7, 8 и 9 июля зрители опять гуляли по яснополянским просторам, прятались от дождя на сеновале и смотрели спектакли на свежем воздухе, потому что в это время в седьмой раз проходил фестиваль «Толстой». Тема этого года — «Анна Каренина», в честь 150-летия с начала написания романа.

У «Толстого» совершенно особое, праздное обаяние и летний дух. Фестиваль вне сезона — подобное определение не только передает атмосферу события, но и объясняет, почему удается собирать любопытную программу. Больше театров могут приехать летом на гастроли. Но в этот раз не сложилось. Афиша значительно уступает прошлым годам по количеству проектов и разнообразию. Руководители фестиваля объясняют необычно скудную программу чередой форс-мажоров, которая привела к ее значительным изменениям всего за пару месяцев до начала.

На фестивале «Толстой».
Фото — Владимир Луповской.

Из нового — на фестивале появилась кинопрограмма. Три дня с утра до вечера зрители могли посидеть на сеновале на разноцветных пуфиках и посмотреть фильмы, отобранные кураторами Иваном Толстым и Вячеславом Шутовым. Прошли показы как очевидных экранизаций «Анны Карениной», так и неожиданного «Спаси и сохрани» Александра Сокурова по мотивам «Мадам Бовари». Кино с особым удовольствием смотрели родители, которые оставили детей на мастер-классах по лепке из глины или аппликации паровозиков и оказались предоставлены сами себе. В качестве альтернативы они могли посетить образовательную программу из лекций про «Анну Каренину» и ее воплощения, которую собрала Фекла Толстая.

Театральная же афиша свелась к спецпрограмме (куратор Евгения Петровская), к хедлайнеру — балету Джона Ноймайера «Анна Каренина», и к череде симпатичных, но мало характеризующих фестиваль детских спектаклей и интерактивов. Поэтому интереснее всего поговорить про пластичность произведений Льва Толстого вообще и «Анны Карениной» в частности и про театральный диалог с ними.

Девиз программы этого года — мультижанровость. Удивительным образом фигура Льва Толстого, незримо присутствующая на фестивале, делает все театральные проекты литературоцентричными. Даже если на первый взгляд спектаклю это не свойственно, текст, будь то слог писателя, инсценировка или самостоятельная пьеса, пытается подчинить себе все остальное. Иногда жанры справляются и адаптируются, иногда проигрывают.

Сцена из спектакля «Муравейное братство».
Фото — Владимир Луповской.

Раунд 1. Текст vs пространство. «Муравейное братство» — второй сезон прогулки, которую Алина Насибуллина поставила еще в прошлом году на резиденции «Сила слова». Она немного изменилась — исчезло несколько актеров, взамен появились новые, — но гибкая структура спектакля этого словно и не заметила. «Муравейное братство» — редкий случай, когда язык не поворачивается назвать спектакль променадом. Именно прогулка, пожалуй, даже путешествие. Зрители долго идут, иногда скорее бредут, а иногда гуляют по огромной территории усадьбы. Неожиданно им встречаются персонажи, которые рассказывают свои истории и так же неожиданно исчезают. Гротескные и чудаковатые, они разговаривают фразами из «Детства» или дневников Толстого, предлагают срезать путь к Мосту Ожиданий через Поле Свободы или найти среди холмов силуэт синего зайца. В основе «Муравейного братства» — интуитивный коллаж художественных текстов и документальных материалов из жизни писателя. Слог и ритм Толстого неотделимы от Ясной Поляны, язык формирует восприятие пространства и почти мифологизирует его, как стихи Пригова — Беляево. Природа и слова соединяются в гармонии.

Сцена из спектакля «Горькая редька».
Фото — Владимир Луповской.

Раунд 2. Текст vs предметность. Михаил Плутахин работает в жанре театра предмета. Его спектакль «Горькая редька» — размышление о романе «Анна Каренина» и о времени, когда он создавался. Полевые условия ставят жанру новые задачи. Невозможность работать со светом, то есть направлять внимание, заставляет делать предметное повествование более линейным и понятным, и менее метафоричным. Спектакль в пяти этюдах, перед каждым — мини-лекция. Инга Лепс в диалоговой форме рассказывает про тенденции времени, про семью Толстого и о прототипах героев. Это приводит к тавтологиям, предметный мир и текст соперничают, они излагают одно и то же разными языками, объясняя друг друга. Понятность не допускает вариативности. Общий сюжет тоже прост. Артефакты из разных пластов истории, от семейной до государственной, складываются в коробок, который, благодаря стараниям, а то и мучениям Толстого, превращается в шкатулку с изящным рисунком.

Но даже в этой структуре соперничества с вербальным, благодаря самобытности предметов, на более глубинном уровне идет диалог с текстом романа. Вылепленные из мякиша человечки — освобожденные крестьяне, буквально дети хлеба — сразу кажутся уязвимыми перед стальными болтами и огромными гайками. Эти гайки еще превратятся в колеса судьбоносного вагона, где Анна познакомилась с матерью Вронского. Режиссер и художники чувствуют поле ассоциаций, понимают, что интуитивно считывается через разномасштабность и фактуру. В этом красота жанра. Попытки упростить язык и предварить этюд поясняющим текстом лишь создают ощущение иллюстративности. Поэзия смыслов, сокрытая в предметах, теряется среди прочих, лишних слов.

