«Жизнь». По мотивам «Рассказа о мертвом старике» А. Платонова.
Большой театр кукол.
Режиссура, сценография, куклы Дениса Казачука.

Спектакль под бытийным названием «Жизнь» — второй на открытой нынешней зимой Камерной сцене. Появление в БТК кукольного спектакля — всегда радость, потому что здесь, как в никаком ином театре, всегда содержательна уже сама выбранная для изображения персонажа кукольная система — будь то безликий гапит в «Мы» или клубок шерсти в «Колобке». Дед Тишка в новом спектакле напоминает деревянную из народных рождественских вертепов — он сработан нарочито грубо: плоть от плоти своей деревни. В его облике выделяются огромные глаза и непропорционально большие ладони — так в средневековой традиции изображали святых: важно было выделить главное. Выделено главное и в бородатом старичке, который остался в брошенной деревне, чтобы «окоротить» немца: одна ладонь раскрыта лопатой, другая сжата в сердитый кулак.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Иванов.

Постановка «Рассказа о мертвом старике» Андрея Платонова — режиссерский дебют молодого актера театра Дениса Казачука (он же — автор сценографии и кукол), выпускника Мастерской Руслана Кудашова. Рука мастера чувствуется не только в обращении к платоновской прозе (напомним, режиссерский путь Кудашова начался со спектакля «Потудань»), но и в специфическом взаимодействии живого плана и кукольного, а главное — в метафоричности сценического языка. Стакан, из которого актер делает глоток, стремительно засыпается солью — в деревне не осталось ничего живого. С дедом Тишкой разговаривает чемодан — односельчанин пытается убедить его бежать вместе со всеми. Немецкую военную мощь, наступающую на обезлюдевшую русскую деревню, лаконично воплощает мерцающий огнями робот. Сожжение деревни (вся она помещается на крохотном столе, покрытом распластанной рубахой) показано при помощи не менее внятной метаморфозы: робота накрывают черной накидкой, а когда ее снимают, под ней обнаруживается лишь горка подсвеченных красным металлических обрубков-головней.

Гораздо менее очевидны мотивы появления немца в живом плане: для изображения врага артист надевает очки, черные усики, черную шляпу и приплясывает вокруг стола, коверкая немецкие слова на манер провинциального фокусника-шарлатана. После манипуляций с шампанским «немец» приступает к своему главному фокусу: накалывает на вилки куски хлеба (не слишком затейливая метафора «земли с хлебом и добром») и исполняет па танца с булочками из «Золотой лихорадки» Чаплина. Его образ — странный конгломерат чаплинского бродяжки и фашиста с советского агитационного плаката. Но как они могли слиться воедино, что их объединяет? Этот вопрос остается без ответа. Однако спектакль провоцирует и более принципиальные вопросы к режиссеру.

Жанр моноспектакля так или иначе сообщает истории лирическую интонацию, которая у Платонова отсутствует, ведь в рассказе дед Тишка — юродивый, косноязычный чудотворец, живущий в некоей особой, мифической реальности. В спектакле Тишкина реальность — не особая, а единственная, ведь кроме Тишки и хлопающих крыльями деревянных воробышков никаких иных обитателей деревни и нет (чемодан быстро закрывается и больше в действии не участвует). Вот и получается, что слова Тишки о немцах «конопатые, что ль? …алчный, единоличный народ …это не тот народ, без которого скучно бы нам было жить» звучат в спектакле от первого лица, без всякого остранения, как всем очевидная данность еще до всякого понимания ужасов войны (а ведь спектакль адресован в том числе детской аудитории). Созданная же для спектакля инсценировка предельно концентрирует текст, присваивает его Тишке целиком, не оставляя между ним и рассказчиком никакого зазора, делает старика главным героем во всех смыслах. В финале актер-кукловод и вовсе напрямую заявит о своем слиянии с персонажем — снимет гимнастерку и продемонстрирует «прострел» в своей аккурат на сердце, ведь именно в сердце деда Тишки, облетев круг, вонзилась вражеская пуля.

Сцена из спектакля.
Фото — А. Иванов.

Спектакль, очевидно, поставлен ко Дню победы, но значит ли это, что свойственная военным песням и стихам плакатность актуальна на  все времена? В Театре марионеток имени Деммени несколько назад был восстановлен легендарный «Юный Фриц», главной задачей которого было поднимать боевой дух солдат в годы Великой Отечественной. Спектакль-агитка восстановлен в своем оригинальном виде, и его аутентичность ощущается даже не столько в куклах, карикатурно изображающих герингов и геббельсов, сколько в почти первобытной жестокости интонаций — его задачей было будить у бойцов презрение и ненависть, на фронте было не до полутонов. С реликтом все ясно, а вот премьера, поставленная и исполненная молодым актером, вызывает вопросы об аудитории этого спектакля. Кому он адресован? Почему спектакль о непримиримой борьбе с врагом появляется сейчас, когда стало поразительно легко увидеть врага в соседе, и все вокруг только и делают, что друг друга «окорачивают»? Дело не в политичности или аполитичности (хотя любой спектакль так или иначе отзывается на свое время — не бывает театральной постановки «вообще», вне контекста), а в понимании режиссером сверхзадачи спектакля. Получается, что смысл спектакля «Жизнь» — красивого, тонкого по использованию выразительных средств и по исполнению — упрямо бьется в мозгу с вынесенными в заголовок хрестоматийными строками Константина Симонова из стихотворения «Убей его!» (чья кровожадность не требует оправданий: год написания — 1942-й). Поразительно, но тем же однозначным строкам созвучна топорная пропаганда, льющаяся на нас сегодня с экранов ТВ. Хочется надеяться, что это совпадение случайно, и впереди у актера и режиссера Дениса Казачука, столь удивительным образом сочетающего мужественную внешность, душевную хрупкость (недаром среди его ролей — Оловянный солдатик) и, как выяснилось, талант художника, много работ, которые будут вызывать дискуссии совсем иного рода.