Сегодня в Электротеатре в рамках «Золотой Маски» пройдет презентация сборника статей Александра Соколянского. Соберутся его друзья, коллеги и те, кто никогда его не знал. И, увы, мало читал. Потому что критика доинтернетной эпохи 90-х (на это время пришелся расцвет Сашиного творчества) канула в историческую бездну безвозвратнее критик других эпох, когда еще сидели архивисты, когда каждая статья о театре каталогизировалась и складывалась в папку.

«Петербургский театральный журнал» решил вывести статьи блистательного критика к читателю снова.

К слову, обложка книги, кажущаяся зеленой, на самом деле — довольно сложносочиненная по цвету. Мы тяготели к «шехтелевскому» фисташковому, который, как говорят, любил Саша Соколянский, и мучили поисками колорита дизайнера Ксению Люстикову, а затем и типографию — многочисленными перепечатками («Убавьте на 1 % синего», — пытал печатника Алексей Исаев…). Мы стремились совместить мхатовский окрас с конструктивностью плашек и классичностью шрифтов, но чтобы — без манерности и сладости. (Тексты Соколянского внятны, но и многосоставны по колориту, он был стилист и знал толк в «измах».) Всех этих, быть может, лишних, упражнений утомленного издательского ума не видит и не чувствует читатель, и пусть. Главное — действительно и только тексты, возвращающиеся в пространство культуры и театра.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ПОД ЗЕЛЕНОЙ ОБЛОЖКОЙ

Фото — Ольга Чумаченко.

Книгой «Театр + Театр = театр» ее составители Наталья Каминская с Еленой Груевой и издатель Марина Дмитревская словно вынули выдающегося театрального критика Александра Соколянского (1957–2013) из забвения, накрывшего его гораздо раньше, чем преждевременная смерть. Замечательные тексты, до того рассыпанные по страницам газет и журналов, впервые собрались вместе под одной обложкой, и в этом новом книжном формате явственно проступили подлинный масштаб дарования Соколянского, магия его личности. В молодости Саша был большеглаз, красив, кудряв — и совершенно неотразим, прост в общении, предельно доброжелателен, страшно любопытен, казался чистым баловнем жизни. Блестящий ум Соколянского не тяготил его самого, а чей-то звериный серьез только забавлял. Моцартианская праздничность тогдашних Сашиных текстов и публичных выступлений при всей их глубине доставляла острое удовольствие самым разным людям — согласитесь, такое редко случается в критической практике. Он весело и легко жил, что вовсе не отменяло постоянной внутренней работы. Казалось, Соколянский видел и читал все на свете, разговаривать с ним было сплошное наслаждение: он жонглировал цитатами, выстраивал сложнейшие и забавные цепочки аллюзий, сыпал парадоксами и знал наизусть стихи самых разнообразных поэтов, недаром в его театральных статьях временами почти осязаемо сгущается поэтический флер, а емкие метафоры нередко вскрывают смыслы точнее четких дефиниций.

Звездный час Соколянского, профессиональный пик его пришелся на 80–90-е годы: он много печатался и ездил, был известен и любим, его статьи рвали друг у друга редакторы различных изданий, а их тогда было еще много. Рушилась советская эпоха, но в работах Соколянского нет открытой рефлексии по этому поводу. Саша жил, писал и мыслил как абсолютно свободный человек. Сначала театр и лишь затем реальность давали ему чувство увлекательной полноты бытия. Всплеском обновленной Камой Гинкасом, Анатолием Васильевым, Петром Фоменко, Сергеем Женовачом мхатовской традиции завершался ХХ век психологического театра. И Соколянскому, много писавшему об этих режиссерах, унаследовавших от Станиславского способность гармонично соразмерять театр с жизнью, форму с содержанием, этику с эстетикой, были близки их принципы, важны художественная целостность спектакля, внятность высказывания, теплая тесная связь артистов с взволнованным зрительным залом.

Фото — Ольга Чумаченко.

Но fin de siècle вступил в свои права и начал ломать привычные формы драмы и театра. Одновременно у всех на глазах стала крушиться и судьба Соколянского. Давным-давно, еще в самом конце 80-х, я спросила: «Саша, как тебе удается так много и быстро писать?» Он весело рассмеялся: «А я придумал, как себя заставлять. Сажусь работать за письменный стол, а за моей спиной на обеденном стоит рюмка водки. И пока трех страниц не напишу, не должен ее выпить». Так с этой сомнительной рационализации и веселых посиделок, душой которых он неизменно бывал, началась Сашина болезнь. А параллельно нарастало его озлобленное отчуждение от новых форм театра с их деструктивностью и беспощадностью, которые он не мог и не хотел принять. Гармоничный театральный мир Соколянского рухнул, он сам постепенно начал утрачивать критическое чутье и зоркость: в красноречиво названной статье «Опыт групповой ничтожности» обличал «новую драму», презрительно отказал в жизнеспособности едва родившемуся фестивалю NET, написал ужасающую разгромную статью про первый режиссерский спектакль Дмитрия Крымова «Гамлет». Я видела, как за три года до смерти, пошатываясь и громко бурча себе под нос ругательства, он, грузный и краснолицый, медленно выходил из зала на середине спектакля Кристиана Люпы «Персона. Мэрилин». К тому времени он уже не преподавал в ГИТИСе, почти не печатался и скоро совсем исчез. На панихиду проститься с Сашей пришло десятка полтора человек. Из тех, о ком он так блистательно и вдохновенно писал, был только Анатолий Александрович Васильев. И вспоминать об этом — больно.

Незадолго до смерти Саша начал собирать свою книгу, но не успел. И вот теперь она вышла, восстановив очень важную справедливость и по отношению к нашему театру 80–90-х годов, история которого немыслима без статей Соколянского, и по отношению к нему самому — талантливому театральному мыслителю и поэту, трагически угодившему в зазор между столкнувшимися эпохами.