«Три сестры». А. Чехов.
Театр им. Ленсовета.
Режиссер Юрий Бутусов, художник Александр Шишкин.
Своего Чехова Бутусов будто собирает по крупицам, блуждая на протяжении четырех с половиной часов действия в «степи» метафор и ассоциаций. В этом пространстве обнаруживаются категории самого разного порядка: и абсурд, и бунт маленького человека, и экспрессионистский предсмертный «крик», и мотив неизбывной скуки жизни, и тема игры, и чеховская убийственная меланхолия, и еще многое, многое вмещает этот щедрый текст.
Но точка отсчета — они, неподвижные, траурно-черные маски чеховских героинь. Их невозможно не узнать, какие бы актрисы и в какой стране мира их ни играли. Молоденькая и печальная — точно Ирина (Лаура Пицхелаури); самая старшая и строгая (лишь гипертрофированно глубокий вырез платья выдает ее желание нравиться) — конечно, Ольга (Анна Алексахина); красавица с беспокойным взглядом и пистолетом в руке, который она усилием воли будто отстраняет от себя, — безусловно, Маша (Ольга Муравицкая). Рядом с сестрами режиссер сажает и неожиданно эффектную Наташу — Анну Ковальчук. Никакой зеленый пояс не может испортить ее маленького черного платья и уверенной осанки — впрочем, к финалу верная амплуа героини актриса самоотверженно обратит-таки свою Наташу в мерзкое насекомое, которое, как и положено, пожрет несчастного Прозорова.
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Кудряшова.
Если женщины — стабильные элементы этого чеховского уравнения, то окружающее их пространство еще не определено: в нейтрально черной коробке сцены расставлена нейтральная мебель; надстройка справа образует как бы дополнительную комнату, увенчанную большим изображением куклы — возможно, намек на детство сестер. Неслучайно именно оттуда они единственный раз появятся в ностальгических шубках — барышнями XIX века, напоминанием о давно ушедшей театральной эпохе. За спинами героинь, словно рыбы в аквариуме, курсируют туда-сюда мужчины в поиске подходящего для своей роли костюма.
В отличие от «Макбета. Кино», представлявшего собой как бы сознательно «недособранный», «несмонтированный» материал, в новом спектакле Бутусов движется, практически не сворачивая с чеховского текста, позволяя себе лишь задержаться на очередной реплике, чтобы развернуть ее в отдельный театральный гэг. Чем глубже «в Чехова», тем дольше длятся эти остановки, но первое действие пьесы режиссер промахивает молниеносно — буквально обозначает пунктиром. Неподвижные куклы-сестры, заложницы столетнего текста — как их оживить, как заставить заговорить без фальши их, заслушанных, точно старые пластинки? И они начинают с точки «0» — нейтрально проговаривая. Их торопливые реплики мешаются с обрывками фраз, исходящих от мельтешащей массы мужчин, пока, наконец, обретшие имидж герои не выныривают один за другим на авансцену.
О. Андреев (Вершинин), О. Муравицкая (Маша).
Фото — Ю. Кудряшова.
Вот Андрей (Виталий Куликов) примеряет было на себя буффонные толщинки, но быстро отказывается от них: его жанр в этом спектакле — драма. Роман Кочержевский с азартом наклеивает усы и бороду, смачно кряхтя, — сегодня у него характерная роль, Чебутыкин. Немецкое происхождение Тузенбаха (Григорий Чабан) подчеркивают высокие «немецкие» сапоги, строгие очки и стильное пальто с медными пуговицами. И пусть Соленый (Илья Дель) порвет хоть десять этнобарабанов, вопя, что он Лермонтов, но обладатель лермонтовского профиля в этой компании именно Тузенбах, а Соленый — лишь мелкий бес в облике подростка-эмо с синим чубом. Нейтральность облика Кулыгина с лихвой восполняется графически четким рисунком роли Олега Федорова. Ему с Вершининым (Олег Андреев) и Машей достается удел шутов в этом грустном балагане. То здоровяк Вершинин выступает гордым мерином при прелестной наезднице, тогда как Кулыгину остается лишь незавидная роль его крупа. То Кулыгин с Вершининым заворачивают Машу в ковер, как кавказскую пленницу, и таскают из стороны в сторону без надежды поделить между собой. Ситуация всеобщей неловкости при получении Вершининым письма из дома обостряется до абсурда — Маша является вместо почтальона, в балетной пачке и фуражке. Как тут реагировать? Да по-всякому можно… Предлагаемые обыгрываются раза три, пока не находится нужная интонация. Вершинин — Кулыгин — Маша/Арлекин — Пьеро — Коломбина, их удел — вечная погоня друг за другом по замкнутому кругу, до тех пор, пока один не осмелится пристрелить остальных к черту.
