«Живи и помни». В. Распутин.
Театр «Мастерская».
Режиссер Григорий Козлов, художник Николай Слободяник.

Уткнуться носом в интервью с Валентином Распутиным, где он просит не лезть в народную душу к славящим Сталина, — огорчительно. А уж как передергивает от того, что и сам он более чем лоялен к убивцу, да и весь строй его размышлений, мягко говоря, отторгает. Будто демон пролетел в пелеринке мракобесия, прикрыв ею светлое чело крупного русского писателя.

Новизны в этой инфе нет, просто я не углублялась, не отслеживала личностные метаморфозы. Да и метаморфозы ли?

А тут, как на грех, прочитала огроменный диалог с Распутиным в «Нашем современнике» (2010, № 6)

Печалька, как нынче принято выражаться в народных кругах.

Однако право суда — особое право. В некотором смысле божественное. По крайне мере, уверена, что его нет ни у меня, ни у очень-очень многих современников, выросших в поствоенное время.

Повесть «Живи и помни» читается и сегодня с неослабевающим волнением, как, впрочем, любое настоящее произведение. Здесь нет никаких временных шлагбаумов. На дворе — иное, а муки — вечные.

Григорий Козлов поставил распутинскую повесть, строго следуя завету в названии: он живет и помнит.

Перечитывает и чувствует.

А.Ведерников (Андрей Гуськов).
Фото — М. Миронова.

Любое его режиссерское высказывание — вне расхожих и, как правило, справедливых подозрений: резоны, мол, к дате, в тренде, на душу ляжет тем или этим. Поразительное свойство его режиссуры — стопроцентная наша (моя) вера в его высокие, нравственно-художественные устремления. Высокопарных слов опасаться стоит, но в данном случае не хочется.

Любой практически поход в «Мастерскую» — как в соляную пещеру: дыхание восстанавливается. Свободное, легкое, свежее.

Терапия доктора Козлова. Врача старинного образца. Из тех самых времен, когда врач был личный, семейный, лечил и дедушку, и внука. Не ошибаясь. Чувствуя подвластные организмы, понимая про них все досконально.

И вовсе не отягощая пациента радикальными препаратами.

…Ухищрений нет. Пространство, обустроенное художником Николаем Слободяником, решено во вполне себе знакомой атрибутике. Темно-серые подвешенные люльки-гробики с позвякивающими маленькими колокольчиками, темно-серая лодка/гроб/помост, темно-серая длинная скамья на авансцене, за которой собираются действующие лица.

Ничего броского, потрясающего воображение. Например, белое полотнище, рукотворно развевающееся время от времени. Колышется истово. С героями под ним или без оных. Или вот живые дрова в левом углу. Их по-настоящему колет Настена, пока рассаживается зритель.

На этом спокойном сценографическом фоне рассказывается история. Подробно. От и до. Как бы бесхитростно. Приемом знакомым: два героя — Настена (Арина Лыкова), Андрей (Алексей Ведерников) плюс хор — семь артистов, чередующих текст от автора с перевоплощением в персонажей поселка Атамановки, что на Ангаре. Текста много. Он плотный, густой, как деревенская сметана. Поразительно меняются интонации. Распевная, лирическая за долю секунды превращается в ерническую, смех заглушает катящиеся по лицу слезы, а сквозь слезы — высокий притчевый слог. Два часа двадцать минут беспрерывного словоговорения, и ни единого фальшивого, игрового звука. С блистательно выверенным ритмом. Без единого провиса. Ансамбль, оркестр? Да, несомненно. И одновременно не покидает мысль: артисты будто взаправду помечены (каждый!) некой генетической меткой. Они не сегодняшние, не здешние. Исконно тамошние: сибирские, простые, поселковые, из 44-го. До такой степени, что трудно представить их возвращение в гримировальные комнаты…

А.  Лыкова (Настена), А. Ведерников (Андрей).
Фото — М. Миронова.

Поименно: Алена Артемова, Ольга Афанасьева, Ксения Морозова, Илья Борисов, Константин Гришанов, Дмитрий Житков, Евгений Шумейко.

«Невозможно, невозможно, чтобы заворотились немцы», — вскрикивает Максим (Евгений Шумейко), еще что-то бросает короткое, дергает черным протезом руки, а я в зрительном зале в этот момент наяву вижу артиста Евгения Шумейко где-нибудь в окопе, непосредственно в пекле Курской дуги.

Если не искать синонимов — очень хороший артист. Поцелованный…

Дуэт Арины Лыковой и Алексея Ведерникова — будто сыгранный в четыре руки ноктюрн Глинки «Разлука». Обреченность не в словах, в глазах. Андрей Ведерникова вовсе не трус-слабак. Солдат (пусть и дезертир), имеющий право на страх, имеющий право вырваться из военного ада, развернуться к дому, отдаться непреодолимому желанию увидеть родные лица. И одновременно он четко понимает неминуемость расплаты. Причем по максимальной шкале жестокости. Он знает: снисхождение судьбой не уготовано. Уготованы спрятанная от всех на свете глаз любовь Настены и волчий одинокий вой. Один из самых трагических моментов спектакля — Андрей показывает Настене, как он воет. Тихо и страшно.

Они вдвоем играют очень существенное (оно над полями брани) — узнавание, обретение друг друга, впервые возникшее большое чувство, неизведанное в мирном быту. В нем остались традиционная мужицкая тяжелая рука и традиционная же женская безмолвная покорность.

«Плохо, значит, я тебя берегла, раз ты не выдержал», — одна из реплик сильнейшего монолога Настены. Слова вылетают дробью (рассказ о прошлой их жизни, которую она помнит по кадрам, а Андрей нет) — быстрые, жаркие, взахлеб. Дробь превращается в щебет. Почти без пауз она плачет, смеется, треплет его по голове, ластится, снова щебечет. Архибытовой текст слышится как увещевание злых сил, заговор, мольба. Мантра.

…Эта Настена уходит навсегда под лед Ангары, как входит русская женщина в горящую избу…