопрос ответ может быть только один: можно, нужно. Тут кажется, ни у одного думающего человека не возникнет сомнений. Другое дело на каком материале сегодня можно/нужно говорить на эту тему. Можно через «Титуса Андроникуса» Шекспира. Но спектакль «Антитела» доказал, что можно и на современном, документальном материале. И это не будет выглядеть спекуляцией, потому что от частной истории поднимется до архетипической проблематики, до обобщений и образной системы. И все же… лично для меня этот спектакль остался в первую очередь событием этического, а не эстетического порядка. Публицистическая составляющая, мне кажется, доминирует над художественной. Этот спектакль прозвучал бы, как мне кажется, мощнее, если бы, например, остались только две фигуры матерей, и все остальное мы бы увидели только через их исповеди (так на самом деле и происходит, потому что уникальные актерские работы О.Белинской и А.Еминцевой «перевешивают» остальные — очень честные, чистые, подробные и достойные работы). То, что нам дают выслушать остальных действующих лиц, и они подробно нам рассказывают то, что мы уже знаем от матерей, упрощает спектакль, делает его слишком досказанным, однозначным, лишая нас коридора интерпретаций. Превращая прекрасный художественный текст спектакля в профессионально сделанный репортаж. И в связи с этим возникает вопрос о целевой аудитории спектакля. Если он ориентирован на продвинутого театрального зрителя (или хотя бы просто на зрелых людей), то тогда эта договоренность и публицистичность излишни. Если на спектакль отчасти возложены функции социальной акции (а как бы не открещивались создатели, многое указывает, что именно так оно и есть, например, то, что организаторами было высказано пожелание сыграть «Антитела» для молодежной аудитории, при чем для экстремистов) то тогда возникает вопрос, а тем ли языком сделан спектакль, чтобы его смогли услышать его адресаты-подростки? То, что спектакль стопроцентно попадает в зрелого зрителя — это очевидно стало на обсуждении. И это правильно, потому что мне кажется, что все же они и есть истинные адресаты, а вовсе не молодые. Это дело прочтения, но я,( наверняка благодаря работам Еминцевой и Белинской), увидела в «Антителах» трагедию взрослых, а не детей. Это трагедия матерей, которые собственно весь спектакль пытаются мучительно понять что, где, на каком этапе они сделали не так. Для матери убийцы его убийство становится трагической перипетией, но не для него самого. И обе матери к финалу расписываются в своей невольной (трагической) вине. А за ними возникает весь взрослый мир, который виновен в том, что произошло. Что касается убийцы и убитого — то их равно жаль, и равно не жаль. Потому что они — близнецы, и то, что погиб один, а не другой — случайность. И хотя набор свойств убитого вроде бы превосходит свойства убившего, но это как-то не принципиально в этом спектакле. Плохой мальчик убил хорошего не потому что плох, а этот погиб не потому что был хорош, а потому что это так сложилось. Могло быть наоборот. Есть в спектакле еще один взрослый — охранник, в финале он оказывается формально самым «виноватым» — но охранник — это только символ всего взрослого мира, который расписался в своей несостоятельности и виноватости. Равнодушный, занятый, уставший взрослый мир, допустивший, чтобы трагедия состоялась. И взрослые в зале во время обсуждения принимают на себя вину, и рассказывая о хулиганах в метро не говорят «эти отморозки», а произносят «наши дети». Но попал ли спектакль в молодых, в тех самых мальчиков, которые хотят быть войнам? Молодой человек в последнем ряду, юный и голубоглазый, заявил, что создатели спектакля не поняли главного: те кто вступил на этот путь должны умереть рано или поздно.»Всех нас убьют, и вас тоже могут где-нибудь зарезать» — равнодушно вещало дитя, объясняя взрослым то, чего они так и не поняли, посмотрев спектакль. То, есть ничего не изменилось в сознании юного наци, посмотрев «Антитела» он не встревожился тем, что когда его убьют, то останется мама, которая будет плакать. Он по-прежнему твердо стоит на своем пути, и верит что будет стоять до конца. Мессидж спектакля не достиг адресата. Наверное потому, что все же это послание ко взрослым зрителям, для которых спектакль «стал частью личной биографии». И тут я возвращаюсь к тому, с чего начала: тогда хотелось бы меньшей «разжеванности», договоренности и однозначности. Большей масштабности и обобщенности. Для того, чтобы этот очень интересный, выстроенный и значительный спектакль стал действительно художественным произведением, а не остался репортажем.