Л. Пицхелаури (Ирина).
Фото — Ю. Кудряшова.
Вообще, по Вершинину создатели спектакля проехались наиболее радикально. Передав его самые светлые мечты даже не Тузенбаху, а артисту Григорию Чабану, оставили Андрееву демагогию и гримасу «праздничного идиота». Носитель иллюзий, Вершинин наиболее смешон, унижен режиссером в этом спектакле, кричащем о тщетности усилий и надежд.
Тема крика — она возникает точечно еще в первом действии — в припадке отчаяния смертельно уставшей Ирины, в немой мольбе Маши, которой за полшага не дотянуться до своего Вершинина, в детских хвостиках, накрученных Ольгой на седеющих волосах, словно знак невозвратности ушедшего счастливого детства. Во втором действии «крик» уже заполонит собою все, разгорится в пожаре чеховской «беспокойной ночи». «А может, я не существую? А может, я не человек вовсе?» «К чему это утро? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне, должны стать прахом?» «Я забываю, все забываю, а жизнь не вернется никогда»… Кричат сестры, кричит измученный Федотик (Иван Бровин), стенают пьяные Андрей и Чебутыкин, шепчет «ослепший», потерявший надежду Тузенбах. В этом спектакле крику нет выхода в экстатическом танце — румынских цыган из «Чайки» и хиты Майкла Джексона из «Макбета» сменяет здесь эмбиент, представленный самыми разными музыкантами во главе с создателем направления Брайаном Ино. Дарк-эмбиент, экспериментальная электроника, пост-рок, минимализм, великолепный исландец Сигурдссон, создатель саунд-трека к «Танцующей в темноте»… Обволакивающая, меланхоличная «фоновая» музыка, основной принцип построения которой, как и во многих спектаклях Бутусова, — произвольная повторяемость фраз, странным образом соотносится с Чеховым, затягивая те самые «обеды», во время которых рушатся человеческие судьбы.
Крик у Бутусова — не просто выплеск личных эмоций и визионерских образов, теснящихся в сознании режиссера, его соревнование с жизнью. Связь с экспрессионизмом тут не совсем прямая, но параллели, и правда, возникают любопытные. Есть ощущение, что Бутусов в самом деле хочет добиться от артистов экстатического состояния, наподобие того, в которое так лихо умеют входить (и из которого так легко выходят) немецкие артисты — абсолютно витальный выплеск эмоции, при этом очень рационально встроенный в роль (вспомните спектакли Тальхаймера или Персеваля с «истериками» их персонажей). Этот «schrei ecstatic performance» («экстаз крика») имеет давнюю традицию в немецком театре. Родившийся из крика отчаяния сгорающих в окопах Первой мировой молодых солдат, крика витальной жажды быть живыми, после 1914 года он постепенно теряет связь с войной и преображается в знак не военной, а культурной битвы за жизнь. Не просто бессмысленное сотрясание воздуха, но мощное усилие, акт высвобождения из-под эмоционального прессинга, который сплавляет речь и движение в «экстатический жест». То есть, крик у немцев — вовсе не свидетельство прямой связи с жизнью, а символический акт преображения человека в творчестве. Все тело актера становится текстом, транслирующим идею боли, отчаяния и — освобождения.
