«Три сестры». А. Чехов.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин.
Своего Чехова Бутусов будто собирает по крупицам, блуждая на протяжении четырех с половиной часов действия в «степи» метафор и ассоциаций. В этом пространстве обнаруживаются категории самого разного порядка: и абсурд, и бунт маленького человека, и экспрессионистский предсмертный «крик», и мотив неизбывной скуки жизни, и тема игры, и чеховская убийственная меланхолия, и еще многое, многое вмещает этот щедрый текст.
Но точка отсчета — они, неподвижные, траурно-черные маски чеховских героинь. Их невозможно не узнать, какие бы актрисы и в какой стране мира их ни играли. Молоденькая и печальная — точно Ирина (Лаура Пицхелаури); самая старшая и строгая (лишь гипертрофированно глубокий вырез платья выдает ее желание нравиться) — конечно, Ольга (Анна Алексахина); красавица с беспокойным взглядом и пистолетом в руке, который она усилием воли будто отстраняет от себя, — безусловно, Маша (Ольга Муравицкая). Рядом с сестрами режиссер сажает и неожиданно эффектную Наташу — Анну Ковальчук. Никакой зеленый пояс не может испортить ее маленького черного платья и уверенной осанки — впрочем, к финалу верная амплуа героини актриса самоотверженно обратит-таки свою Наташу в мерзкое насекомое, которое, как и положено, пожрет несчастного Прозорова.
Если женщины — стабильные элементы этого чеховского уравнения, то окружающее их пространство еще не определено: в нейтрально черной коробке сцены расставлена нейтральная мебель; надстройка справа образует как бы дополнительную комнату, увенчанную большим изображением куклы — возможно, намек на детство сестер. Неслучайно именно оттуда они единственный раз появятся в ностальгических шубках — барышнями XIX века, напоминанием о давно ушедшей театральной эпохе. За спинами героинь, словно рыбы в аквариуме, курсируют туда-сюда мужчины в поиске подходящего для своей роли костюма.
В отличие от «Макбета. Кино», представлявшего собой как бы сознательно «недособранный», «несмонтированный» материал, в новом спектакле Бутусов движется, практически не сворачивая с чеховского текста, позволяя себе лишь задержаться на очередной реплике, чтобы развернуть ее в отдельный театральный гэг. Чем глубже «в Чехова», тем дольше длятся эти остановки, но первое действие пьесы режиссер промахивает молниеносно — буквально обозначает пунктиром. Неподвижные куклы-сестры, заложницы столетнего текста — как их оживить, как заставить заговорить без фальши их, заслушанных, точно старые пластинки? И они начинают с точки «0» — нейтрально проговаривая. Их торопливые реплики мешаются с обрывками фраз, исходящих от мельтешащей массы мужчин, пока, наконец, обретшие имидж герои не выныривают один за другим на авансцену.
Вот Андрей (Виталий Куликов) примеряет было на себя буффонные толщинки, но быстро отказывается от них: его жанр в этом спектакле — драма. Роман Кочержевский с азартом наклеивает усы и бороду, смачно кряхтя, — сегодня у него характерная роль, Чебутыкин. Немецкое происхождение Тузенбаха (Григорий Чабан) подчеркивают высокие «немецкие» сапоги, строгие очки и стильное пальто с медными пуговицами. И пусть Соленый (Илья Дель) порвет хоть десять этнобарабанов, вопя, что он Лермонтов, но обладатель лермонтовского профиля в этой компании именно Тузенбах, а Соленый — лишь мелкий бес в облике подростка-эмо с синим чубом. Нейтральность облика Кулыгина с лихвой восполняется графически четким рисунком роли Олега Федорова. Ему с Вершининым (Олег Андреев) и Машей достается удел шутов в этом грустном балагане. То здоровяк Вершинин выступает гордым мерином при прелестной наезднице, тогда как Кулыгину остается лишь незавидная роль его крупа. То Кулыгин с Вершининым заворачивают Машу в ковер, как кавказскую пленницу, и таскают из стороны в сторону без надежды поделить между собой. Ситуация всеобщей неловкости при получении Вершининым письма из дома обостряется до абсурда — Маша является вместо почтальона, в балетной пачке и фуражке. Как тут реагировать? Да по-всякому можно… Предлагаемые обыгрываются раза три, пока не находится нужная интонация. Вершинин — Кулыгин — Маша/Арлекин — Пьеро — Коломбина, их удел — вечная погоня друг за другом по замкнутому кругу, до тех пор, пока один не осмелится пристрелить остальных к черту.
