«Республика ШКИД» по повести Г. Белых и Л. Пантелеева.
Свердловский государственный академический театр драмы.
Режиссер Дмитрий Егоров, художник Константин Соловьев
«Он задел больное место. Шкидцы все-таки хотели учиться».
В основе спектакля литературная композиция Данилы Привалова (драматургический псевдоним Дмитрия Егорова), собранная из фрагментов знаменитой «Республики ШКИД» Григория Белых и Леонида Пантелеева и ее хронологического продолжения — повести «Последняя гимназия» Павла Ольховского и Константина Евстафьева, а также документов из архива внучки Григория Белых Елены Викторовны Назарян. Автор изучал в архивах ФСБ протоколы допросов писателя Григория Белых, репрессированного в 1935 году за сатирическое стихотворение о Сталине. Эта история не только вошла в спектакль, но стала его главным смысловым сюжетом. Скрупулезное погружение в документальный материал позволило инсценировщику критически отнестись и к текстам повестей, и к популярной экранизации 1966 года (режиссер Геннадий Полока) с Сергеем Юрским в роли вдохновенного Викниксора. В сопоставлении документального и художественного режиссер искал историческую подлинность шкидской жизни и ее отражение в сегодняшнем дне.
В. Смирнов (Пантелеев), А. Хвостов (Янкель). Фото — Вадим Балакин
«Это время образовательных экспериментов и воспитания нового гражданина, — рассказывает режиссер, — воспитания очень свободного, основанного в том числе на юморе и иронии, в ШКИДе были приняты фельетоны и подтрунивания над преподавателями. Но потом это все было обрублено, юмор ушел, начались репрессии, сам Белых попал в тюрьму»1.
Дмитрий Егоров продолжает разрабатывать педагогическую тему, прозвучавшую в спектаклях «Крестьяне о писателях» (Томский ТЮЗ) и «Теория счастья. 80 лет театроведческому факультету РГИСИ». Режиссера всерьез интересует личность Учителя и его роль в биографии ученика.
В спектакле Свердловского театра драмы центральной фигурой, формулирующей режиссерский месседж, становится Виктор Николаевич Сорока-Росинский (по-шкидски Викниксор) организатор Школы для трудновоспитуемых подростков имени Ф. М. Достоевского.
Оставив за бортом бытовые подробности жизни «дефективных» трудновоспитуемых, Д. Егоров сосредотачивается на организации учебного процесса в ШКИДе. Первоначально школа создавалась как интернат для одаренных детей, попавших на улицу. Учебная программа уподоблялась гимназической, с упором на гуманитарный цикл, по десять-двенадцать уроков в день. Ученики изучали иностранные языки, литературу, историю, пробовали себя в журналистике, рисовании, киносъемке: творчество неотделимо от самодисциплины и осознанной свободы выбора. Режиссера интересуют отношения школьников и учителей, а не воровская романтика.
Сцена из спектакля. Фото — Вадим Балакин
Материал спектакля соединяет художественный и документальный планы, с явным перевесом последнего. Структура действия строится на соединении рассказа с показом, оставляя впечатление книжки с ожившими иллюстрациями. Трое рассказчиков ведут повествование: начинает Алексей Иванович Пантелеев-Еремеев, он же Ленька Пантелеев (Валентин Смирнов), подхватывает и вступает с ним в диалог его соавтор Григорий Георгиевич Белых, по-шкидски — Янкель, он же Григорий Черных (Александр Хвостов), а в финале берет слово заведующий школой Виктор Николаевич Сорока-Росинский (Константин Шавкунов). Артистам предложен смешанный способ существования: роль совмещает психологический и вербальный ряды, в некоторых сценах герои пребывают одновременно в разных временных пластах, держат несколько объектов внимания в параллельном монтаже.
Сцена из спектакля. Фото — Вадим Балакин
Рассказчики вступают в прямой диалог с залом, стоя у перекрывающей зеркало сцены черной доски, нижняя половина которой расписана меловыми каракулями шкидовцев. На верхней чистой половине высвечиваются названия литературных и документальных источников, даты и адреса корреспондентов, выходные данные и вопросы протоколов ГПУ. Огромная доска в два человеческих роста превращает стоящих перед ней — в вечных учеников истории.
