«Три сестры». А. Чехов.
Бургтеатр (Вена).
Режиссер Дэвид Бош, художник Гарольд Б. Тор.

Весенняя премьера чеховской пьесы в Вене. Основная сцена. Нарядный вход в театр прямо напротив всегда умопомрачительной в своем изящном, устремленном ввысь величии Венской ратуши. Ложи блещут… В фойе не фотографии — настоящие портреты маслом как актеров ушедших, так и ныне выходящих на подмостки главного драматического театра Австрии.

Постановщик спектакля немец David Bosch. Ему только 34. Уже называют «звездой». Это не первая постановка и здесь (в свой прошлый приезд попала на его же полную грубой прекрасной экспрессии «Мамашу Кураж»), работал и во Франкфурте, Мюнхене, Штутгарте, Берлине… Ставит не только драму, оперы тоже. Послужной список уже очень внушительный. Но русских названий там пока было не видно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Открывшаяся за занавесом картинка (художник Harald B.Thor) озадачивает сразу. Вместо уютного дома Прозоровых — уродливый полиэтиленовый ангар, только узкая полоска земли с упавшими осенними листьями перед ним. Первое впечатление — пустота, нехватка, неполнота. Ангар во всю глубину и ширину сцены, а лишь несколько предметов — пианино по диагонали в левом углу, папки, пустые и с документами, прямо на земле в правом, и бордовый потертый диванчик, меняющий свою дислокацию по ходу действия, — ютятся на переднем плане. Да и вообще какая-то неприкаянность, временность, неукорененность, кажется, ветер подует — и все и всех снесет. Ольга (Katharina Lorenz) появляется совсем утренне-обыденная, не особенно причесанная, в шлепках, цветном распахивающемся халатике. Маша (Aenne Schwarz) выплывает из глубины ангара чуть вихляющей походкой, с прической типа не очень тщательно сооруженной бабетты, тонкая, ломкая, с прокуренным голосом, без явных признаков тоски. Круглолицая Ирина (Marie-Luise Stockinger) тоже без романтического флера своего двадцатилетия — никаких летящих платьев, горящих глаз и других примет очаровательностей юности, она вообще в спектакле будет скорее такая Ирка. Возрастная градация не подчеркнута — все близки по возрасту, близки и по какой-то сниженности наших, русских, о них «высоких» представлений. И Наташа (Stefanie Dvorak) здесь, в этом обществе, не так уж и выделяется («Ирка», например, в одной из сцен окажется в ярко-зеленом поясе на пылающе-красном платье-брюках).

Мужчины тоже, надо сказать, не блещут ни офицерской выправкой, ни изысканными манерами, все, кто можно (кроме, кажется, только Кулыгина — Dietmar Konig, одетого в есенинские яркие желто-голубые цвета), ходят в потертых, неопределенного времени военных платьях. Многих тут, кстати, вообще не досчитаться — ни Федотика-Родэ, ни Ферапонта. Вершинин (Fabian Kruger), невысокий носатый жгучий брюнет, как будто с примесью каких-то кавказских кровей, здоровается с сестрами, как советский офицер — за руку, докуривает в первой же сцене за Машей сигарету, и он не столько философствует, сколько… бла-бла-бла. Эта их с Тузенбахом (Martin Vischer), тоже тусклым невыразительным молодым человеком, дразнилка «бла-бла» становится одной из тем спектакля, проблаблакивается в разных ритмах много раз. Андрей (Philipp Hauss) ходит то в майке, то с не застегнутой до конца ширинкой. Самый приличный человек здесь, похоже, Соленый (Michael Masula). Аккуратный, подтянутый, немногословный.