Вообще, по Вершинину создатели спектакля проехались наиболее радикально. Передав его самые светлые мечты даже не Тузенбаху, а артисту Григорию Чабану, оставили Андрееву демагогию и гримасу «праздничного идиота». Носитель иллюзий, Вершинин наиболее смешон, унижен режиссером в этом спектакле, кричащем о тщетности усилий и надежд.
Тема крика — она возникает точечно еще в первом действии — в припадке отчаяния смертельно уставшей Ирины, в немой мольбе Маши, которой за полшага не дотянуться до своего Вершинина, в детских хвостиках, накрученных Ольгой на седеющих волосах, словно знак невозвратности ушедшего счастливого детства. Во втором действии «крик» уже заполонит собою все, разгорится в пожаре чеховской «беспокойной ночи». «А может, я не существую? А может, я не человек вовсе?» «К чему это утро? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне, должны стать прахом?» «Я забываю, все забываю, а жизнь не вернется никогда»… Кричат сестры, кричит измученный Федотик (Иван Бровин), стенают пьяные Андрей и Чебутыкин, шепчет «ослепший», потерявший надежду Тузенбах. В этом спектакле крику нет выхода в экстатическом танце — румынских цыган из «Чайки» и хиты Майкла Джексона из «Макбета» сменяет здесь эмбиент, представленный самыми разными музыкантами во главе с создателем направления Брайаном Ино. Дарк-эмбиент, экспериментальная электроника, пост-рок, минимализм, великолепный исландец Сигурдссон, создатель саунд-трека к «Танцующей в темноте»… Обволакивающая, меланхоличная «фоновая» музыка, основной принцип построения которой, как и во многих спектаклях Бутусова, — произвольная повторяемость фраз, странным образом соотносится с Чеховым, затягивая те самые «обеды», во время которых рушатся человеческие судьбы.
Крик у Бутусова — не просто выплеск личных эмоций и визионерских образов, теснящихся в сознании режиссера, его соревнование с жизнью. Связь с экспрессионизмом тут не совсем прямая, но параллели, и правда, возникают любопытные. Есть ощущение, что Бутусов в самом деле хочет добиться от артистов экстатического состояния, наподобие того, в которое так лихо умеют входить (и из которого так легко выходят) немецкие артисты — абсолютно витальный выплеск эмоции, при этом очень рационально встроенный в роль (вспомните спектакли Тальхаймера или Персеваля с «истериками» их персонажей). Этот «schrei ecstatic performance» («экстаз крика») имеет давнюю традицию в немецком театре. Родившийся из крика отчаяния сгорающих в окопах Первой мировой молодых солдат, крика витальной жажды быть живыми, после 1914 года он постепенно теряет связь с войной и преображается в знак не военной, а культурной битвы за жизнь. Не просто бессмысленное сотрясание воздуха, но мощное усилие, акт высвобождения из-под эмоционального прессинга, который сплавляет речь и движение в «экстатический жест». То есть, крик у немцев — вовсе не свидетельство прямой связи с жизнью, а символический акт преображения человека в творчестве. Все тело актера становится текстом, транслирующим идею боли, отчаяния и — освобождения.
В «Трех сестрах» крик психологически оправдывается, и оттого, кажется, действует на артистов разрушительно, изматывающе. Но все равно в этом спектакле, как и во всех последних работах Бутусова, есть ощущение бунта, какой-то отчаянной страсти к жизни, пробуждающей в зрителе не «спящего ребенка», а, скорее, «спящего подростка». Совершенно не будучи социальными по своей сути, постановки Бутусова отзываются на время реакцией сопротивления все более жесткому прессингу, авторитарному давлению на личность — ситуация, аналогичная эпохе экспрессионизма и раннего Брехта, столь любимого худруком театра Ленсовета.