Сложнее всех приходится артисту Валентину Смирнову: его персонаж Пантелеев-Еремеев постоянно перемещается между ролью гимназиста внутри игровых эпизодов 1920-х годов и позицией рассказчика, оглядывающегося на жизнь в ШКИДе то из периода оттепели, то из эпохи террора. Пантелеев ведет и главную тему воспитания свободной личности.
Сцена из спектакля. Фото — Вадим Балакин
В первом акте неспешно, как на уроке истории, играются эпизоды шкидской жизни: урок немецкого языка, урок гимнастики, обсуждение герба и гимна республики, приход новичков — Черных и Пантелеева. Дюжина гимназистов в коломянковых рубахах скрипит перьями, послушно повторяет за Эланлюм (Юлия Кузюткина) немецкие фразы, марширует и строит акробатические пирамиды под железные команды Косталмеда (Вячеслав Хархота), дружно «шамает» обед из оловянных мисок. Зритель не успевает до антракта запомнить их имена, у некоторых парней не насчитается пары реплик за весь спектакль. В таком экономичном режиме молодые артисты работают подробно, знают о героях всё, энергетически заполняя объем роли.
Постепенно из толпы выступают лидеры класса: волевой Японец (Игорь Кожевин), добродушный Купец (Илья Порошин), обаятельный Дзе (Александр Хворов), играющий на пианино Цыган (Ильдар Гарифуллин), задиристый Воробей (Антон Зольников). Шкидская иерархия режиссера не интересует, ему важны индивидуальности. Смешной очкарик Кобчик (Сергей Заикин) на уроке гимнастики вдруг делает сальто назад с одной руки и срывает овацию. Гога (Иван Виненков) всегда первым отвечает урок, изводя преподов мучительным заиканьем.
Сцена из спектакля. Фото — Вадим Балакин
Непререкаемый авторитет преподавателей, по мысли режиссера, не нуждается в подтверждении. Эпизод с Иваном Ариковым — Пал Ванычем (Илья Андрюков), вместо литературы предложившем ШКИДе свои недюжинные вокальные способности, только укрепляет идиллические отношения учеников и учителей. Железный довод Викниксора о том, что с таким преподавателем они научатся петь, но литературы знать не будут, волшебным образом утихомиривает подростков. Положительно, имеющие уши да услышат! Буза после его отставки быстро захлебывается (сама процедура увольнения корректно спрятана за кулисы, откуда возмущенный Пал Ваныч выскакивает как ошпаренный и в негодовании ретируется под ироническими взорами пед. состава, со спокойным достоинством смывающего с доски школярские граффити).
А. Хвостов (Янкель), В. Смирнов (Пантелеев). Фото — Вадим Балакин
Кульминацией первого акта становится сцена бала со «странными танцами». Со стен ШКИДы, со строительных лесов срывают белую пелену, зажигается стосвечовая люстра. В школу является толпа чумовых барышень в декольтированных бальных платьях, надетых поверх бумажных колготок и валенок. Девять юных фурий выкаблучиваются перед кавалерами, нелепо дергаются под искаженные вариации «Гаудеамуса», подражая — кто во что горазд — главной паре бала Викниксору и Эланлюм. Оставшемуся без партнерши невысокому Гришке достается дылда с манерами биндюжника (Ольга Короткова). История несостоявшейся дружбы Гришки с Тоней Маркони (Екатерина Соколова) упакована в короткий флэш-бэк: пожалуй, единственный раз в спектакле возникает атмосфера тоскливой бесприютности «трудновоспитуемых». Выдуманный девочкой роман о родителях — американском изобретателе Маркони и русской балерине Кшесинской — нелеп, смешон и трогателен.
Второй акт посвящен истории репрессий, настигших ШКИДу и Григория Белых в годы террора. Дух стандартизации и начетничества, новые «халдеи», которые не обладают ни старорежимной выправкой викниксоровской гвардии, ни актерским обаянием Пал Ваныча. Новая «халдейка» (Юлия Бутакова) из Шкидского рассказа «Банщица» ошарашивает внешним совпадением с Феей Крестной из мультфильма «Шрэк-2». Ее познания в литературе не устраивают продвинутых шкидцев, банщице указывают на дверь. Преподаватель политграмоты (Александр Борисов), читающий по книжке про «трудящийся пролетариат», в ответ на иронические реплики класса бьется в истерике, переворачивая парты и хватаясь за отсутствующую кобуру. Эпизод взят из повести «Последняя гимназия», где фигура «халдея» Селезнева скорее комическая, а в спектакле этот железный комиссар с замашками фюрера доведен до гротеска.