По сути, весь спектакль для российского зрителя сюрприз. Например, Ольга выговаривает Наташе за ее матово-болотный, вполне гармонирующий с бледным, цвета маргаритки, платьем пояс — при всех, в открытую. Тут же, при всеобщем внимании именинной компании, Андрей признается Наташе в любви, а его матримониальное предложение встречает дружный шумный смех. Расскажу еще только про водку, потому как — не могу молчать. Впервые этот знак русскости в виде огромной бутыли-четверти появляется в руках той же самой пришедшей на именины Наташи. Занятно так же то, что бутыль неполная где-то на треть. Это не мешает Наташе поднести ее имениннице в качестве подарка. Надо думать, ко всеобщей радости, поскольку именно ее прямо здесь же, на пианино, весело разливают по рюмкам. Рюмок больше в спектакле не появится. Как Ольга, пришедшая с работы, усталая, промахнет сходу ни больше ни меньше граненый стакан, так и остальные девчонки мелочиться с рюмками уже не будут. Что касается мужчин — Тузенбаха, Вершинина, Андрея, Чебутыкина (Falk Rockstroch), так те преимущественно вообще пользуют ее «из горла», не смотря на размеры…

И при всем при этом, да, при всем при этом — возникает-таки особый мир, и я не могу сказать, что он не чеховский. Просто это совсем другой Чехов, увиденный не русскими глазами, почувствованный другим поколением. Все участники спектакля, кроме исполнителей Чебутыкина и Анфисы (Elisabeth Augustin), молодые люди. И нельзя не сказать, что работают они замечательно.

Сцена из спектакля.
Фото — архив театра.

Может быть, самая притягательная оказалась Маша. Невозможно глаз отвести от ее как будто чуть надломленной изящной фигуры, подчеркнутой узким черным платьем, от ее слегка рассеянной небрежной пластики. Она без конца, в присутствии Вершинина и без, чмокает мимоходом своего незадачливого, влюбленного в нее по уши мужа (в отличие, кстати, от Вершинина, который здесь не так чтобы очень впечатлен) и никогда не теряет формы, не распускается, не обнаруживает своих страданий. Только один раз, в момент прощания, когда Вершинин явно хочет отделаться простым рукопожатием. Но и здесь всплеск хоть и высокий, мощный, но совсем короткий.

И остальные работы сделаны точно. За героями интересно наблюдать. За нервной, даже истеричной, много курящей, отчетливо по-женски одинокой Ольгой. Жестковатой, не особенно переживающей по поводу своей нелюбви к Тузенбаху Ириной. Постепенно опускающимся, к последнему акту совсем растолстевшим Андреем. За Наташей, не только флиртующей с Протопоповым, но и отчетливо страдающей от холодности мужа… И постепенно они как бы вытаскивают-таки тебя из координат твоих представлений, и ты обретаешь способность увидеть мир обычных, слабых, несчастливых людей, жизнь которых им как будто не принадлежит, они по отношению к ней существуют как бы по касательной. Даже их собственные желанья существуют в каком-то непрямом, косвенном выражении.

Хотят ли они в Москву? Да, как и положено, в конце второго чеховского акта Ирина крикнет три раза свое знаменитое: «Nach Moskau!» Но это минутный взрыв негодования, не больше. Им вроде как туда и хочется, но именно в таком пассивном наклонении. И в финале, когда никто уже, ясно, никуда не поедет, когда ушел навсегда Вершинин, убит барон, они садятся на краю своего полиэтиленового амбара, и нельзя сказать, чтобы как-то уж особенно страдают. «Дорогие сестры, надо жить!» Ну вот, они встают и опять начинают «жить» — неловко, полушутя толкаться, едва ли не смеяться. Выхода все равно нет.

В программке, солидной, толстой, со старыми фотографиями из мхатовских «Трех сестер», полной цитат не только из Чехова, но из произведений других писателей, философов, литературоведов, мы в частности читаем: «Почему мы подвержены хронической ностальгии, погружаясь с такой самоотдачей в произведения Чехова? Ведь мы вновь и вновь с такой страстью следим за новыми постановками, как будто ожидая от них разъяснения о нас самих. Не преувеличивается ли сила литературного процесса, если литературные произведения столетней давности рассматриваются так, словно они еще актуальны, пусть даже их автор так дальновиден, как Чехов? Почему их рекомендуют не просто как чтение для досуга, а как тренажер для восприятия, самосознания, даже для мышления?» (Герхард Бауэр).

В самом деле, почему?