Отчаяние самоубийцы Федотика, рыдающего под «Аукцыон», печальная трапеза хлебом с солью Ирининых слез, оправдания проигравшегося в карты Андрея, от которого Бутусов, в прямом смысле, оставляет лишь тень — многочисленные игры театра с текстом какими-то окольными путями (завидую тем, кто «все понимает» про Бутусова) выводят к тихому, внятному и… простому, как песенка «Porque», Чехову. От нарочитой условности в начале спектакля — к филигранной психологической точности проживания в конце. Вот Андрей Прозоров, измученный и пустой, как старый рояль, из которого не вытащить уже ни звука. «Милые мои сестры, чудные мои сестры!»… Диалог Ирины с Тузенбахом — выстроенный нарочито просто, в духе экспликации режиссера-первокурсника. Они в разных углах сцены, между ними — пустое пространство недоговоренности. Он ей о любви, она — о том, что ее нет. Он — о смерти, она — понимает, но молчит. Собственно, весь последний акт у Бутусова — о смерти. «Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И не все ли равно!» — резюмирует Чебутыкин-Кочержевский, снимая парик. В качестве эпиграфа режиссер отдает знаменитый пассаж Вершинина («Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была») некоему юноше с голубым шаром (Землею?) в руках, большими шагами надежды меряющему землю (Григорий Чабан). Надежды, как всегда, обманут. Жизнеутверждающие интонации уже к середине спектакля исчезнут из слов юноши, уверенный шаг заменит робкое топтание слепца, голубой шар укатится своим ходом в неизвестном направлении. Пройдя этап манифестов и внутренних брожений, взрывающих сцену рваными ритмами, Бутусов ставит в Ленсовета искренний, какой-то «тихий» спектакль. Ничего, в сущности, нового вы не найдете в этом чеховском тексте — Тузенбах исполнит свой танец святого Витта с недопитым кофе в руках, а хорошеньких, посвежевших в цветных платьях кукол-сестер замуруют деревянными кирпичами импровизированного завода — до следующей игры.
«Три сестры. Клоунада»
Странное дело:никто не комментирует… Устно столько народу говорило: не получилось, всё стоит, прием устал , — а письменно все молчат. Потому что Юрий Бутусов — фигура священная или потому, что просто лень разбираться?..
Мне понравился первый акт, когда статичные женщины говорят текст, а подвижные мужчины «носят свои пиджаки», бесконечно примеряя то этот, то тот. Это и примерка ролей, и поиск образа, и предоставление зрителю свободного пространства для фантазии.
Но это экспозиция. А дальше… дальше опять продолжается экспозиция… а дальше эта экспозиция тоже устет и переходит в чисто номерное строение: выступает Лаура Пицхелацури с песней Шульженко «Руки», а Олег Андреев и Олег Федоров с номером «Кентавр»…
Вообще, если был «Макбет. Кино», то этот спектакль вполне может быть назван «Три сестры. Клоунада». Довольно назойливо от начала до конца нам вдалбливают, что все здесь клоуны и уже когда мы давным давно все поняли, для идиотов включают «Голубых канареек» — условные позывные Полунина и нового цирка.
Бутусов не раз говорил, что театр — не отражение жизни и не отражение пьесы, а только его собственные видения и сны. Если исходит из этого, то понятно, почему множество лихо придуманных номеров-сновидений не имеют отношения собственно к пьесе Чехова. Любой треугольник в ЛЮБОЙ пьесе может быть сделан как номер «Маша и кентавр» (Маша ведет под узцы Вершинина, который «конь в пальто», и под подолом его шинели «задние ноги» играет Кулыгин). И переодевание костюмов в начале, которое так мне понравилось, может предварять ЛЮБОЙ спектакль. А уж песню «Руки — вы словно две большие птицы» скорее споет Катерина из «Грозы», чем Ирина Прозорова…)))
Спектакль идет непомерно долго, ибо ничто в нем не развивается (даже по эксцентрическим законам клоунады не развивается), он никак не может кончиться…
И возникает соображение (за мысль пока не сойдет). В борьбе за свой суверенитет и авторство, утрачивая диалог с пьесой, подменяя диалог с авторам своим и только своим внутренним миром, режиссеры наши быстро истощаются, потому что ведь не Спинозы, не Чеховы и не Шекспиры, и художественный мир их далековат от гениальности, способной заместить собою все миры — и Чехова, и Шекспира, и Метерлинка, и Кэролла… В «Трех сестрах Бутусов знает, КАК он хочет говорить, но не знает ЧТО. Язык показывает себя, но не является средством донесения смыслов. А те смыслы, что доносятся, полностью автономны один от другого и в целое не соединяются.
Вот как-то так…
Письменно молчат не все. Некоторые написали статьи. Моя, например, вышла в журнале «Невский театралъ».
КОНСТАНТЫ И ПЕРЕМЕННЫЕ
«Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною», – в первые секунды спектакля манифестирует режиссер Юрий Бутусов устами барона Тузенбаха. А дальше мы очень долго смотрим на то, как неподвижно сидят за столом сестры Ольга, Маша, Ирина и их невестка Наташа (кажется, что они сидят так уже сто лет и просидят еще двести и триста), а герои- мужчины за их спинами непрерывно мельтешат, примеряя всевозможные костюмы, переодеваясь перед черной ширмой, словно перед зеркалом. Тузенбах говорит: «После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки… но жизнь останется все та же…». И потом видим, как персонажи множество раз меняют пиджаки, а вместо шаров, на которых можно улететь, – у них в руках цветные воздушные шарики. Синий мяч для фитнеса, который герои осторожно берут в руки, как будто боясь разбить, «рифмуется» с другим шаром – планетой Земля (видеоизображение на экране). Такова система координат, в которой живут персонажи. Они соотносят свои маленькие, но горькие несчастья с вечными космическими величинами, ищут смысл своих потерь и страданий.