Сцена из спектакля.
Фото — Ю. Кудряшова.
В «Трех сестрах» крик психологически оправдывается, и оттого, кажется, действует на артистов разрушительно, изматывающе. Но все равно в этом спектакле, как и во всех последних работах Бутусова, есть ощущение бунта, какой-то отчаянной страсти к жизни, пробуждающей в зрителе не «спящего ребенка», а, скорее, «спящего подростка». Совершенно не будучи социальными по своей сути, постановки Бутусова отзываются на время реакцией сопротивления все более жесткому прессингу, авторитарному давлению на личность — ситуация, аналогичная эпохе экспрессионизма и раннего Брехта, столь любимого худруком театра Ленсовета.
Отчаяние самоубийцы Федотика, рыдающего под «Аукцыон», печальная трапеза хлебом с солью Ирининых слез, оправдания проигравшегося в карты Андрея, от которого Бутусов, в прямом смысле, оставляет лишь тень — многочисленные игры театра с текстом какими-то окольными путями (завидую тем, кто «все понимает» про Бутусова) выводят к тихому, внятному и… простому, как песенка «Porque», Чехову. От нарочитой условности в начале спектакля — к филигранной психологической точности проживания в конце. Вот Андрей Прозоров, измученный и пустой, как старый рояль, из которого не вытащить уже ни звука. «Милые мои сестры, чудные мои сестры!»… Диалог Ирины с Тузенбахом — выстроенный нарочито просто, в духе экспликации режиссера-первокурсника. Они в разных углах сцены, между ними — пустое пространство недоговоренности. Он ей о любви, она — о том, что ее нет. Он — о смерти, она — понимает, но молчит. Собственно, весь последний акт у Бутусова — о смерти. «Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем… И не все ли равно!» — резюмирует Чебутыкин-Кочержевский, снимая парик. В качестве эпиграфа режиссер отдает знаменитый пассаж Вершинина («Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была») некоему юноше с голубым шаром (Землею?) в руках, большими шагами надежды меряющему землю (Григорий Чабан). Надежды, как всегда, обманут. Жизнеутверждающие интонации уже к середине спектакля исчезнут из слов юноши, уверенный шаг заменит робкое топтание слепца, голубой шар укатится своим ходом в неизвестном направлении. Пройдя этап манифестов и внутренних брожений, взрывающих сцену рваными ритмами, Бутусов ставит в Ленсовета искренний, какой-то «тихий» спектакль. Ничего, в сущности, нового вы не найдете в этом чеховском тексте — Тузенбах исполнит свой танец святого Витта с недопитым кофе в руках, а хорошеньких, посвежевших в цветных платьях кукол-сестер замуруют деревянными кирпичами импровизированного завода — до следующей игры.
«Три сестры. Клоунада»
Странное дело:никто не комментирует… Устно столько народу говорило: не получилось, всё стоит, прием устал , — а письменно все молчат. Потому что Юрий Бутусов — фигура священная или потому, что просто лень разбираться?..
Мне понравился первый акт, когда статичные женщины говорят текст, а подвижные мужчины «носят свои пиджаки», бесконечно примеряя то этот, то тот. Это и примерка ролей, и поиск образа, и предоставление зрителю свободного пространства для фантазии.
Но это экспозиция. А дальше… дальше опять продолжается экспозиция… а дальше эта экспозиция тоже устет и переходит в чисто номерное строение: выступает Лаура Пицхелацури с песней Шульженко «Руки», а Олег Андреев и Олег Федоров с номером «Кентавр»…
Вообще, если был «Макбет. Кино», то этот спектакль вполне может быть назван «Три сестры. Клоунада». Довольно назойливо от начала до конца нам вдалбливают, что все здесь клоуны и уже когда мы давным давно все поняли, для идиотов включают «Голубых канареек» — условные позывные Полунина и нового цирка.