В. Смирнов (Пантелеев), А. Хвостов (Янкель). Фото — Вадим Балакин
Сцены преподавательского упадка перемежаются сценами допроса Григория Белых, в которых вопрос, напечатанный на черной доске, задается беззвучной обезличенной системой, а ответ повисает в пустоте, поскольку судьба допрашиваемого заранее предрешена, вина не нуждается в доказательствах, цель допроса — выявить как можно больше врагов народа. Очная ставка Пантелеева с арестованным Белыхом вынуждает героя выбирать между предательством друга и гибелью. Вместо протокольного ответа режиссер выстраивает этюд-встречу старых друзей, используя текст письма Пантелеева: Ленька рассказывает Гришке, что на семнадцатом году революции власти разрешают проводить новогоднюю елку, и советские дети, оторванные от вековой традиции, не понимают, чего от них хотят. Сохранившийся в застенке интерес к воспитанию подрастающего поколения, конечно, разрывает шаблон восприятия репрессивной системы.
Раскручивается сцена веселой бузы: в ШКИДе организуется карнавальная монархия во главе с коронованным Купцом. Бузотеров снимает кинокамера, их кривляющиеся рожи высвечиваются на экране, репортеры с дохлой крысой вместо микрофона берут интервью у комитетчиков. Идея республики изживается, низы требуют тирании.
Е. Соколова (Тоня), А. Хвостов (Янкель). Фото — Вадим Балакин
Итог подводит Сорока-Росинский, вернувшийся в 1948 году в Москву и столкнувшийся с новым стандартом образования. Он проводит урок русского языка по учебнику нового образца, предлагая залу просклонять слово «Родина» в патриотических формулировках. Зрители охотно и дружно включаются в игру, не придавая значения смыслу произносимых фраз. Но через минуту их просят проспрягать глагол «любить» в предложении «Я люблю Сталина». Зал отвечает глухой стеной молчания. Урок провокации не проходит даром.
Школьная доска уплывает вверх, и под меловой надписью «РОДИНА» проступают строчки приговора по делу Григория Белых. Стены ШКИДы покрываются сеткой тюремных решеток.
Завершается спектакль возвращением в свободный и нищий 1925 год, когда Пантелеев и Белых покидают ШКИД, чтобы с благословения Викниксора отправиться в свободную жизнь. Объятие Учителя и учеников должно проникнуть в самое сердце зрителя — и проникает, наверное…
1 «Культура Екатеринбурга» http://культура.екатеринбург.рф/news/564/i269740/
Канеш, ну как без репрессий и ужас-ужас-ужас обойтись? Ведь все потом попали в ГУЛаг, а народ выживал вопреки… Как же вы достали, мрази
Честный в своей «отчетной» объективности пост Натальи Щербаковой о «Республике Шкид» Дмитрия Егорова в Свердловской драме настолько перпендикулярен моему восприятию и – уже прошло ведь немало времени после премьеры – эмоционально-смысловому «послевкусию», что захотелось высказаться. Только потому лишь, что в почти протокольной фиксации Щербаковой, по-моему, напрочь отсутствует образ того авторского видения-переживания, видения-понимания, ради которого и была сделана эта большая и очень значимая для режиссера и театра работа. О ее неформальной значимости говорит хотя бы тот факт, что зрителю предлагается немаленького объема книжка с текстом пьесы и документальными материалами о драматической жизни, трагической судьбе главных персонажей знаменитой и некогда так популярной книги Белых и Пантелеева.