«Все-таки, смысл?» – всегда в этой пьесе спрашивает Маша. Неправильно жить – и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся… Заставляя еще отчетливее звучать мотив отчаянного поиска смысла нашего «непостигаемого бытия», Бутусов находит в записях Чехова монолог царя Соломона и поручает его Федотику – Ивану Бровину: «К чему это утро? К чему из-за храма выходит солнце и золотит пальму? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне должны стать прахом?» Милый офицер Федотик в спектакле и вправду «весь погорел»: рокер в потертой кожанке, разочаровавшийся в былых кумирах, сжигает в ведре портрет Цоя и размазывает по лицу слезы вместе с золой. Да, кто-то может не выдержать, сдаться, не устоять… Идеалы будут сожжены, сорная трава их заглушит, рулоны пыльных ковров будут сброшены прямо на головы. Красивая Наташа – Анна Ковальчук красивыми белыми руками обовьет шею безвольно сидящего Андрея – Виталия Куликова, а красивые длинные ноги она поставит на клавиатуру рояля так, что становится очевидно: этот рояль заперт и ключ потерян навсегда! Но, однако, кому-то удастся выстоять – в прямом смысле. В финале спектакля три сестры в ярких платьицах стоят на сцене лицом к залу, как вечно юные невесты с букетами в руках, под нежно-сладкую испано-язычную песенку «Porque». Мужчины, как и в начале спектакля, мельтешат: бодро выстраивают на авансцене стену из деревянных брусков, похожих на кирпичи. А сестры стоят и будут стоять. Это – по Бутусову – константа, та самая жизнь, которая «останется постоянною».
…После завораживающего, гипнотически воздействующего «Макбета. Кино», после взорванного и разлетевшегося снопом брызг «Месяца в деревне» («Все мы прекрасные люди») Юрий Бутусов поставил в театре им. Ленсовета спектакль, в котором многое высказано чересчур прямолинейно. Неистовые страдания, надрывные крики, хриплые вопли героев и многозначительные пафосные обобщения режиссера в «Трех сестрах», на мой взгляд, проигрывают всем замечательно сочиненным гротескным сценам, в которых Бутусов остается верен исконной «циркизации театра». Трагикомическая клоунада великолепно удается артистам, и герои, балансирующие на грани буффонады, вызывают острое сочувствие, становятся живыми, трогательными, по-чеховски объемными и сложными.
Актерские работы в спектакле – почти сплошь удачи. Серьезный, тонкий нервный Тузенбах Григория Чабана. Громогласный Вершинин Олега Андреева – нелепо смеющийся великан с грустными потерянными глазами. Чебутыкин Романа Кочержевского – неопрятный запущенный старик в грязном пальто, печальный символ одиночества (молодой артист на глазах у зрителей гримируется, начесывает седой парик, клеит бороду). Обреченный нести крест своей отвергнутой любви, собранный, интеллигентный Кулыгин – Олег Федоров. Его соперник Соленый решен эффектно (синий ирокез, красные «дьявольские» перчатки), но пластический рисунок Ильи Деля в этой роли слишком узнаваем. Наконец, трио трагически прекрасных сестер – детская улыбка и обреченность во взгляде Ольги – Анны Алексахиной, надтреснутый страстный голос и чуть грубоватая грация Маши – Ольги Муравицкой, строгая внешняя формула внутренней муки Ирины – Лауры Пицхелаури.
Можно многое, наверное, оспорить в спектакле, кроме одного: у Бутусова в театре Ленсовета есть актерская команда, на которую он может рассчитывать в любых самых сложных и рискованных творческих затеях.