Бутусов не раз говорил, что театр — не отражение жизни и не отражение пьесы, а только его собственные видения и сны. Если исходит из этого, то понятно, почему множество лихо придуманных номеров-сновидений не имеют отношения собственно к пьесе Чехова. Любой треугольник в ЛЮБОЙ пьесе может быть сделан как номер «Маша и кентавр» (Маша ведет под узцы Вершинина, который «конь в пальто», и под подолом его шинели «задние ноги» играет Кулыгин). И переодевание костюмов в начале, которое так мне понравилось, может предварять ЛЮБОЙ спектакль. А уж песню «Руки — вы словно две большие птицы» скорее споет Катерина из «Грозы», чем Ирина Прозорова…)))
Спектакль идет непомерно долго, ибо ничто в нем не развивается (даже по эксцентрическим законам клоунады не развивается), он никак не может кончиться…
И возникает соображение (за мысль пока не сойдет). В борьбе за свой суверенитет и авторство, утрачивая диалог с пьесой, подменяя диалог с авторам своим и только своим внутренним миром, режиссеры наши быстро истощаются, потому что ведь не Спинозы, не Чеховы и не Шекспиры, и художественный мир их далековат от гениальности, способной заместить собою все миры — и Чехова, и Шекспира, и Метерлинка, и Кэролла… В «Трех сестрах Бутусов знает, КАК он хочет говорить, но не знает ЧТО. Язык показывает себя, но не является средством донесения смыслов. А те смыслы, что доносятся, полностью автономны один от другого и в целое не соединяются.
Вот как-то так…
Письменно молчат не все. Некоторые написали статьи. Моя, например, вышла в журнале «Невский театралъ».
КОНСТАНТЫ И ПЕРЕМЕННЫЕ
«Не то что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была; она не меняется, остается постоянною», – в первые секунды спектакля манифестирует режиссер Юрий Бутусов устами барона Тузенбаха. А дальше мы очень долго смотрим на то, как неподвижно сидят за столом сестры Ольга, Маша, Ирина и их невестка Наташа (кажется, что они сидят так уже сто лет и просидят еще двести и триста), а герои- мужчины за их спинами непрерывно мельтешат, примеряя всевозможные костюмы, переодеваясь перед черной ширмой, словно перед зеркалом. Тузенбах говорит: «После нас будут летать на воздушных шарах, изменятся пиджаки… но жизнь останется все та же…». И потом видим, как персонажи множество раз меняют пиджаки, а вместо шаров, на которых можно улететь, – у них в руках цветные воздушные шарики. Синий мяч для фитнеса, который герои осторожно берут в руки, как будто боясь разбить, «рифмуется» с другим шаром – планетой Земля (видеоизображение на экране). Такова система координат, в которой живут персонажи. Они соотносят свои маленькие, но горькие несчастья с вечными космическими величинами, ищут смысл своих потерь и страданий.
«Все-таки, смысл?» – всегда в этой пьесе спрашивает Маша. Неправильно жить – и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся… Заставляя еще отчетливее звучать мотив отчаянного поиска смысла нашего «непостигаемого бытия», Бутусов находит в записях Чехова монолог царя Соломона и поручает его Федотику – Ивану Бровину: «К чему это утро? К чему из-за храма выходит солнце и золотит пальму? К чему красота жен? И куда торопится эта птица, какой смысл в ее полете, если она сама, ее птенцы и то место, куда она спешит, подобно мне должны стать прахом?» Милый офицер Федотик в спектакле и вправду «весь погорел»: рокер в потертой кожанке, разочаровавшийся в былых кумирах, сжигает в ведре портрет Цоя и размазывает по лицу слезы вместе с золой. Да, кто-то может не выдержать, сдаться, не устоять… Идеалы будут сожжены, сорная трава их заглушит, рулоны пыльных ковров будут сброшены прямо на головы. Красивая Наташа – Анна Ковальчук красивыми белыми руками обовьет шею безвольно сидящего Андрея – Виталия Куликова, а красивые длинные ноги она поставит на клавиатуру рояля так, что становится очевидно: этот рояль заперт и ключ потерян навсегда! Но, однако, кому-то удастся выстоять – в прямом смысле. В финале спектакля три сестры в ярких платьицах стоят на сцене лицом к залу, как вечно юные невесты с букетами в руках, под нежно-сладкую испано-язычную песенку «Porque». Мужчины, как и в начале спектакля, мельтешат: бодро выстраивают на авансцене стену из деревянных брусков, похожих на кирпичи. А сестры стоят и будут стоять. Это – по Бутусову – константа, та самая жизнь, которая «останется постоянною».