Сцена из спектакля «Мара».
Фото — Владимир Луповской.

Раунд 3. Текст vs импровизационность. В год, посвященный «Анне Карениной», не обойтись без железной дороги. Хореограф Альбина Вахитова сделала на Козловой Засеке — действующей станции — перформанс «Мара». В первом акте пять исполнителей пластически существуют и импровизируют на соседней со зрителями платформе. Она достаточно длинная, чтобы невозможно было увидеть всех одновременно. Выданные на входе монокли позволяют сделать зрение еще уже и рассмотреть кроссовки, или движения запястья, или черты лица. Артистов легко отличить, но логика их движений остается загадочной, еще и потому, что часть пластики оказывается вне поля восприятия. Отдельная часть действия — невозможность контролировать движение поездов, поэтому иногда танцоры скрываются за громыхающими грузовыми вагонами или машут проезжающим электричкам.

Артисты двигаются под музыку Дмитрия Власика, которая иногда рождается из ритма толстовского текста, иногда — из повторенных или зацикленных звуков, и всегда — из сиюминутного шума станции, который пишет выносной микрофон. Он находится там же, где танцоры, — далеко, и позволяет услышать, например, эхо шагов, которые казались бесшумными из-за расстояния.

Сцена из спектакля «Мара».
Фото — Владимир Луповской.

Второй акт — то же самое, только близко и на лужайке рядом с вокзалом. Текст романа присутствует в головах танцоров, они процессуально интерпретируют его и пытаются выразить то, что оказалось для них ключевым. Невозможность держать в поле зрения всех артистов рифмуется с манерой повествования, когда писатель временно оставляет одну сюжетную линию ради другой. Здесь артисты больше взаимодействуют друг с другом, воспроизводя узнаваемые паттерны и перебрасываясь тенями ролей: вон соперничающие мужчины, которые сражаются в танце; там одинокая, малоподвижная девушка в канаве, которая добровольно туда пришла и легла. Отсутствие нарратива и возможность ухватить лишь обрывки становятся высказыванием об отсутствии идеальной коммуникации и о том, как важно всегда помнить о субъективности собственного восприятия.

Раунд 4. Boss. Текст vs хореография. Хедлайнер фестиваля в этом году переплюнул по масштабам даже прошлогодние показы «Войны и мира» Римаса Туминаса. Посреди поля выстроена площадка, соразмерная Исторической сцене Большого театра. А на ней — балет Джона Ноймайера «Анна Каренина». Буквально через десять дней Ноймайер заявит прессе, что отказал Большому театру в продлении лицензии на исполнение своих балетов, но пока об этом никто не знает.

Сцена из спектакля «Анна Каренина».
Фото — Владимир Луповской.

Образование Ноймайера — бакалавриат по театроведению и английской литературе — сильно просвечивает сквозь его хореографию. Он любит большую прозу и дотошно ее прорабатывает: чем лучше зритель помнит «Анну Каренину», тем больше деталей он замечает. При этом даже примерного представления, полученного в школе, достаточно, чтобы разобраться с системой персонажей. Каренин — баллотирующийся политик, для которого важен имидж; Анна — тоскующая по нежности жена, брошенная ради работы. Единственная ее отрада — сын Сережа. Левин танцует под кантри, носит ковбойку и кожаные штаны, водит по сцене трактор, а после свадьбы научит этому и Китти. Стива всегда изменяет, Долли всегда среди детей. Вронский самый непостоянный: то в лакросс полуголым играет, тренируется перед матчем (скачками в романе), то носит фрак и рубашку со стоячим воротничком. Артисты танцуют сам текст Толстого, он проступает сквозь движения, появляется знакомой ироничной интонацией.

Сцена из спектакля «Анна Каренина».
Фото — Владимир Луповской.

Ноймайер сочетает движения классического танца и современного, снимает пафос первого свободой второго, обнажает чувственность. Толстой, при его-то ненависти к балетам, предельно конкретен в языке тела. Вот, к примеру, сцена после секса Анны с Вронским: «Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную голову, и она вся сгибалась и падала с дивана, на котором сидела, на пол, к его ногам; она упала бы на ковер, если б он не держал ее». Ноймайер не иллюстрирует роман, но он чувствует удивительную пластичность текста, важность маленьких движений: вот Анна, скучая по Сереже, автоматически повторяет руками движения из их игр; Китти, впервые принимая любовь Левина, в шутку копирует его фирменное движение ногой. Вронский, пытаясь помириться с Анной, пытается прикурить ее сигарету, повторяя сцену с бала, но Анна злится и уворачивается, — чувства не зажглись.

Кажется, что либретто балета — сам роман, без сокращений и инсценировок. Синтез вербального и визуального происходит в телах танцоров.

На фестивале «Толстой».
Фото — Владимир Луповской.

Game over. Специфика программы несомненно повлияла на общее впечатление от фестиваля, но он, тем не менее, остался очень толстовским. Дух писателя присутствует во всех проектах, иногда вредит их целостности, но тем самым делает работы неотъемлемой частью Ясной Поляны и «Толстого».