Именно этот документальный контекст – маленький «частный» фрагмент советской истории – стал истоком и конструирующим началом текста пьесы Данилы Привалова (Дмитрия Егорова) с важным жанровым определением «урок истории». И вместе они, контекст, текст и спектакль, совершают важную для нынешнего общественного сознания работу демифологизации (а психологически, так скажу, переинтонирования) реальности и восприятия яркой, ставшей советской классикой книги, а вместе с этим – и всей советской истории, советской цивилизации, на фоне пороков и провалов российского «века нынешнего» рождающих растущую ностальгию по ним даже у тех (а может, особенно у тех), кто не имел их в личном опыте. У спектакля есть и конкретный «оппонент» диалога-спора, о котором, правда, может вспомнить лишь небольшая часть сегодняшней публики. Это фильм Геннадия Полоки – один из шедевров творчества шестидесятников, энтузиастически воспринимавших и реактуализировавших, как им казалось, как им хотелось думать/верить, «чистую» общественную атмосферу первых послереволюционных лет с ее демократизмом, созидательным порывом, ценностным идеализмом и новой, «здоровой» социальностью. Черно-белый, выдержанный в почти документальной операторской стилистике, фильм Полоки был на самом деле насквозь театральным поэтически-пафосным высказыванием с откровенно романтической (уже, конечно, в реалиях ХХ века и суровой, материально аскетичной действительности советской России 20-х годов) доминантой вот-вот осуществимого «пленительного счастья», воспрявшей к новой жизни страны и ее взрослых и юных граждан. Апофеозом этой реальности был, конечно, блистательный Викниксор Сергея Юрского – человек старой культуры и нового творческого духа советской модернизации. Полока и его единомышленники-шестидесятники, конечно, знали о судьбе и самого творческого духа первых советских лет, и его субъектов. Но, веря в утопию, от страшной правды искренне и «с лучшими чувствами» отворачивались. Да и кто бы дал снять такое кино.
Д.Егоров не только не «отворачивается». Для него страшная метаморфоза советского эксперимента – главное. Он исследует ее (как и во «Время секонд хэнд», «Крестьяне о писателях», но и в «недокументальных» спектаклях, вроде «Павших и живых») не в силу чисто «исторического» интереса. Он мыслит как художник: для него «все прогрессы реакционны, если рушится человек». Главная тема творчества Егорова, главная тема его «Республики Шкид» — историческая трагедия крушения человека. Крушения житейского: превращения человека (не одного – миллионов!) в щепочку большой рубки леса, когда вся его личная, семейная, профессиональная жизнь ничего не значат для тоталитарного государства и его властителей и под болтовню о гуманизме и светлом сказочном будущем приносятся в жертву политической паранойе. И крушения нравственного: когда логика выживания, а для кого-то и символ новой веры толкают к двоедушию, приспособленчеству и соглашательству, измене простым нормам нравственности и становящемуся житейской нормой предательству.
Отсюда антипафосная, нарочито прозаическая и жесткая, с нарастающими горечью и чувством обреченности тональность спектакля. Отсюда его суровый колорит. Отсюда странное, на первый взгляд, соединение реалистической фактуры целого, откровенной документальности как его формообразующего приема (так, свисающая с колосников школьная доска с появляющимися на ней надписями мелом становится экраном, зеркалом и навигатором рассказываемой истории и большой Истории) с броской гротесковостью отдельных персонажей и сцен. Бал шкидовцев никак вроде не связан с будущим крушением школы и грядущим тоталитаризмом. Но если урок физкультуры Косталмеда с его шагистикой нелеп как милая «борцовская» архаика прошлого века (а, возможно, как всякий урок физкультуры вообще), то гротескная нелепость бала (бальные платья и валенки девушек, их псевдосветское, полное смущения, кривлянье – имитация «манер» чужой культуры, прихотливая, принужденная неловкость неуклюжих движений танцующих), показанная при этом не без симпатии и сочувствия к его участникам – это заостренная до карикатурности модель противоречивой культурной ситуации времени, культурного уровня того человеческого материала, которому предстояло модернизировать отсталую страну. Герои егоровского спектакля и их обстоятельства симпатичны и интересны, временами забавны и комичны, но откровенно несовершенны с самого начала. И закономерно главный герой – Викниксор осознанно лишен малейшего романтического флера и интеллигентского «юрского» лоска. Константин Шавкунов наделяет его крепкой мужской (если не сказать мужицкой, простонародной) фактурой, выразительным немногословием, практичностью работника – и, как вскоре становится очевидно, прозорливым пониманием сути происходящего в школе и за ее пределами, безрадостных перспектив прекрасного, но утопического проекта. То, чего не могут до поры осознать парни-шкидовцы, вбирающие от Викниксора важнейшие человеческие ценности, в том числе сознание своих прав, своей свободы, творческого существования, а от странных, полуобразованных, уже советских педагогов «от сохи» случайные знания, полуфабрикаты культуры, не отказываясь при этом от черт люмпенской психологии, инстинктов стаи с их конформизмом и нравственной разнузданностью (что вовсе не мешает советской социальности, наоборот!). Не стану никого персонально выделять: играющие шкидовцев молодые актеры образуют азартный и сплоченный игровой ансамбль, создающий реалистичный групповой портрет первого советского поколения и получающий видимое удовольствие от «материала» и режиссерского задания. Вариант развеселого «общества стаи» разыгрывают шкидовцы в «хеппенинге» об Улиганштадте – карнавальной пародии на революционный «подъем масс», вольная стихия которого внеморальна, величественна и страшна (режиссеру тут несколько изменяет чувство меры, но основания явного «перебора» времени и деталей понятны: это и пародийный «пир во время чумы», и предвестник будущего террора с непосредственным участием «ширнармасс» как его творцов, но и жертв тоже).