…После завораживающего, гипнотически воздействующего «Макбета. Кино», после взорванного и разлетевшегося снопом брызг «Месяца в деревне» («Все мы прекрасные люди») Юрий Бутусов поставил в театре им. Ленсовета спектакль, в котором многое высказано чересчур прямолинейно. Неистовые страдания, надрывные крики, хриплые вопли героев и многозначительные пафосные обобщения режиссера в «Трех сестрах», на мой взгляд, проигрывают всем замечательно сочиненным гротескным сценам, в которых Бутусов остается верен исконной «циркизации театра». Трагикомическая клоунада великолепно удается артистам, и герои, балансирующие на грани буффонады, вызывают острое сочувствие, становятся живыми, трогательными, по-чеховски объемными и сложными.
Актерские работы в спектакле – почти сплошь удачи. Серьезный, тонкий нервный Тузенбах Григория Чабана. Громогласный Вершинин Олега Андреева – нелепо смеющийся великан с грустными потерянными глазами. Чебутыкин Романа Кочержевского – неопрятный запущенный старик в грязном пальто, печальный символ одиночества (молодой артист на глазах у зрителей гримируется, начесывает седой парик, клеит бороду). Обреченный нести крест своей отвергнутой любви, собранный, интеллигентный Кулыгин – Олег Федоров. Его соперник Соленый решен эффектно (синий ирокез, красные «дьявольские» перчатки), но пластический рисунок Ильи Деля в этой роли слишком узнаваем. Наконец, трио трагически прекрасных сестер – детская улыбка и обреченность во взгляде Ольги – Анны Алексахиной, надтреснутый страстный голос и чуть грубоватая грация Маши – Ольги Муравицкой, строгая внешняя формула внутренней муки Ирины – Лауры Пицхелаури.
Можно многое, наверное, оспорить в спектакле, кроме одного: у Бутусова в театре Ленсовета есть актерская команда, на которую он может рассчитывать в любых самых сложных и рискованных творческих затеях.
Женя, видимо Вам хватило «взгляда и нечто» на Вселенную, а также хорошей труппы, а мне нет. Мужская «группа поддержки» и впрямь хороша, из женской же принимаю только А. Ковальчук. Но это не главное. Как раз все места насчет мира и его неизменности показались мне — «потяни меня за палец», трюизмами и общими местами. Кроме того, даже глобальные мысли о судьбах мира, как МНЕ кажется (не настаиваю), в пространственно-временном искусстве должны развиваться. А в спектакле все голубым мячом начинается, фотографией Земли в черном космосе заканчивается, — и что в середине? 4, 5 часа живого времени жизни на что уходит? На восприятие трех-пяти броских метафор. Иногда — интересных, иногда настолько произвольных, что не побуждают прицеплять к ним хоть какой-то материал. Не расточительно ли? Вы (или Бутусов) скажете: да, все скучно, и проскучайте-ка вы эти четыре часа, как скучает человечество тысячелетиями? А Коля Песочинский скажет: постдраматический театр не имеет действенной основы? Но «Три сестры» — не постдраматический, а, скорее, постмодернистский спектакль (он сплошь весь на цитатах — от Чаплина до себя самого из «Войцека» в сцене бритья)… И, как настоящий постмодернистский, внутри он ничем не сцементирован («Макбет сцементирован энергиями и их нагнетанием).