Женя, видимо Вам хватило «взгляда и нечто» на Вселенную, а также хорошей труппы, а мне нет. Мужская «группа поддержки» и впрямь хороша, из женской же принимаю только А. Ковальчук. Но это не главное. Как раз все места насчет мира и его неизменности показались мне — «потяни меня за палец», трюизмами и общими местами. Кроме того, даже глобальные мысли о судьбах мира, как МНЕ кажется (не настаиваю), в пространственно-временном искусстве должны развиваться. А в спектакле все голубым мячом начинается, фотографией Земли в черном космосе заканчивается, — и что в середине? 4, 5 часа живого времени жизни на что уходит? На восприятие трех-пяти броских метафор. Иногда — интересных, иногда настолько произвольных, что не побуждают прицеплять к ним хоть какой-то материал. Не расточительно ли? Вы (или Бутусов) скажете: да, все скучно, и проскучайте-ка вы эти четыре часа, как скучает человечество тысячелетиями? А Коля Песочинский скажет: постдраматический театр не имеет действенной основы? Но «Три сестры» — не постдраматический, а, скорее, постмодернистский спектакль (он сплошь весь на цитатах — от Чаплина до себя самого из «Войцека» в сцене бритья)… И, как настоящий постмодернистский, внутри он ничем не сцементирован («Макбет сцементирован энергиями и их нагнетанием).
Я с огромным интересом отношусь к Бутусову и вовсе не отрицаю массы отдельных классных придумок в «Трех сестрах», фантазии режиссеру не занимать, Вершинина-кентавра мы будем помнить, как и Соленого, поджигающего собственную руку. Но меня В ПРИНЦИПЕ беспокоит эгоцентрическое демиургово желание режиссеров избегать диалога с материалом (диалог — всегда движение) и действовать только сменой визуальных образов по концертному принципу. Но в отсутствие великих СОБЕСЕДНИКОВ режиссерский мозг чахнет… Не исключаю, что может родиться непривычный, иной способ действия (но — действия!!!), а сейчас то там, то сям вижу топтание на одном месте. И это меня беспокоит.
Отвратительный спектакль. Текст Чехова существует, но постановка не позволяет воспринимать хоть что-нибудь серьезно. Одни "приколы". Причем отвратительные.
Была на спектакле 10 сентября 2016.
«Три сестры» — ? Это «вариации на тему…» Для чего сестры ходят в трусах без юбок? Для чего дергающийся человечек в красных перчатках? (прекрасно, правда, изображающий марионетку). Для чего показ возможностей пластики рук под песню «Руки, вы словно две большие птицы?» К концу спектакля — пол-зала. Играют хорошо, но это — абсурд! Вынос мозга! Для чего бесконечные повторения? Когда понятно, что по ходу пьесы прошло 3 года, опять играется начало? Вышла со спектакля с больной головой, 2 дня переваривала, поняла — это не новое слово в режиссуре, а выпендреж с желанием удивить. Прекрасно показана Наташа (Ковальчук): как она подминает под себя всю семью: и собственного мужа, и сестер, и становится в конце главной в доме. Этакая сила серости и посредственности , которой не могут противостоять интеллигентные люди. Но в целом — не рекомендую
“Три сестры” Бутусова – один из самых тонких и надрывных спектаклей, которые я видела за свою жизнь. Вся суть пьесы вытащена наружу, хочешь-не хочешь окунаешься во всю эту страшную житейскую историю полностью. Каждого персонажа жалко до невозможности, каждый сцена ранит. После спектакля долго было не прийти в себя. Это настоящее.
Нам стало внезапно не важно
Безвременных лет лихолетье
Театра кораблик бумажный
Отвёз нас в другое столетие
Где были бароны , управы
И тройки стояли у входа
Казалось сто лет так не мало
Что б к нам поселилась свобода
В нас было желанье работы
Вставать и трудиться с рассветом
И капли соленого пота
Как манна нам были при этом
Усадьбы, поместья,наделы
Община,миряне,указы
Империи старой приделы
Трещат понемножечку разом
А мы разливаем в бокалы
Вино и немного надежды
Смеемся ни в чем не бывало
Как будто вокруг все как прежде
Но наша судьба-эфемерна
И женщины наши-чужие.
Уходим весьма планомерно
С любимых просторов России
Продали для дач на участки
Усадьбу “Вишневого сада”….
А нам удивительно сладки
Мгновения
Пред
-камнепада
Сильная игра актеров.Актеры поражают своей игрой,поставленную задачу режиссера выполнили на пять плюс и выложились на все 150…Но режиссура полный отстой,другого слова не нахожу.Первое действие было заманчиво,на галерке решила,что 4 часа 40 мин. -не критично,при хорошей игре…Ко второму действию обрадовалась ,что засыпаю,но вдруг на сцене электрогитара и бубен,мужчина в одних трусах и женщина в пачке…лучше бы дали выспаться ,подумала я,чем смотреть эту фигню…
Сильные монологи в исполнении актеров,которые воспринимались на УРА…и это все…
Благодаря таланту актеров не ушла из зала раньше…
Что за постановка?Что за бред? Что за пошлости?