Оптику книги в спектакле существенно меняет не только драматически прочитанное тотальное несовершенство «человеческого материала». Не менее важно, что упомянутый выше контекст становится частью сценического текста. Время Шкиды сопрягается с временем после нее, и зритель практически одновременно переживает юность героев и их последующую судьбу, причем взгляд рассказчика-Пантелеева (мужественно-сдержанно и убедительно в своем сценическом раздвоении работает Валентин Смирнов) существенно дополняется и корректируется оживающими документами: воспоминаниями Гр.Белых, Викниксора, письмами и протоколами допросов главных героев. Авторы спектакля «строк печальных не смывают». Все без исключения главные персонажи становятся жертвами государственного насилия. У всех, так или иначе, рушится судьба. На сцене мы видим постепенно взрослеющего, но все же хрупкого юношу Белых-Янкеля (Александр Хвостов), явно незаурядное молодое дарование. А звучащие документы дорисовывают картину его короткой многострадальной жизни: ареста, допросов, ранней смерти в заключении. Викниксор после закрытия Шкиды изгоняется из Ленинграда, педагог-новатор оказывается не нужен стране победивших халдеев и превращается в полунищего маргинала, в войну теряет жену и, фактически, одинокий и непризнанный, гибнет, попав под трамвай. Но до конца сохраняя верность своим гуманистическим ценностям – и знание об этом лишь усиливает наше трагическое сознание поражения этих ценностей. А Ленька – Алексей Пантелеев, ставший, в общем, хорошим и известным детским писателем, фактически покупает эту благополучную участь ценой предательства друга-соавтора.
История, вроде, давняя. И многие сегодня искренне взывают: ну сколько можно об этом?! Зачем растревоживать старые раны? Вот кончается «Республика Шкид», и мы огорченные, понурые, подавленные бредем в осенней беспросветной мгле. Но мне важна и дорога одержимость Дмитрия Егорова и нашего театра драмы, с упрямым упорством Тиля («пепел Клааса» в сердце) напоминающих об этом на самом деле не таком и давнем прошлом. А в чем-то очень существенном и вовсе не прошлом. Один из главных фундаментальных итогов семидесяти советских лет: утрата ценности каждой человеческой жизни и достоинства каждой личности, мерзость нравственного запустения – это ведь, к несчастью, наше вполне живое «культурное наследие», то, на чем сегодня пытаются (нехотя, вяло, вынужденно) создать новую цивилизацию…Может, потому и не идет дело, не складывается в радость созидания наша общая судьба в новом веке, хоть и викниксоры, вроде, не перевелись, что на таком наследии, таком тлетворном фундаменте ничего стоящего не создать?
Лев Абрамович писал долго и нудновато (даже Уленшпигеля приплел), забыв упомянуть только об одном: нравится ли ему спектакль или нет. Скажу сразу: мне спектакль не понравился. В моем понимании он находится Между. Коротко говоря: между известным фильмом (которому Д.Егоров безуспешно пытался оппонировать) и собственными потугами быть драматургом. Возникает один вопрос: зачем?! Фильму Г.Полоки Д.Егоров проиграл — там яркие, запоминающиеся характеры, крепкий сценарий. В спектакле — вялый литмонтаж из книги и неких документов, герои, в большинстве своем, — не индивидуализированы, массовка. Зритель, увы, идет не на спектакль, а на свои воспоминания о фильме и сравнение — не в пользу спектакля.