Я с огромным интересом отношусь к Бутусову и вовсе не отрицаю массы отдельных классных придумок в «Трех сестрах», фантазии режиссеру не занимать, Вершинина-кентавра мы будем помнить, как и Соленого, поджигающего собственную руку. Но меня В ПРИНЦИПЕ беспокоит эгоцентрическое демиургово желание режиссеров избегать диалога с материалом (диалог — всегда движение) и действовать только сменой визуальных образов по концертному принципу. Но в отсутствие великих СОБЕСЕДНИКОВ режиссерский мозг чахнет… Не исключаю, что может родиться непривычный, иной способ действия (но — действия!!!), а сейчас то там, то сям вижу топтание на одном месте. И это меня беспокоит.
Отвратительный спектакль. Текст Чехова существует, но постановка не позволяет воспринимать хоть что-нибудь серьезно. Одни "приколы". Причем отвратительные.
Была на спектакле 10 сентября 2016.
«Три сестры» — ? Это «вариации на тему…» Для чего сестры ходят в трусах без юбок? Для чего дергающийся человечек в красных перчатках? (прекрасно, правда, изображающий марионетку). Для чего показ возможностей пластики рук под песню «Руки, вы словно две большие птицы?» К концу спектакля — пол-зала. Играют хорошо, но это — абсурд! Вынос мозга! Для чего бесконечные повторения? Когда понятно, что по ходу пьесы прошло 3 года, опять играется начало? Вышла со спектакля с больной головой, 2 дня переваривала, поняла — это не новое слово в режиссуре, а выпендреж с желанием удивить. Прекрасно показана Наташа (Ковальчук): как она подминает под себя всю семью: и собственного мужа, и сестер, и становится в конце главной в доме. Этакая сила серости и посредственности , которой не могут противостоять интеллигентные люди. Но в целом — не рекомендую
“Три сестры” Бутусова – один из самых тонких и надрывных спектаклей, которые я видела за свою жизнь. Вся суть пьесы вытащена наружу, хочешь-не хочешь окунаешься во всю эту страшную житейскую историю полностью. Каждого персонажа жалко до невозможности, каждый сцена ранит. После спектакля долго было не прийти в себя. Это настоящее.
Нам стало внезапно не важно
Безвременных лет лихолетье
Театра кораблик бумажный
Отвёз нас в другое столетие
Где были бароны , управы
И тройки стояли у входа
Казалось сто лет так не мало
Что б к нам поселилась свобода
В нас было желанье работы
Вставать и трудиться с рассветом
И капли соленого пота
Как манна нам были при этом
Усадьбы, поместья,наделы
Община,миряне,указы
Империи старой приделы
Трещат понемножечку разом
А мы разливаем в бокалы
Вино и немного надежды
Смеемся ни в чем не бывало
Как будто вокруг все как прежде
Но наша судьба-эфемерна
И женщины наши-чужие.
Уходим весьма планомерно
С любимых просторов России
Продали для дач на участки
Усадьбу “Вишневого сада”….
А нам удивительно сладки
Мгновения
Пред
-камнепада
Сильная игра актеров.Актеры поражают своей игрой,поставленную задачу режиссера выполнили на пять плюс и выложились на все 150…Но режиссура полный отстой,другого слова не нахожу.Первое действие было заманчиво,на галерке решила,что 4 часа 40 мин. -не критично,при хорошей игре…Ко второму действию обрадовалась ,что засыпаю,но вдруг на сцене электрогитара и бубен,мужчина в одних трусах и женщина в пачке…лучше бы дали выспаться ,подумала я,чем смотреть эту фигню…
Сильные монологи в исполнении актеров,которые воспринимались на УРА…и это все…
Благодаря таланту актеров не ушла из зала раньше…
Что за постановка?Что за бред? Что за пошлости?